[146] 1. Вижу я, дорогой мой Никарх, что впрямь течение времени [b] погружает предметы во мрак и скрывает от взгляда, если даже о делах [c] недавних и памятных выслушиваются с доверием явные выдумки. Не семеро было застольников на том пиру, как вам рассказывали,[1483] а вдвое, если не втрое, больше, и я сам был среди них, Периандру будучи знаком по искусству моему,[1484] а Фалесу будучи гостеприимцем, так как Периандр ему предложил остановиться у меня. И разговоры на том пиру пересказчик вам передал неправильно, кто бы он ни был, ибо сам-то он заведомо не был среди собравшихся. Поэтому расскажу вам об этом все с самого начала по вашему желанию: времени у меня достаточно, а откладывать такой рассказ на будущее в преклонные мои годы было бы ненадежно.
[d] 2. Периандр приготовил для гостей прием не в городе, а в особенном доме в Лехее[1485] близ храма Афродиты, в честь которой он справлял жертвоприношение. После того как мать его от любви сама покончила с собою,[1486] он перестал было жертвовать Афродите и теперь в первый раз, побуждаемый Мелиссою, явившейся ему во сне, вновь решился оказывать почести и служить этой богине. Каждому из приглашенных подана была повозка в достойном убранстве; но время было летнее, и от множества людей и повозок по всей дороге до самого моря стояла пыль и толкотня. Поэтому [e] Фалес, увидав повозку у наших дверей, только улыбнулся и отпустил ее. И мы спокойно пошли пешком стороною через поля.
Третьим с нами был Нилоксен из Навкратиса,[1487] достойнейший муж, познакомившийся с Сол оном и Фалесом еще в бытность их в Египте. Теперь его вновь посылали к Бианту Приенскому; а зачем — этого он и сам не знал, и лишь подозревал, что нужно было отнести Бианту запечатанную в свитке вторую задачу; если же Биант откажется, то ему велено было открыть ее мудрейшим из эллинов.
«Повезло мне, — сказал Нилоксен, — что застал я вас здесь всех в сборе; вот и несу я этот свиток к вам на пир», — и он показал нам свиток.
Фалес улыбнулся. «Стало быть, опять, — сказал он, — на Приену все беды валятся?[1488] Ну, что ж, Биант решит вам эту задачу, как решил и первую».
[f] «А какая была первая?» — спросил я.
«[Царь Амасис], — сказал Фалес, — послал ему жертвенное животное и просил вырезать и прислать ему обратно самую лучшую и самую худшую часть его; а наш Биант, превосходно рассудивши, вырезал и отослал ему язык жертвы;[1489] и за это все громко хвалят его и восхищаются им».
[147] «Не только за это, — сказал Нилоксен, — а и за то, что он не избегает быть и слыть другом царей, как это делаешь ты. Царя многое в тебе восхищает, но особенно ему понравилось, как измерил ты высоту пирамиды, не приложив никакого труда и не пользуясь никаким орудием. Ты поставил свой посох там, где кончалась тень от пирамиды, так что солнечный луч, касаясь их вершин, образовывал два треугольника;[1490] и ты показал, что как длина одной тени относится к длине другой тени, так и высота пирамиды к высоте посоха. И все-таки, как сказал я, тебя перед царем [b] оклеветали, будто ты — враг царям, и передали ему твои надменные изречения о тираннах: будто на вопрос Молпагора Ионийского, что ты видел самое удивительное, ты ответил: „Тиранна в старости“,[1491] и будто однажды на пиру в беседе о животных ты сказал: „Из диких хуже всех тиранн, из домашних — льстец“.[1492] А ведь хоть цари и очень притворяются, будто вовсе они не похожи на тираннов, но слышать такое им не по нраву».
«Нет, — сказал Фалес, — слова эти — Питтаковы, и обращены они были в шутку к Мирсилу.[1493] А я говорил, что мне удивительно было видеть не тиранна, а корабельного кормчего в старости. Но и о перетолковании таком я могу сказать, как тот мальчишка, который бросил [c] камнем в собаку, а попал в мачеху и промолвил: „И то неплохо“. Потому я и Солона почитаю премудрым, что ему предлагали тиранническую власть, а он отказался.[1494] И сам Питтак не иначе, как в ответ на предложение единовластия, сказал свои слова: „Трудно быть хорошим“.[1495] А Периандру его тиранния досталась как наследственная болезнь, но до сих пор он неплохо с нею справлялся, пользуясь целебными беседами и общаясь с людьми здравомыслящими; и когда земляк мой Фрасибул советовал ему „срезать верхушки“,[1496] он не послушался. Тиранн, предпочитающий властвовать над рабами, а не над свободными людьми, — разве это не то же, что мужик, пожелавший вместе с ячменем и пшеницею свезти в амбар и саранчу, и [d] жадных птиц? Власть многим нехороша, а хороша одним только — честью и славою: да и то лишь, если это власть лучшего над хорошими и величайшего над великими. А кто думает не о достоинстве, а только о своей безопасности, тот пускай пасет овец, лошадей и коров, а не людей.
Впрочем, — продолжал Фалес, — вряд ли нынче своевременны эти рассуждения, на которые вызвал нас товарищ, а лучше бы нам говорить и думать о предметах, более уместных по дороге на пир. Разве, Нилоксен, тебе не кажется, что не только хозяин должен к пиру приготовиться, но [e] и гости? Сибариты, говорят, рассылали своим гостям приглашения за год,[1497] чтобы женам их достало времени принарядиться для пира платьями и украшениями. А я так думаю, что и этого мало хорошему застольнику для настоящего приготовления к пиру, потому что труднее приискать душе пристойное убранство, чем телу непомерное и ненужное. Человек разумный идет на пир не с тем, чтобы до краев наполнить себя, как пустой сосуд, а с тем, чтобы и пошутить, и посерьезничать, и поговорить, и послушать, что у кого кстати придет на язык, лишь бы это было и другим приятно. [f] Ведь и кушанье дурное можно отстранить, и от вина невкусного можно перейти на воду; но если застольник попадется грубый, неучтивый и тоску нагоняющий, то он портит и губит всякое удовольствие и от еды, и от питья, и от музыки; отделаться от такой докуки нелегко,[1498] и у некоторых [148] эта обида на соседей остается в душе на всю жизнь, словно похмелье от застольного тщеславия и раздражения. Поэтому прекрасно поступил Хилон, который не прежде принял вчерашнее приглашение, чем расспросил обо всех, кто будет на нашем пиру; „с кем приходится плыть на корабле или служить на войне, — сказал он, — тех мы поневоле терпим и на борту и в шатре; но в застолье сходиться с кем попало не позволит себе никакой разумный человек“. Недаром египтяне на пиры свои приносят скелет,[1499] чтобы напомнить пирующим, что скоро и они такими же будут: гость это неприятный и несвоевременный, но смысл в его присутствии [b] есть — он побуждает нас не к питью и наслаждению, а к взаимной любви и уважению, он зовет нас не превращать нашу кратковременную жизнь разными неприятностями в тягучую и долгую».
3. В таких-то попутных разговорах дошли мы наконец до пиршественных покоев. От омовения Фалес отказался, потому что мы уже были умащены, а пошел осматривать и дорожки, и палестры, и пышную рощу на берегу моря, но не потому, что это так уж его восхищало, а для того, чтобы его не заподозрили в презрении к Периандру и в пренебрежении [c] его честолюбивой роскошью. Остальных гостей тем временем, омыв и умастив их, слуги вводили в мужскую половину дома через портик.[1500] А в портике этом сидел Анахарсис,[1501] а перед ним стояла девочка и своими руками расчесывала ему волосы. Увидевши Фалеса, она без смущения подбежала к нему, а он поцеловал ее и сказал с улыбкою:
«Отлично! прихорашивай его, чтобы добрый гость наш не показался нам с лица злым и страшным!»
Я спросил его, что это за девочка; а он ответил:
«Неужели не узнал ты нашу мудрую и славную Евметиду?[1502] Так зовет [d] ее отец; а остальные обычно по отцу зовут ее Клеобулиною».
«Наверное, ты так ее хвалишь за ее искусные и мудрые загадки? — спросил Нилоксен. — Некоторые из загаданных ею дошли и до нашего Египта!»
«Не в этом дело, — отвечал Фалес, — загадками она лишь забавляется при случае, словно игрою в бабки, и ставит ими в тупик собеседников; но душа у нее удивления достойна, ум государственный, а нрав добрый, и это она отца своего побуждает мягче править гражданами и снисходить к народу».
«Оно и видно, — сказал Нилоксен, — как посмотреть на простоту и скромность ее облика; по почему она с такою нежностью ухаживает за Анахарсисом?»
[e] «Анахарсис, — отвечал Фалес, — человек здравомыслящий и многознающий, и он рассказал ей охотно и подробно, чем у них в Скифии люди питаются и какими очищениями спасаются в болезнях; вот и сейчас, я полагаю, она за ним ухаживает и ласкает его, а сама слушает его разговоры и учится».
Мы уже подходили к мужской половине дома» как навстречу нам вышел Алексидем Милетский,[1503] побочный сын тиранна Фрасибула; был он взволнован и сердито что-то говорил про себя, а что именно — мы не могли разобрать. Завидев Фалеса, он немного опомнился, остановился и сказал:
[f] «Как меня обидел Периандр! он не позволил мне уехать, принудил остаться на пир, а когда я пришел, то отвел мне такое непочетное ложе, что и эоляне, и островитяне, и еще кто-то — все оказались выше Фрасибула! Не иначе, как он хочет опозорить и принизить в моем лице пославшего меня Фрасибула, оказав такое высокомерие».