Все были согласны, и Солон начал:
«Ты, Мнесифил, слышал сам со всеми афинянами, какого я мнения о делах государственных, но если хочешь вновь услышать, то повторю: в том государстве лучше всего правление и крепче всего народовластие, где обидчика к суду и расправе привлекает[1530] не только обиженный, но и необиженный».
Вторым сказал Биант:
«Крепче всего народовластие там, где закона страшатся, словно тпранна».
За ним — Фалес: [e]
«То, в котором нет ни бедных граждан, ни безмерно богатых».
Затем — Анахарсис:
«То, где лучшее воздается добродетели, худшее — пороку, а все остальное — поровну».
Пятым — Клеобул:
«Самый разумный тот народ, в котором граждане боятся больше порицания, чем закона».
Шестым — Питтак:
«То, где дурным людям нельзя править, а хорошим нельзя не править»
А Хилон, оборотясь, откликнулся:
«Лучшее государство — то, где больше слушают законы, меньше — ораторов».
[f] И последним опять сказал свое суждение Периандр:
«Кажется мне, что все здесь хвалят такое народовластие, которое более всего подобно власти лучших граждан».
12. Когда и эта беседа завершилась, я обратился к мужам с просьбою сказать и о том, как надобно управлять домом, — ибо водительствовать царствами и государствами случается немногим, а домом и очагом его — каждому.
[165] «Если и каждому, — рассмеялся на это Эзоп, — то уж, верно, ты не берешь в счет Анахарсиса. Дома у него нет, и бездомностью своею он гордится; а живет он в повозке так, как Солнце, говорят, в своей колеснице объезжает в одну пору одну сторону неба, а в другую пору — другую».
«Потому-то, — сказал Анахарсис, — этот бог или единственный свободный, или хотя бы самый свободный из богов: он живет по собственному закону, он всевластен и никому не подвластен, он царствует и держит бразды. А как колесница его безмерно прекрасна и величественна, этого ты, верно, и не заметил, иначе не стал бы на смех сравнивать ее с вашими. [b] Ты же, Эзоп, как видно, считаешь домом[1531] вот эти земляные, деревянные и глиняные заслоны, — все равно как если бы ты считал улиткою только раковину, а не ту, кто в ней живет. Оттого и стал ты смеяться над Солоном, который при виде пышного убранства Крезова дворца не объявил сразу же обладателя его счастливым и блаженным, желая более увидеть то хорошее, что в нем, а не то, что вокруг него. Видно, ты забыл про твою собственную лисицу, которая спорила о пестроте с барсом[1532] и сказала [с] судье, чтобы заглянул он ей внутрь — там она пестрее. Ты же смотришь на изделия каменщиков и плотников и говоришь, будто дом — это именно это, а не то, что обретается внутри, — дети, супруги, друзья, служители и все прочее, что, будучи устроено сообща, разумно и здравомысленно, даже в муравьиной куче или птичьем гнезде называлось бы хорошим и счастливым домом. Этим я Эзопу отвечаю, а Диоклу намек даю; остальные же по справедливости пусть каждый выскажет свое суждение».
Солон сказал так:
«Лучший дом, полагаю я, тот, где добро приобретается без несправедливости, сохраняется без недоверчивости и тратится без раскаяния».
[d] Биант:
«Тот, в котором хозяин так же ведет себя по доброй воле, как вне дома — по воле законов».
Фалес:
«Тот, в котором у хозяина меньше всего дела».
Клеобул:
«Тот, в котором больше тех, кто любит хозяина, чем тех, кто боится его».
Питтак:
«Лучший дом — тот, где нет ни потребности в излишнем, ни нехватки в необходимом».
А Хилон сказал:
«Дому следует более всего походить на город, управляемый царем», — и добавил, как Ликургу кто-то посоветовал установить в государстве народовластие, а он ответил: «Сперва установи народовластие в собственном доме».[1533]
13. Когда и этой беседе настал конец, Евметида с Мелиссою удалились, [e] Тогда Периандр выпил большую чашу за здоровье Хилона, а Хилон за здоровье Бианта; Ардал же, [видя это], встал и окликнул Эзопа так:
«Не передашь ли вашу чашу нам сюда? а то видишь, как они свой Бафиклов сосуд[1534] передают из рук в руки, а никого другого до него не допускают!»
«Эта чаша тоже не общая, — отозвался Эзоп, — а предназначена она с давних пор одному Солону».
«Почему же тогда Солон не пьет? — спросил Питтак, обращаясь к Мнесифил у. — Этим он ведь перечит собственным стихам:
Ныне мне милы труды рожденной на Кипре богини, [f]
И Диониса, и Муз: в этом веселье мужей».[1535]
«Не иначе, Питтак, — перебил Анахарсис, — это он боится тебя и твоего нелегкого закона,[1536] где сказано: „Кто совершит проступок во хмелю, с того взыскание вдвое против трезвого“».
«Сам ты надругался над этим законом, — отозвался Питтак, — когда и в прошлом году в Дельфах[1537] и нынче требуешь, напившись, награды и венка».
«А почему бы мне и не требовать победных наград? — возразил Анахарсис, [156] — ведь они обещаны были тому, кто больше выпьет, а я напился первым: ибо зачем же еще, скажите на милость, пить чистое вино, как не затем, чтобы напиться допьяна?»
Питтак рассмеялся, а Эзоп произнес такую басню:[1538]
«Увидел волк, как пастухи в шалаше ели овцу, подошел поближе и сказал: „А сделай это я, какой бы вы подняли шум!“»
Тут заговорил Хилон:
«Хорошо Эзоп отомстил за себя: мы ему только что заткнули рот, а теперь у него на глазах сами не даем слова сказать Мнесифилу, которого [b] спросили, почему Солон не пьет».
«Я готов сказать! — ответил Мнесифил. — Я знаю: Солон полагает, что во всяком искусстве и умении человеческом и божеском главное — не то, из чего творится, а то, что творится, и то, зачем творится и как. В самом деле, ведь, наверное, ткач, скорее, скажет, что он делает плащ или покрывало, а не скажет, что натягивает основу и пропускает уток; кузнец скажет, что он кует железо и выделывает топоры, а не станет перечислять все, что для этого надобно, как он разжигает угли или готовит известь; и уж подавно рассердится строитель, если мы объявим, что не [с] корабль он строит и не дом, а обтесывает бревна да замешивает глину. Тем более должны разгневаться на нас Музы, если мы будем думать, будто дело их — флейта и кифара, а не воспитание нравов, а не умиротворение страстей в тех, кто слышит их музыку и пение; равным образом и Афродита печется не о плотском соитии и Дионис не о винном похмелье, но стремятся они к тому взаимовлечению, доброжелательности, обходительности и свычности, которые через это достигаются; вот об этих трудах и говорит Солон, что они божественны, к ним и объявляет он любовь свою и охоту, в старости же лет — особенную. Афродита трудами своими вершит [d] взаимную приязнь и любовь между мужчинами и женщинами, сливая и сплавляя насаждением их тела, чтобы слить души; а Дионис, своим огненным вином умягчая и увлажняя наше сердце, полагает в нем начало приязни и сближению со многими, прежде нам не близкими и даже почти не знакомыми. Ну, а когда собираются вкупе такие мужи, каких созвал здесь Периандр, то не надобны, мне кажется, ни кувшин, ни чаша, ибо сами Музы вместо них предлагают нам беседу, как некий трезвенный кратер,[1539] в котором и услада, и забава, и польза, которым они разливают, орошают, оживляют в нас взаимную приязнь, а «черпак на чаше» оставляют [e] без движения, ибо запретил это Гесиод[1540] только для тех, кто умеет пить, а не умеет разговаривать. Да и над вином, как я слышал, древние говорили заздравные слова, а пили они, по Гомерову слову,[1541] «твердою мерою каждый», подобно тому, как Аянт передавал части мяса соседу своему».
Когда Мнесифил окончил свою речь, заговорил стихотворец Херсий,[1542] тот, которого Периандр недавно оправдал от обвинения и по Хилоновой просьбе вновь приблизил к себе: [f] «Не так ли и Зевс для богов, и Агамемнон для героев „твердою мерою“ изливает вино, чтобы они в застольи у хозяина пили за здравье друг друга?»
«Уж не думаешь ли ты, Херсий, — возразил на это Клеодор, — что если, по вашим словам, амвросию Зевсу приносят голубки, еле-еле с трудом [157] минуя Блуждающие скалы,[1543] то и нектар у него малодоступен и необилен, так что приходится ему быть бережливым и хозяйственно мерить долю каждого?»
14. «А почему бы и не так? — сказал Херсий. — Впрочем, раз уж речь пошла о делах хозяйственных, то, может быть, недосказанное нам скажет кто-нибудь из вас? Недосказано же осталось, по-моему, о том, какова есть необходимая и достаточная мера всякому приобретению».
«Для мудрых, — сказал Клеобул, — меру эту предписывает закон; а для глупых расскажу я басню,[1544] которую дочь моя сказывала своему брату. Однажды, говорят, Луна попросила свою мать: «Сшей мне платье по моей мерке». Но та ответила: «Как же я сошью его по мерке? ведь сейчас [b] ты полная, а скоро станешь худенькой, а потом и вовсе изогнешься в другую сторону». Вот так же, любезный Херсий, и человеку дурному и неразумному никакое приобретение не будет по мерке. Всякий час у него иные потребности из-за разных случайностей и похотей; он подобен Эзоповой собаке, которая, как говорится в басне, захотела однажды зимою, ежась и сворачиваясь клубком от холода, выстроить себе дом; но как пришло лето и можно стало спать, растянувшись во всю длину, то она рассудила, что слишком уж она велика, и дом ей вовсе не нужен, да и построить такое большое жилье будет нелегко. Разве ты не видишь, Херсий, как люди то копят крохи и живут в обрез, по-