МИМОЗА
Мимоза невинной сияла красой,
Питал ее ветер сребристой росой,
И к солнцу она обращала листы,
Чтоб ночью опять погрузиться в мечты.
В прекрасном саду пробудилась от сна,
Как Гений Любви, молодая Весна;
Траву и цветы пробудила для грез,
Заставив забыть их про зимний мороз.
Но в поле, в саду, и в лесу, и у скал,
Никто так о нежной любви не мечтал,
Как лань молодая в полуденный зной,
С Мимозой сродняясь мечтою одной.
Раскрылся подснежник под лаской тепла,
Фиалка от вешних дождей расцвела,
И слился их запах с дыханьем весны,
Как с пеньем сливается рокот струны.
Любовью тюльпан и горчанка зажглись,
И дивный красавец, влюбленный нарцисс,
Расцвел над ручьем и глядит на себя,
Пока не умрет, бесконечно любя;
И ландыш, подобный Наяде лесной,
Он бледен от страсти, он любит весной;
Сквозит из листвы, как любовный привет,
Его колокольчиков трепетный свет,
Опять гиацинт возгордился собой,
Здесь белый, пурпурный, а там голубой,
Его колокольчики тихо звенят,
Те звуки нежней, чем его аромат;
И роза, как нимфа, — восставши от сна,
Роскошную грудь обнажает она,
Снимает покров свой, купаться спешит,
А воздух влюбленный к ней льнет и дрожит;
И лилия светлую чашу взяла
И вверх, как Вакханка, ее подняла,
На ней, как звезда, загорелась роса,
И взор ее глаз устремлен в небеса;
Нарядный жасмин, и анютин глазок,
И с ним туберозы душистый цветок, —
Весною с концов отдаленных земли
Цветы собрались в этот сад и цвели.
Под ласковой тенью зеленых ветвей,
Под искристым светом горячих лучей,
Над гладью изменчивой, гладью речной
Дрожали кувшинки, целуясь с волной;
И лютики пестрой толпой собрались,
И почки цветов на ветвях налились;
А водный певучий поток трепетал
И в тысяче разных оттенков блистал.
Дорожки средь дерна, как змейки, легли,
Извилистой лентой по саду прошли.
Сияя под лаской полдневных лучей,
Теряясь порою средь чащи ветвей.
Кустами на них маргаритки росли
И царские кудри роскошно цвели;
И тихо роняя свои лепестки,
Пурпурные, синие вяли цветки,
И к вечеру искрились в них светляки.
Весь сад точно Райской мечтой озарен;
И так, как ребенок, стряхнувши свой сон,
С улыбкой глядит в колыбели на мать,
Которой отрадно с ним петь и играть.
Цветы, улыбаясь, на небо глядят,
А в небе лучи золотые горят.
И ярко все блещут в полуденный час,
Как блещет при свете лучистый алмаз:
И льют, наклоняясь, они аромат,
И с шепотом ласки друг другу дарят,
Подобно влюбленным, которым вдвоем
Так сладко, что жизнь им является сном.
И только Мимоза, Мимоза одна,
Стоит одинока, безмолвна, грустна;
Пусть глубже, чем все, она любит в тиши
Порывом невинной и чистой души.
Увы, аромата она лишена!
И клонится нежной головкой она,
И жаждет, исполнена тайной мечты,
Того, чего нет у нее, — красоты!
Ласкающий ветер на крыльях своих
Уносит гармонию звуков земных;
И венчики ярких, как звезды, цветков
Блистают окраской своих лепестков;
И бабочек светлых живая семья,
Как полная золотом в море ладья,
Скользит над волнистою гладью травы,
Мелькает, плывет в океане листвы;
Туманы, прильнув на мгновенье к цветам,
Уносятся в высь к голубым небесам,
Цветочный уносят с собой аромат,
Как светлые ангелы в небе скользят;
На смену им снова встают над землей
Туманы, рожденные знойною мглой;
В них ветер слегка пролепечет на миг,
Как ночью лепечет прибрежный тростник;
Мечтает Мимоза в венце из росы;
Меж тем пролетают мгновенья, часы,
Медлительно движется вечера тень,
Как тянутся тучки в безветренный день.
И полночь с лазурных высот снизошла,
Прохлада на мир задремавший легла,
Любовь — в небесах, и покой — на земле,
Отрадней восторги в таинственной мгле.
Всех бабочек, птичек, растенья, зверьков
Баюкает море загадочных снов,
Как в сказке, волна напевает волне,
Их пенья не слышно в ночной тишине.
И только не хочет уснуть соловей, —
Ночь длится, а песня слышней и слышней,
Как будто он гимны слагает луне,
И внемлет Мимоза ему в полусне.
Она, как ребенок, устав от мечты,
Всех прежде печально свернула листы;
В душе ее сонная греза встает,
Себя она ласковой мгле предает,
Ей ночь колыбельную песню поет.
В волшебном саду, чуждом горя и зла,
Богиня, как Ева в Эдеме, была,
И так же цветы устремляли к ней взоры,
Как смотрят на Бога все звездные хоры.
В лице ее дивном была разлита
Небесных таинственных дум красота;
Сравниться не мог с ней изяществом стана
Цветок, что раскрылся на дне океана.
Все утро, весь день и весь вечер она
Цветы оживляла, ясна и нежна;
А в сумерках падали к ней метеоры,
Сплетая блестящие искры в узоры.
Из смертных не знала она никого,
Не знала, что значит греха торжество,
Но утром, под ласкою теплой рассвета
Она трепетала, любовью согрета;
Как будто бы ласковый Дух неземной
Слетал к ней под кровом прохлады ночной,
И днем еще медлил, и к ней наклонялся,
Хоть в свете дневном от нее он скрывался.
Она проходила, — к ней льнула трава,
К которой она прикасалась едва;
И шла она тихо, и тихо дышала,
И страсть, и восторг за собой оставляла.
Как шепот волны средь морских тростников,
Чуть слышен был звук ее легких шагов,
И тенью волос она тотчас стирала
Тот след, что, идя, за собой оставляла.
Как шепот волны средь морских тростников,
Чуть слышен был звук ее легких шагов,
И тенью волос она тотчас стирала
Тот след, что, идя, за собой оставляла.
В волшебном саду преклонялись цветы
При виде такой неземной красоты,
И нежно следили влюбленной толпою
За этой прелестной, воздушной стопою.
Она орошала их светлой водой,
В них яркие искры блистали звездой;
И в их лепестках — с мимолетной красою
Прозрачные капли сверкали росою.
Заботливо нежной рукою своей
Она расправляла цветы меж ветвей,
Ей не были б дети родные милее,
Она не могла бы любить их нежнее.
Всех вредных, грызущих листки червяков,
Всех хищных, тревожащих зелень жучков
Она своей быстрой рукою ловила
И в лес далеко-далеко уносила;
Для них она диких цветов нарвала,
В корзинку насыпала, где их несла:
Хоть вред они жизнью своей приносили,
Но жизнь они чисто, невинно любили.
А пчел, однодневок и всех мотыльков,
Прильнувших к душистым устам лепестков,
Она оставляла, чтоб нежно любили,
Чтоб в этом раю серафимами были.
И к кедру душистому шла на заре,
Там куколки бабочек — в темной коре,
Меж трещин продольных — она оставляла:
В них жизнь молодая тихонько дрожала.
Была ее матерью нежной — весна,
Все лето цветы оживляла она,
И прежде, чем хмурая осень пришла
С листвой золотою, — она умерла!
Промчалось три дня, — все цветы тосковали,
О чем, почему, они сами не знали;
Грустили, и бледность была в них видна,
Как в звездах, когда загорится луна.
А с новой зарею — до слуха Мимозы
Коснулося пенье; в нем слышались слезы;
За гробом вослед провожатые шли,
И плакальщиц стоны звучали вдали.
И с тихой тоской погребального пенья
Сливалося смерти немой дуновенье;
И запах, холодный, тяжелый, сырой,
Из гроба к цветам доносился порой.
И травы, обнявшись тоскливо с цветами,
Алмазными вдруг заблистали слезами;
А ветер рыданья везде разносил:
Их вздохи он в гимн похоронный сложил.
И прежняя пышность цветов увядала,
Как труп той богини, что их оживляла;
Дух тленья в саду омраченном витал,
И даже — кто слез в своей жизни не знал —
И тот бы при виде его задрожал.
Подкралася осень, умчалося лето,
Туманы легли вместо жгучего света,
Хоть солнце полудня сияло порой,
Смеясь над осенней погодой сырой.
И землю остывшую розы, в печали,
Как хлопьями снега, цветами устлали;
И мертвенных лилий, и тусклых бельцов
Виднелись толпы, точно ряд мертвецов.
Индийские травы с живым ароматом
Бледнели в саду, разложеньем объятом,
И с новым осенним томительным днем
Безмолвно роняли листок за листком.
Багровые, темные, листья сухие
Носились по ветру, как духи ночные;
И ветер их свист меж ветвей разносил,
И ужас на зябнущих птиц наводил.
И плевелов зерна в своей колыбели
Проснулись под ветром и вдаль полетели,
Смешались с толпами осенних листов,
И гнили в объятиях мертвых цветов.
Прибрежные травы как будто рыдали,
Как слезы, в ручей лепестки упадали.
Обнявшись, смешавшись в воде голубой,
Носились нестройной, унылой толпой.
Покрылися трупами листьев аллеи,
И мертвые свесились вниз эпомеи,
И блеск средь лазури, как призрак, исчез,
И дождь пролился с потемневших небес.
Всю осень, пока не примчались метели,
Уродливых плевелов стебли жирели;
Усеян был пятнами гнусный их род,
Как жабы спина иль змеиный живот.
Крапива, ворсянка с цикутой пахучей,
Волчцы, белена и репейник колючий —
Тянулись, дышали, как будто сквозь сон,
Их ядом был воздух кругом напоен.
И тут же вблизи разрастались другие,
Как будто в нарывах, как будто гнилые,
Больные растенья, — от имени их
Бежит с отвращением трепетный стих.
Стояли толпой мухоморы, поганки,
И ржавые грузди, опенки, листвянки;
Взрастила их плесень в туманные дни,
Как вестники смерти стояли они.
Их тело кусок за куском отпадало
И воздух дыханьем своим заражало,
И вскоре виднелись одни лишь стволы,
Сырые от влажной, удушливой мглы.
От мертвых цветов, от осенней погоды
В ручье, будто флером, подернулись воды,
И шпажной травы разрасталась семья
С корнями узлистыми, точно змея.
Сильней и сильней поднимались туманы,
Бродили и ширились их караваны,
Рождаясь с зарей, возрастали чумой,
И ночью весь мир был окутан их тьмой.
В час полдня растения искриться стали:
То иней и изморозь ярко блистали;
Как ядом напитаны, ветки тотчас
Мертвели от их ослепительных глаз.
И было тоскливо на сердце Мимозы,
И падали, падали светлые слезы;
Объятые гнетом смертельной тоски,
Прижались друг к другу ее лепестки.
И скоро все листья ее облетели,
Внимая угрюмым напевам метели,
И сок в ней не мог уже искриться вновь,
А капал к корням, точно мертвая кровь.
Зима, опоясана ветром холодным,
Промчалась по горным вершинам бесплодным,
И треск издавали обломки скалы,
Звенели в мороз, как звенят кандалы.
И цепью своей неземного закала
И воды и воздух она оковала;
От сводов полярных, из дальней земли,
Суровые вихри ее принесли.
Последние травы под ветром дрожали,
От ужаса смерти под землю бежали,
И так же исчезли они под землей,
Как призрак бесследный, порою ночной.
В извилистых норах уснули в морозы
Кроты, под корнями умершей Мимозы,
И птицы летели на сучья, на пни,
И вдруг, на лету, замерзали они.
Теплом потянуло. На ветках снежинки
Растаяли, падая вниз, как слезинки;
И снова замерзли в холодные дни,
И кружевом снежным повисли они.
Металася буря, сугробы вздымая
И волком голодным в лесу завывая,
И сучья ломала в порыве своем,
Весь мир засыпая и снегом, и льдом.
И снова весна и умчались морозы;
Но нет уже больше стыдливой Мимозы:
Одни мандрагоры, цикута, волчцы
Восстали, как в склепах встают мертвецы.
Знала ль Мимоза, что скрылась весна
И что сама изменилась она,
Знала ль, что осень с зимою пришла,
Трудно сказать, — но она умерла.
Дивная Нимфа, чьим царством был сад,
Чьим дуновением был аромат,
Верно, грустила, когда не нашла
Формы, где нега стыдливо жила —
Чудная нега любви, красоты
И неземного блаженства мечты.
Но в этом мире суровой борьбы,
Горя, обмана и страха судьбы,
В мире, где мы — только тени от сна,
Где нам познания власть не дана
В мире, где все — только лживый туман, —
Самая смерть есть мираж и обман.
Вечен таинственный, сказочный сад,
Вечно в нем Нимфа живит аромат,
Вечно смеются им вешние дни,
Мы изменяемся, — но не они.
Счастье, любовь, красота — вам привет!
Нет перемены вам, смерти вам нет,
Только бессильны мы вас сохранить.
Рвем вашу тонкую, светлую нить!
МОРСКОЕ ВИДЕНИЕ
О, чудовищность бури! Паруса порвались,
И забились, как ленты, и под вихрем сплелись.
Из туманов угрюмых, как чернеющий гроб.
Вместе с молнией хлынул многоводный потоп.
Напряженные смерчи, как подпоры небес,
Поднимаясь коснулись этих темных завес,
И тяжелое небо так повисло на них,
Что они пошатнулись, и в глубинах морских,
Как в могилах, сокрылись, между волн разошлись,
Точно море под ними опустилося вниз,
И умолкли в их вопле и пучина, и гром,
Только эхо от ветра пронеслося кругом.
А корабль одинокий, как игрушка ветров,
То исчезнет в обрывках грозовых облаков,
То скользнет по обрыву рассеченной волны,
Опускается в пропасть водяной глубины;
В этих водных стремнинах, где страшит тишина,
Пред стеною другая возникает стена,
Как огромная масса дымно-светлых зеркал;
А вверху, свирепее, разъяряется вал,
И бурун, — как подвижный бесконечный погост,
Где смертельное пламя, быстрый хаос из звезд, —
Как вращение лавы, что несется горой, —
И как серные хлопья, ужасающий рой, —
Мчится в бешеной пляске, мчится диким огнем,
Устремляясь за черным и немым кораблем.
Пирамидные глыбы многопенистых вод
Прямо к молнии мчатся и дробят небосвод,
Целым лесом спиралей восходя от зыбей,
Область неба пронзают бледной влагой своей.
Чу! корабль раскололся, он, как дуб, затрещал,
В час когда его ветви буйный вихрь оборвал.
Он разорван, расщеплен грозовою стрелой,
С раздробленною мачтой, весь окутанный мглой,
Он погибель впивает через каждую щель,
В бурном море он видит гробовую постель.
Мертвый остов несется над живою волной,
Точно труп, окруженный, как сплошной пеленой,
Дуновением смерти. Трюм затоплен, и вот
Волны выхода ищут, влага палубу рвет.
И она разломилась от напора воды,
Как от теплого ветра преломляются льды.
Но один еще целен, еще держится дек,
С человеком там тесно мертвый слит человек,
Друг для друга гробницей трупы служат кругом,
Так убитые в бреши кучей спят пред врагом.
Там два тигра, что, в трюме видя влагу зыбей,
В нестерпимости страха гнет порвали цепей
(То, что дало им смелость, в их темнице, внизу,
Здесь велит быть ручным, возвещая грозу);
Уцепившись когтями за поверхность доски,
Тигры жмутся друг к другу, полны смертной тоски.
Это все? Было тихо целых девять недель;
Все равно как бы севши на подводную мель,
Был корабль без движенья, посреди тишины,
На безветренной глади безглагольной волны;
Солнце в полдень — без тени, смертных полное чар,
Даже в лунном сияньи затаился пожар,
И возникли туманы, как свинцовая тьма,
И от этих дыханий зародилась чума,
И, как веред рождает на колосьях земля,
Сон холодный прокрался в экипаж корабля.
Между утром и ночью, трупы в койки вложив,
Мертвых в воду бросали те, кто был еще жив,
Трупы — трупы бросали в глубину, как бы в ров.
И акулы срывали их могильный покров,
И глотали их с тканью этих трупных завес,
Как Евреи глотали дождь из манны с небес.
Моряки умирали, и в тот день, как из туч
Гром прорвался, роняя жгучей молнии луч,
Их лишь семь оставалось. Шесть убило грозой,
Их, как мумии, черной разложив полосой,
А седьмого пронзило в грудь обломком, и он,
На обломке — обломок, был в ветрах вознесен,
И над бездной качался. Это все? У руля
Видно женщину. Небо — лик ее; не земля,
Так прекрасно лишь небо над простором морей,
В свете звездных сияний и закатных огней;
И прекрасный ребенок на коленях ее,
Он во всем выражает восхищенье свое;
Рад он трепету молний, и смеется громам,
Полногласному ветру, полнозвучным ветрам,
Манит тигров, чтоб встали и пришли поскорей,
Между тем как от страха столько ярких лучей
В их глазах, что светлее каждый беглый их взор,
Чем летящий по небу огневой метеор;
Бьется сердце ребенка, не стихает гроза,
Но у матери скорбны и без блеска глаза.
«О, не смейся, мой милый, о, не смейся, шутя,
Лучше спи, успокойся, дорогое дитя,
Сон обманет ту муку, что грозит нам с тобой,
В чем она, я не знаю, но страшусь пред судьбой,
Потому что с тобою будет разный нам путь!
Спи же, спи пред разлукой! Эта бледная грудь,
Что трепещет в испуге, — для тебя колыбель,
Для тебя, мой желанный, в ней приют и постель.
Что есть жизнь, что есть смерть, что есть мы, если в час
Как погибнет корабль, больше нет уже нас?
Как! не видеть тебя, быть без ласки твоей?
После жизни быть тем, чем мы были пред ней?
Этих рук не касаться, не знать этих грез —
Этих губ, этих глаз, этих нежных волос?
И не знать этой речи, что ласкает мне слух,
Всей телесной одежды, одевающей дух,
Что моим был ребенком, был родимым, — и вот,
Погасает, бледнеет, точно радуги свод,
Чьей улыбке была я — вниз упавшим дождем?»
Вот корабль содрогнулся, как разрушенный дом.
Погружается в воду, чтоб уйти навсегда;
Тигры вспрыгнули в страхе, дюйм за дюймом вода
Наползает, как туча, и растет, как гроза.
Коченеют от страха лапы, уши, глаза;
И в груди их внезапно с тяжкой силой возник
Продолжительный, хриплый, потрясающий крик,
Он пронесся по горным пенным долам волны,
И, как эхо, от высей он достиг глубины,
Смешан с хлещущим свистом встречно бьющих дождей.
И влеком ураганом над пространством зыбей:
Он от запада мчался, ураган грозовой,
И к восточному ветру бросил яростный вой,
Поперечным теченьем разделяя объем
Возмущенного вихря с разрешенным дождем;
Как в глуши первобытной, меж деревьев и трав,
На слона, выскользая, нападает удав, —
Как проворный и черный, быстрокрылый баклан, —
Над глухим океаном как другой океан, —
Буря мчится, домчалась вплоть до тех облаков,
Что для мира восстали колоннадой основ,
Опершися на море, вознеслись до небес,
И окутали бурю целым храмом завес;
Но она порвала их, как гремучий ручей
Глыбы скал разрывает, чтобы мчаться звончей:
И огромные тучи раздробились вдали,
Точно камни от храма при трясеньи земли;
Точно пыль от паденья этих тяжких камней,
Тучи в буре распались, разметались по ней;
Из расселины страшной облаков грозовых,
Там где утренний воздух был и ясен и тих.
Точно полчища света, протянулись лучи,
Златоцветны, кристальны, и светло горячи,
Проницательно остры, устремились, и вот
Эти полчища слились у рассветных ворот.
Все растет, все яснее в черной буре пролом,
И пещеры туманов озарились кругом,
И свирепые ветры погружаются в сны,
Убаюканы качкой монотонной волны
И продольным сияньем колыбельных зыбей;
А вверху, разгораясь в яркой славе своей,
Златоцветным туманом, еще страшный на вид,
Сумрак туч отшумевших блеском солнца горит.
Волны, скучившись, видят высоко над собой
Углубленный, спокойный, свод небес голубой,
И, как страсти, пожаром запылавши в крови.
Утихают пред взором светлоликой Любви,
Так, увидевши ясный голубой небосвод,
Легкой зыбью трепещет успокоенность вод.
Смотрят Анды и Атлас, — между ними, светла,
Темно-синяя влага протянулась, легла,
Острова, и утесы, тени чаек морских,
Все воздушно и нежно, мир как будто притих.
Мир воды чуть трепещет. Где ж корабль? На волне,
Где он в водном провале медлит, точно во сне,
Тигр — в чудовищной схватке с водяною змеей,
Пар и пена от стычки, взрыв родя над водой.
Сонмом радуг пятнают светлый воздух, и в плеск
Вмешан звук от хрустенья, сильны кости, но треск
В них рождают объятья смертоносной змеи,
Развернувшей все звенья и сплетенья свои,
И шипение крови, из змеиных боков,
Что под лапами тигра брызжет в пену валов,
Слито с свистом и всплеском, — точно страшный снаряд
Влагу с ветром бросает и вперед и назад,
Их как жерновом мелет, превращая их в звук,
Что ползет сколопендрой в океане вокруг.
Голубая акула в голубой глубине
В ожиданьи застыла, медлит словно во сне,
Плавники распростерла, победителя ждет,
Как немая гробница в неподвижности вод.
И, увидевши тигра в бездне вод, как в гробу,
Брат его поспешает встретить ту же судьбу.
Приближается шлюпка, и двенадцать гребцов
Острый киль устремляют меж соленых валов.
Дула к тигру направив, три стрелка у кормы,
Целят, выстрелы громки, и из вспыхнувшей тьмы
Пули вынеслись метко тигру в крепкую грудь,
И он должен во влаге беспробудно уснуть.
Под кипучей волною чуть концом шевеля,
Лишь обломок остался от того корабля,
Погружается в бездну, вот почти не видать,
Но за это спасенье побледневшая мать
Ухватилась упорно цепкой левой рукой,
И красавца-ребенка поднимает в другой.
Смерть, Надежда, и Ужас, Красота, и Любовь,
Реют, слившись над нею, разделяются вновь,
Блещут ярким испугом в исступленных глазах,
И горят метеором вкруг нее на волнах,
А ребенок смеется, как смеялась волна,
Перед тем как проснулась под грозой глубина.
Океан и ребенок друг на друга глядят,
И загадкой исполнен этот радостный взгляд.
ОБЛАКО
Прохладу дождей, и с ручьев и с морей.
Я несу истомленным цветам.
В удушливый день мимолетную тень
Я даю задремавшим листам.
Живую росу на крылах я несу,
Пробуждаю ей почки от сна,
Меж тем как легли они к груди земли,
Пока пляшет вкруг солнца она.
Бичующий град моей дланью подъят,
Я под гром, как цепом, молочу.
Белеет вокруг зеленеющий луг,
Брызнет дождь — и опять я молчу.
В горах с высоты сею снег на хребты,
И гигантские сосны дрожат;
Всю ночь на снегах я покоюсь в мечтах,
И с грозой обнимаюсь, как брат.
На башне моей, средь воздушных зыбей,
Блещет молнии пламенный щит,
И скованный гром ворчит пред дождем,
То умолкнет, то вновь зарычит;
Над гладью земной, над морской глубиной,
Я плыву в нежном пурпуре дня,
И молний полет все вперед и вперед
Увлекает, как кормчий, меня;
Над цепью холмов, над семьей ручейков,
Над пространством озер и полей,
Мой кормчий спешит, и спешит, и бежит,
Разжигает порывы огней,
Под небом родным улыбаюсь я с ним,
И внимаю потокам дождей.
Кровавый восход, вырастая, плывет,
Возродитель земли и воды,
Горит его взор, как ночной метеор, —
Гаснет свет предрассветной звезды;
На спину ко мне он вспрыгнет весь в огне,
И расширятся крылья его:
На камни скалы так садятся орлы,
Затаивши в груди торжество.
А в час как закат свой багряный наряд
Простирает над сонною мглой,
И в светлый туман разодет океан,
И повсюду любовь и покой,
Я крылья сверну, и как голубь усну,
Высоко, высоко над землей.
В венце из огня нежит дева меня,
Что у смертных зовется луной,
Проходит она по извивам руна,
Что взлелеяно влагой ночной;
Чуть слышны шаги той незримой ноги,
Только ангелам внятны они,
От этих шагов сквозь раздвинутый кров
Многозвездные смотрят огни;
Я с ними горю, и смеюсь, и смотрю,
Как они, точно пчелы, кишат,
Вперяю в них взор, раздвигаю шатер,
Золотистые роем спешат,
Озера, моря, их лучами горя,
Как обломки лазури лежат.
Трон солнца свяжу, и огнем окружу,
И как жемчуг я вьюсь над луной;
Вулканы дрожат, звезды гаснуть спешат,
Увидавши мой стяг боевой.
От мыса на мыс, то к высотам, то вниз,
Над пучиной кипучих морей,
Как мост протянусь, и на горы опрусь,
Как преграда для жгучих лучей.
Сквозь радуги свод прохожу я вперед,
С ураганом, со снегом, с огнем,
То арка побед, что в изменчивый цвет
Разукрашена пышно кругом,
Лучи сплетены, горячи и нежны,
И смеется земля под дождем.
Из вод на земле я рождаюсь во мгле,
Я кормилицей небо зову,
Таюсь в берегах и в шумящих волнах,
Изменяюсь, но вечно живу.
И стихнет ли гром, и нигде ни пятном
Не запятнан небесный шатер,
И ветры скорей, вместе с роем лучей,
Воздвигают лазурный собор, —
Я молча смеюсь, в саркофаге таюсь,
Поднимаюсь из пропасти бурь,
Как призрак ночной, промелькну белизной,
И опять разрушаю лазурь.
К ЖАВОРОНКУ
Пенья дух чудесный,
Ты не птичка, нет!
С высоты небесной,
Где лазурь и свет,
Ты песней неземной на землю шлешь привет!
Тучкою огнистой
К небесам ты льнешь,
И в лазури чистой
Звук за звуком льешь.
И с песней в высь летишь, и, в высь летя, поешь.
В блеске золотистом
Гаснущего дня,
В облаке лучистом,
В море из огня
Резвишься ты, как дух, порхая и звеня.
Бледный вечер, тая,
Вкруг тебя дрожит;
Как звезда, блистая,
Днем свой лик таит,
Так в небе ты незрим, но песнь твоя звучит.
Гимн твой серебристый —
Как звезды привет:
Блещет день лучистый,
Меркнет звездный свет;
С земли не видно нам, горит она иль нет.
Небеса с землею
Звуками полны;
Так порой ночною
Вспыхнет луч луны, —
Вмиг ласкою его поля озарены.
Кто ты, дух чудесный?
Кто тебя нежней?
Радуги небесной
Красота — бледней,
Чем лучезарный дождь мелодии твоей.
Так поэт, плененный
Блеском светлых дум,
Песней отдаленной
Будит чуткий ум,
И мир ему дарит рукоплесканий шум:
Так прекрасной девы, —
Точно в полусне, —
Сладкие напевы
Льются в тишине;
В них — красота любви, в них — светлый гимн весне:
Так в лесу росистом
В час ночной — светляк
Блеском золотистым
Рассекает мрак,
Невидимый горит цветов и трав маяк:
Так, в саду, блистая,
Розы в полдень спят;
Ветерку внимая,
Дышат и дрожат;
Роняя лепестки, льют нежный аромат:
Солнца отблеск чудный,
Вешний цвет ветвей,
Дождик изумрудный
С музыкой своей, —
Бледнеет в мире все пред песнею твоей:
Музыки небесной
Тайну нам открой,
Птичка, дух чудесный,
Я молю с тоской,
Я не слыхал нигде гармонии такой.
Хоры Гименея
Нам дарят привет;
Пред тобой бледнее,
Меркнет этот свет;
Мы чувствуем душой, что в них чего-то нет.
Где родник кипучий
Песен золотых?
Волны или тучи
Нашептали их?
Иль ты сама любовь? Иль чужд ты мук земных?
В переливах ясных,
Что звенят вокруг,
Лишь восторгов страстных
Слышен яркий звук,
Любя, не знаешь ты любовных горьких мук.
Тайну смерти мрачной
Верно понял ты,
Оттого с прозрачной
Светлой высоты
Нам, смертным, шлешь свой гимн кристальной чистоты.
Жизнь мы полной чашей
Пьем, пока — весна;
Но в улыбке нашей
Искра слез видна,
Те песни любим мы, в которых грусть слышна.
Но когда б печали
К нам толпой не шли, —
Если б рай нам дали
Пасынкам земли, —
Мы в радости с тобой сравняться б не могли.
Музыки нежнее,
Льющейся водой, —
Глубже и полнее
Мудрости земной,—
Та песнь, с которой ты несешься в мир иной.
Если б песни ясной
Часть я взял себе,
Лился б гимн прекрасный
Людям в их борьбе:
Мне б целый мир внимал, как внемлю я тебе!
ПЕСНЬ К СВОБОДЕ
Свобода, знамя порвано твое,
Но все ж оно и против ветра бьется.
Прославленный народ взмахнул опять
Молниеносный бич всех стран: Свобода
Спешит, от сердца к сердцу, воссиять
Средь городов испанского народа.
Стряхнув с себя тоску, моя душа
Вся воскрылилась песнопеньем,
Живет возвышенным волненьем.
Как молодой орел, упившись отдаленьем,
На жертву падает спеша.
Спешит к стихам, несется в буре духа.
В далеком небе славы, — а за ним,
Сопутствуем сияньем огневым,
Усладой неожиданной для слуха.
Тот голос, что глубинами храним,
Возник, звучат слова, и я внимаю им.
Зарделось Солнце с ясною Луною:
И брызги звезд из бездны пустоты
Низверглись в небо. Вся дыша весною,
Прекрасный остров мира, сон мечты,
Земля возникла в воздухе безгласном:
Но эта дивная звезда
Была лишь хаос и беда,
Ты не была еще, ты не была тогда:
Но, распален огнем ужасным,
Зажегся дух зверей, и рыб, и птиц,
И этим всем чужда была пощада,
Враждой кишела дикая громада,
Была война, без меры, без границ:
Со зверем — зверь, для всех борьба — услада,
И в сердце всех существ был грозный рокот ада.
И человек, лик царственный, тогда
Взрастил под троном Солнца поколенья:
Дворцы и пирамиды, города
И тюрьмы, для несчетного волненья,
Служили тем, чем глушь лесов — волкам.
Все это множество людское,
Свирепо грубое, слепое,
Толпилось без тебя, как волны в диком бое:
И, наклонившись к городам,
Нависла гневной тучей Тирания,
С ней рядом села идолом чума,
Под тенью крыл ее сгустилась тьма,
Сошлись толпы рабов, стада людские,
И в деспотах, в святошах — смерть сама
Проказою зажглась для сердца и ума.
Пространства мысов, гор, подобных тучам,
И острова, и синий цвет волны,
Вся Греция согрета солнцем жгучим,
Глядящим с благосклонной вышины:
В пещерах здесь пророческие звуки.
В пустыне девственной блестят,
Под ветром нежно шелестят
Олива кроткая, хлеба, и виноград,
Людские их не знали руки;
И, как цветы под влагою морской,
Как мысль ребенка, призрак мысли зрелой,
Как новый день, в отшедшем онемелый,
Скрывались сны ваяния толпой
В Паросских глыбах, в их дремоте белой,
И мудрость мыслила, стих лепетал, несмелый.
В стране Эгейской встали, точно сон,
Афины: лик их сказочный украшен
Сиянием сверкающих колонн
И серебром воздушно легких башен:
Им пол океанийские цветы,
Им небо служит светлым сводом:
И дышат вихри перед входом,
Они летят из туч со вновь рожденным годом.
О, дивный сон! О, блеск мечты!
Но, укрепившись в воле человека,
Как на горе алмазной вознесен,
Он этим самым — лучший яркий сон;
Явилась Ты, и, светлою от века,
Твоим созданьем, стройно окружен
Толпою мраморной оракул твой и трон.
И лик Афин трепещет, искаженный,
На зыби вод — немой реки Времен,
Недвижный, и, однако, возмущенный,
Дрожит, но никогда не гаснет он.
Твои певцы и мудрецы, от гнева,
В пещерах прошлого, как гром,
Гремят с бушующим дождем,
Насилие и Ложь молчат, дрожат кругом:
И слышен звонкий вскрик напева,
Крик радости пред торжеством чудес
Летит туда, куда и Ожиданье
Не смело заносить свое мечтанье!
Единым солнцем дышит свод небес;
Единый дух рождает мирозданье;
И лишь в стенах Афин — твой свет для мглы страданья.
И Рим возник, и от груди твоей
Он, как волчонок от груди Менады,
Пил молоко величья много дней,
Хоть дочь твоя желала той услады;
Любовию твоей освящены,
Вставали здесь толпой бесстрастной
Деянья честности ужасной,
И жил Камилл, погас Атилий смертью ясной.
Но чуть до строгой белизны
Твоих одежд, пятном, коснулись слезы
И куплен был Капитолийский трон,
Ты отошла от деспотов, как сон;
И встал один тиран, как гнет угрозы,
И замер Ионийской песни стон,
И Палатин вздохнул, тебя лишился он.
И в долах Гирканийского предела,
В Арктических краях, где все мертво,
На островах далеких, ты скорбела
О гибели влиянья твоего,
Учила звукам скорби волны, горы,
И урны льдяные Наяд
Печальным эхом говорят,
Что человек посмел забыть твой светлый взгляд.
Да, ты не преклоняла взоры
Ни к сновиденьям скальдов, ни к мечте
Друидов спящих. Что же это было,
Что вдруг твои все слезы осушило,
И разметались в дикой красоте
Распущенные волосы? Уныло
Встал Иудейский змей, земля была — могила.
И тысячу как бы несчетных лет
Земля тебе кричала: «Где ты, Солнце?»
И наконец упал твой слабый свет
На лик Альфреда, мудрого Саксонца:
И множество воинственных бойниц
В святой Италии восстали,
И гневным взором заблистали,
На деспотов, ханжей — взметнули силу стали;
И точно стая хищных птиц,
Они разбились вкруг оплотов гордых,
А между тем при ласковом огне,
В сердцах людей, в глубокой глубине,
Возникла песнь в ликующих аккордах;
И вечное Искусство, в дивном сне,
Виденья вознесло на творческой волне.
Ты, быстрая! Быстрей Луны в лазури!
Ты, страх волков, что оскверняют мир!
Ты гонишь Тьму, как Солнце — сумрак бури,
Ты будишь ум, как звон стозвучных лир.
Восточный день! Сиянье звездных лилий!
Прозревший Лютер ухватил
Рассвет живых твоих светил,
Копьем свинцовым он народы пробудил,
В оцепенелой их могиле:
Тебя поют Английские певцы,
Чья не иссякнет музыка живая,
Хотя она течет не уставая,
Неся свой рокот в мир, во все концы;
И близ Мильтона ты прошла немая,
А он смотрел, как дух, ночь слепоты пронзая.
Толпа часов и торопливых лет,
Как бы на высоте горы огромной,
Вперяла взор в медлительный рассвет,
Росла громадой тесною и темной,
Крича: «Свобода!» В сумраке глухом
Негодованье закричало,
На крик тот Жалость отвечала,
И побледнела Смерть, и притупила жало.
И как в сияньи золотом
Восходит солнце, так, огнем одета,
Явилась ты, во всей красе своей,
Гоня врагов, как дымный ряд теней,
Из края в край; и мнилось, блеск рассвета
Встал в полночь между западных зыбей:
Все вздрогнули, дивясь огню твоих очей.
О, рай земной! Скажи, какая чара,
Как саваном, тебя закрыла вновь?
Твой свет зарделся заревом пожара,
В него столетья гнета влили кровь;
Но нежность звезд твоих была сильнее.
Для вакханалии своей,
Сошлась, в свирепости страстей,
Вкруг Франции, толпа тиранов и ханжей.
Но, гордой силой пламенея,
Один из них сильней, чем все они,
Насильник над владеньями твоими,
Скрутил их всех, и небо скрылось в дыме,
Слились войска с войсками, как огни.
Средь мертвых он теперь, задавлен ими,
Но он страшит владык тенями роковыми.
Спит Англия: ее зовут давно;
Испания взывает ныне к сонной;
Так Этну, рушив льдяное звено,
Везувий пробуждает раскаленный:
И сонмы Эолийских островов,
От Питекузы до Пелора,
Кричат стогласностию хора:
Светильники небес, погасните для взора!
Как призрак — нить ее оков,
Они сейчас исчезнут паутиной;
Испания была в стальных цепях,
Лишь доблесть — их преобразила в прах.
Два блеска, близнецы судьбы единой!
Запечатлейте в западных сердцах
Все, что вы сделали, что мыслили в веках.
Арминия нетленная гробница,
Отдай нам призрак, замкнутый в тебе,
Чтоб наша им украсилась бойница,
Как знаменем в бестрепетной борьбе:
Вино ума, с игрою переливной,
Германия угнетена,
Но им еще оживлена.
Что ж мы колеблемся? Уж вольная она!
Ты, Рай утраченный, но дивный,
Цветущая пустыня! Царство снов!
Святилище, где ласковы и строги
Минувшего не умирают боги!
Ты, остров средь смятения веков,
Италия! Смети зверей с дороги,
Что смели превратить твои дворцы в берлоги.
О, если б все свободные — в пыли
Втоптали имя Деспота победно!
Чтоб ветерки легчайшие могли
Как след змеи стереть его бесследно!
И чтоб над ним сомкнулся плотный прах!
Гласит оракул вам: внемлите,
Победный меч свой поднимите,
И, узел гордиев, то слово разрубите.
Оно лишь тень, оно лишь страх,
Но перед ним, как слитная громада, —
Бичи и топоры, — и жизнь людей
Заражена им в сущности своей,
Тот звук исполнен смрадным духом яда;
Не откажись, и по свершеньи дней
Упорного червя сотри пятой своей.
О, если бы победно возблистали
Все мудрые, тесня исчадий лжи.
И к демонам, в глубокий ад прогнали
Позорное название Ханжи,
Что давит помышления людские;
Чтобы склонился ум людей
Лишь пред судом души своей,
Или перед лучом неведомых огней!
О, если б все слова, — какие
Лишь затемняют помыслы, чей свет
Им жизнь дает, — расстались с этой мглою,
С прикрасой масок, с чуждой мишурою.
В чем их огня и их улыбки нет, —
Предстали, вспыхнув яркой наготою,
Перед своим Творцом, покорною толпою!
Кем человек премудро научен
Все побеждать меж смертью и рожденьем,
Владыкой Жизни тем соделан он.
И тщетно все! Над собственным хотеньем
Тирана добровольно он вознес.
Что в том, что целым миллионам
Земля, по творческим законам,
Ниспосылает жизнь, родит цветы по склонам?
Что в том, что в свете жгучих грез
Искусство, возносясь пред трон Природы,
Кричит великой матери своей:
«Отдай мне высь и бездну!» Что нам в ней?
Что в них? Растут бесчисленные годы, —
Растет и жажда, боль, тоска людей,
Богатство гнет нужду и топчет для затей.
Приди же Ты, но из глухой пещеры
Глубокой человеческой души,
Денницей в наши сумрачные сферы,
Веди с собою Мудрость. О, спеши!
Я слышу взмах воздушной колесницы,
Она спешит среди огней?
И вы спешите вместе с ней,
Властители ума, судить неправду дней?
Любовь слепая, свет зарницы,
И Правосудье, и Мечта о днях,
Что будут, и Завет того, что было?
Свобода! Если б ты их всех забыла,
Жила б Свободой лишь в своих лучах!
Когда б в слезах твоя взрастала сила,
Слезами кровными тебя бы мысль купила!
Напев сдержал размерный голос свой,
И дух его отдвинулся к глубинам;
Так дикий лебедь, в туче грозовой,
Взлетя к заре размахом лебединым,
Пронзен стрелою, падает стремглав
Из светлой выси отдаленья,
И гулок шум его паденья;
И как завесы туч, дав ливням их рожденье.
Как светоч, утро увидав,
Как однодневка, с вечером кончаясь,
Напев мой, изменяя, смолк во мне.
Мой гимн бессильно замер в тишине,
И, откликами эхо замыкаясь,
Исчез великий голос в глубине,
Пловец был здесь, меж волн, теперь он там, на дне.
* * *
Я ласк твоих страшусь, как горьких мук
Но ты меня не бойся, нежный друг, —
Так глубока души моей печаль,
Что огорчить тебя мне было б жаль.
Мне страшен каждый вздох твой, каждый звук
Но ты меня не бойся, нежный друг.
О, верь мне, я тебя не погублю,
Тебя я, как мечту, как сон, люблю.
АРЕТУЗА
Аретуза проснулась,
На снегах улыбнулась,
Между Акрокераунских гор,
С облаков и утесов,
Точно стадо с откосов,
Устремила потоки в простор.
По скалам они льются,
Ее кудри мятутся,
Точно радуга, вьются за ней;
И зеленые краски
Возникают, как в сказке.
Все на запад идя, меж огней:
И скользит она, с пеньем,
По стремнине, теченьем,
Точно лепет воздушного сна,
И Земля ее любит,
Ее Небо голубит,
К светлым безднам нисходит она.
Тут Алфей, бурно смелый
В ледниках поседелый,
Взяв трезубец, им скалы рассек:
И утесы раскрылись,
В Эриманте родились,
Вместе с дрожью, течения рек.
Южный ветер, столь бурный,
Что скрывал он за урной
Молчаливо дремавших снегов,
Гром, и туч караваны,
Огневые вулканы
Разомкнули засов родников:
Кудри Бога Речного
Потухали, и снова
Зрелись вдоль водопадных стремнин,
Он за Нимфой блестящей
Мчался влагой кипящей,
До окраин Дорийских глубин.
«Скрой меня! Умоляю!
Как спастись мне, не знаю!
Он волос уж коснулся моих!»
Океан взволновался,
И в глубинах разъялся,
Дал приют ей в волнах голубых.
Дочь Земли, белизною
Промелькнув под волною,
Вмиг достигла, как луч, глубины,
Ее воды — за нею,
Легкой влагой своею
Не меняя соленой волны:
Точно темное чудо,
На полях изумруда,
Устремился за нею Алфей, —
Как орел, весь могильный,
За голубкой бессильной,
Между облачных бурных зыбей.
Миновавши чертоги,
Где Подводные Боги
На жемчужных престолах сидят; —
Где в лесах из кораллов,
Между влажных кристаллов,
Самоцветные камни блестят; —
Меж сияний неясных,
Что в потоках бесстрастных
Ткань плетут из лучей цветовых; —
Миновавши пещеры,
Там где волны, без меры,
Дышат зеленью мраков лесных; —
Рыбу-меч миновавши,
И акул обогнавши,
Под густой океанской волной,
Беглецы проносились,
И в утесах явились,
В край домчавшись Дорийский, родной.
И стекают со звоном,
Вдоль по Эннским уклонам,
Там где греется утро в лучах, —
Как два друга, что руки,
После долгой разлуки,
Протянули в горячих слезах.
Утром, с горных постелей,
Из своих колыбелей,
К скатам двойственный мчится поток,
В полдень, быстрой волною,
Реет чащей лесною,
И в лугах, где цветет Златоок;
Ночью, в ясности цельной,
В бездне спит колыбельной,
Под холмом Ортигийским, их свет:
Так два духа в лазури
Спят без страсти, без бури,
Есть любовь в них, но жизни в них нет.
ПЕСНЬ ПРОЗЕРПИНЫ,
Священная Богиня, Мать Земля,
Богам и людям давшая рожденье.
Вскормившая зверей, листы, растенья,
Склонись ко мне, моей мольбе внемля,
Низлей свое влиянье на равнину,
На собственное чадо, Прозерпину.
Ты нежишь неподросшие цветы,
Питая их вечернею росою,
Пока они, дыханьем и красою,
Не достигают высшей красоты,
Низлей свое влиянье на равнину,
На собственное чадо, Прозерпину.
ГИМН АПОЛЛОНА
Бессонные Часы, когда я предан сну,
Под звездным пологом ко мне свой лик склоняют.
Скрывая от меня широкую луну,
От сонных глаз моих виденья отгоняют, —
Когда ж их Мать, Заря, им скажет: «Кончен сон.
Луна и сны ушли», — я ими пробужден.
Тогда я, встав, иду средь легкого тумана,
Всхожу на Небеса, над царством волн и гор,
Оставив свой покров на пене океана;
За мной горит огнем весь облачный простор,
Моим присутствием наполнены пещеры,
Зеленая земля мной счастлива без меры.
Мой каждый луч — стрела, и ей убит обман,
Который любит ночь, всегда дрожит рассвета:
Все, дух чей зло творит, чья мысль — враждебный стан,
Бегут моих лучей, и яркой силой света
Все добрые умы спешат себе помочь,
Блаженствуют, пока не огорчит их ночь.
Я сонмы облаков и радуги лелею,
Все многоцветные воздушные цветы;
Луна и гроздья звезд небесностью моею
Окутаны кругом, как чарой красоты;
И все, что светится на Небе, над Землею,
Часть красоты одной, рожденной в мире мною.
Дойдя в полдневный час до верхней вышины,
Вздохнувши, я иду стезею нисхожденья,
Туда, к Атлантике, ко мгле ее волны;
И облака скорбят, темнеют от мученья;
И чтоб утешить их — что может быть нежней?
Я им улыбку шлю от западных зыбей.
Я око яркое законченной Вселенной,
Что мной глядя — себя божественною зрит;
Все, в чем гармония, с игрою переменной,
Пророчества, и стих, все в мире мной горит,
Все врачевания мою лелеют славу,
Победа и хвала мне надлежат по праву.
ГИМН ПАНА
Из лесов и с утесов
Мы спешим, мы спешим,
С островов и откосов,
Где простор водяной недвижим,
Услажденный моею свирелью.
Ветер в густых камышах,
Пчела над цветочною кущей,
Птички близь мирты, в кустах,
Цикада на липе цветущей,
И ящериц семьи, сокрыты травой,
Внимали, молчали, как Тмол вековой,
Услаждаясь моею свирелью.
И спокойно, без звона,
Зыбь Пенея текла,
И в тени Пелиона
Вся во мраке Темпея была,
Услаждаясь моею свирелью.
Нимфы лесов и ручьев,
Сатиры, Силены, Сильваны,
Медля на глади лугов,
Близь впадин, где дремлют туманы,
Внимали, был каждый любовью смущен,
Молчали, как ты замолчал, Аполлон,
Услаждаясь моею свирелью.
Я им пел о Твореньи,
Пел о пляске миров.
О Любви, о Рожденьи,
И о Смерти, о тайнах богов,
И запел о другом я свирелью.
Пел, как я к деве приник.
Спеша по равнине Менала.
Обнял же только тростник,
О, боги, о, люди, как мало,
Как мало нам счастья в обмане страстей,
Все плакали, плачьте печали моей,
Услаждаясь моею свирелью.
ВОПРОС
Приснилось мне, что я один блуждал,
И вдруг зима сменилася весною,
Душистый запах сердце услаждал,
Играл ручей певучею волною,
И ветер что-то зарослям шептал;
Мерцая изумрудной пеленою,
Они едва касались нежных струй,
Спешили дать им беглый поцелуй.
Цветы сплетались, точно в пестром свитке,
Фиалка, анемона, златоок,
Росли и вновь росли они в избытке,
Гляделись колокольчики в поток,
И буквица теснилась к маргаритке,
И стройно встал застенчивый цветок,
Что плачет над водой от сладкой муки,
Заслыша утра вздох — родные звуки.
Качался опьяненный тонкий хмель,
Как изгородь, раскинулся шиповник,
Над вишневым цветком кружился шмель,
Шептались боярышник и терновник,
И ветер пел звучнее, чем свирель, —
Их ласковый невидимый садовник;
Цветы блистали призрачным огнем,
Светлей всего, что можно видеть днем.
И ближе, вплоть у самой влаги зыбкой,
Скользившей и качавшейся едва,
Кувшинки раскрывалися с улыбкой,
Речной глазок, и шпажная трава,
Обнялся дуб зеленый с ивой гибкой,
Смешалась их влюбленная листва,
И лилии своею белизною
Как будто им светили над волною.
Мне чудилось, что я связал букет
Из этих изумрудных привидений,
И жил, дышал обманчивый их цвет,
Менялись краски призрачных растений,
Питомцев — отошедших прошлых лет,
Любимцев — ускользающих Мгновений.
Вдруг сердце сжалось чувством пустоты:
Кому отдам я лучшие цветы?
ДВА ДУХА
Ты весь — крылатое стремленье,
Сдержи свой огненный полет,
К тебе крадется Привиденье, —
Уж ночь идет!
Как чудно светел мир надзвездный,
Как нежно ветер там поет,
Но нам нельзя скользить над бездной, —
Уж ночь идет!
Бессмертны звезды и красивы,
Мне не страшна ночная тень,
В моей груди — любви призывы, —
И в этом яркий день!
Ко мне луна преклонит взоры,
Она разгонит мрак и тень,
И золотые метеоры
Зажгут средь ночи день!
А если встанут дети бури,
И грянет град, и дождь польет?
Смотри, как дрогнул свод лазури, —
То ночь идет!
Ты слышишь вопли урагана?
Как будто мир кончины ждет,
Как будто гибнет средь тумана, —
То ночь идет!
Я слышу звуков сочетанье,
Я вижу свет, — и тает тень,
Во мне — покой, кругом — сиянье.
И ночь, как яркий день:
А ты, когда землей упорно
Владеет тьма, тупая лень,
Смотри, как я всхожу проворно,
Как там светла ступень!
В глухой тиши уединенья
Возносит призрачный убор
Сосны гигантской привиденье
Среди Альпийских гор;
И если вихорь утомленный
К сосне преклонит смутный взор,
Он снова мчится, возрожденный,
Среди Альпийских гор!
Когда дневной замолкнет ропот,
Тогда встает в болотах тень,
И путник слышит нежный шепот, —
И ночь как яркий день;
Своей любви первоначальной
Он видит искристую тень.
И пробуждается, печальный, —
И ночь светла, как день!
ПЕСНЬ К НЕАПОЛЮ
Я видел город, вырытый из праха;
Я слышал, как осенних листьев рой
Шептался, точно духи, в звуках страха;
И гул Горы мне слышался порой,
Среди руин, с их легкой мглой;
Вещательных громов дышала сила,
Мой дух вниманьем был заворожен;
Я чувствовал, Земля мне говорила —
Я чувствовал, не слышал: меж колонн
Простор морской сиял, как сон,
Гладь света между двух Небес лазури:
Кругом — гробницы, полные мечты,
Здесь Время не промчалось дикой бурей
И, Смерть щадя, не посылало фурий;
Здесь четки все воздушные черты,
Как четки сны скульптурной красоты;
И каменные стройные сплетенья
Сосны, плюща и мирты, над стеной,
Как бы листы в одежде снеговой,
Казалось, оставались без движенья
Лишь оттого, что, светлый и немой,
Висел над ними воздух, как веленья
Какой-то Власти над моей душой.
И ветры нежные, из дали,
Кружась, легко носиться стали,
И острый дух горы, с ним Эолийский звук:
И где качается лениво,
В пределах Байского залива,
Зеленая вода, дрожа, дыша вокруг,
Подводные цветы в пурпуровых пещерах
Колебля нежною волной,
Как воздух чуть дрожит, дыша в безбурных сферах
Над Эолийскою страной,
Меня, как Ангела, волненье
Помчало в той ладье, бегущей без следа,
Что никакое дуновенье
Не опрокинет никогда;
Я плыл бестрепетно туда,
Где дух бессмертный вдохновенья,
Неистощимых полный сил,
Струится от немых могил
Царей умерших Песнопенья.
Темнил Аорн тенистый, над рулем,
Эфир горизонтальный; далью ясной
Был окружен Элизиум прекрасный,
Крутилась пена в вихре снеговом,
Скрывая воду быстрой белизною,
А от горы Тифейской, Инарим,
Поднялся пар блестящей пеленою,
Лучом пронизан огневым,
Как знамя сказочной дружины;
И громче, громче все, в безмерности морской,
Пророчеством своим будя от сна глубины,
Светло звучит напев над бездной голубой,
Я схвачен — он во мне — да будет он судьбой!
Неаполь! Сердце всех людей, нагое
Под ярким оком ласковых небес!
Ты заставляешь быть в немом покое
Волну и воздух — сном твоих чудес,
И дышит свет, и мрак исчез.
Столица обездоленного Рая,
Ты лишь вчера, так поздно, возвращен!
Алтарь прекрасный, на тебе живая —
Без крови жертва: весь цветочный, сон
Любви Победой принесен!
Ты раньше был, быть перестал свободным,
Теперь навек ты будешь с волей сродным,
Коль в Правде, в Справедливости есть свет, —
Привет, привет, привет!
Гигантов юных поколенье,
Ты встало, полное стремленья,
Над стонущей землей, в блистательной броне!
В тебе последняя защита
От тех, чье сердце ядовито,
Кто силой сеет тьму в прекрасном Божьем дне!
Взмахни ж копье свое смелее,
Перед врагами не робея,
Пусть вход у сотни врат их тесной мглой одет!
Пускай они придут скорее!
Привет, привет, привет!
Что в том, что Киммерийские Бандиты
Сомкнулись на Свободу и тебя?
В твоем щите слепцам лучи открыты,
Как в зеркале, и, жизнь свою губя,
Враг обращает на себя
Свой острый меч: ошибка Актеона!
Им смерть грозит от собственных собак.
Будь страхом им, как зверю — звуки гона,
Будь Василиском царственным, чтоб враг
Погиб от глаз твоих. Вот так!
Гляди: когда в глаза врагу взирают,
Рабы дрожат, свободные крепчают:
Коль в Правде, в Справедливости есть свет,
Ты победишь! — Привет!
Сорви с божественной Свободы,
С заветных алтарей Природы,
Прикрасы лживые; всю мишуру — долой:
И над унылым Разрушеньем,
Над побежденным Заблужденьем,
Встань царственно: твой враг да вздрогнет пред тобой!
И всех сравняй своим законом,
И всем вещай крылатым звоном
Святую истину, слова, где дышит свет:
Будь праздником весны зеленым,
Всегда живым! — Привет!
Ты слышишь, из Испании, стогласный,
Из края в край стремится стройный хор?
От острова Цирцеи, нежно ясной,
Италия, вплоть до Альпийских гор,
К тебе свой обратила взор!
Венеция, где вместо улиц — волны,
Смеется, в светлый спрятавшись туман.
И Генуя, вдова, в тоске безмолвной,
Чуть шепчет: «Где же Дория?» Милан,
Что был так долго в жертву дан
Ехидне, наконец своей пятою
Ее стереть замыслил. Все — с тобою,
Твердят: коль в Справедливости есть свет,
Ты победишь! — Привет!
Меж городов Эдем прекрасный,
Флоренция, с улыбкой ясной,
Среди красот своих Свободы жадно ждет!
И Рим с очей надежды звездной
Клобук срывает бесполезный.
Власть прошлого теперь как бывший сон живет:
И чтобы приз теперь был верен,
Что при Филиппах был потерян,
Для состязания уже готов атлет:
И может быть Обман не смерян,
Еще велик! — Привет!
Вы слышите, как Формы Земнородных
Идут на вечно дышащих Богов?
И шум, и мрак от тысяч бурь холодных
Кипит среди нагорных облаков,
Где недоступный их покров?
Вы видите блестящие знамена,
На них надменность варварских эмблем?
Железным светом, звуком рева, стона
Оделся безмятежный наш Эдем,
Что прежде был так тих и нем.
От Севера идут к нам легионы
Бандитов, точно Хаос вековой:
Орды, им беззаконие — законы;
С Альпийских гор сойдя на наши склоны,
Они, как волки, жадною толпой,
Ежеминутный поднимают вой,
Они стирают отблеск старой славы,
И втаптывают наши зданья в прах,
Труп Красоты, сияющий в цветах,
Когтями рвут для мерзостной забавы, —
Они идут! И всюду, на лугах,
В полях — пожар, горят колосья, травы,
И кровь людей на грубых их ногах!
О, Дух Любви, о, Дух великий!
Ты нежно правишь, светлоликий.
Всем тем, в чем дышит жизнь в Италии святой;
Ты дал ей ширь, леса, и скалы,
И звон волны, и отблеск алый,
Играющий с твоей прекрасною звездой!
Над западною мглой просторов Океана
Ты правишь, Гений Красоты,
По слову твоему Земля среди тумана
Рождает утро и цветы!
Вели своим воздушным чарам
Соделать так, чтоб все блестящие лучи
Зажглись губительным пожаром,
Неумолимо горячи!
Заразу ядом излечи!
Земля чтоб гибельным вертепом
И западней была врагам!
Они готовят гибель нам,
Так пусть им Небо будет склепом!
Или своей гармонией живой
Своих сынов окутай, будь им нежной
Зарей небес, как в зыбях мглы безбрежной
Лаская даль, горит светильник твой:
Пусть станут все желанья и надежды,
Орудьем воли царственной твоей,
И мы тогда светло откроем вежды,
Исчезнет сумрак от лучей,
Бегут от леопардов лани,
И от Тебя бегут насилье, страх, вражда!
Волков Кельтийских рой сокроется в тумане. —
О, сделай, светлый Дух, чей нежный храм — звезда,
Чтоб этот город твой был вольным навсегда!
ОСЕНЬ
Лик солнца бледнеет, и ветер свежеет,
Листы облетают, цветы доцветают.
И год
Лежит в облетевших листах, помертвевших,
Как лед.
Идите, месяцы, вздыхая,
Толпой от Ноября до Мая,
Печальный траур надевая;
Несите гроб, в котором ждет
Своей могилы мертвый год,
Как тени, вкруг него блюдите свой черед.
Червь стынет, таится, и дождик струится,
Река возрастает, и буря рыдает:
Где год?
Где ласточки? Скрылись, толпой удалились
В отлет.
Идите, месяцы, вздыхая,
И белый траур надевая,
И с черным серый цвет мешая;
Несите гроб, в котором ждет
Своей могилы мертвый год,
И пусть от ваших слез над ним земля цветет.
УБЫВАЮЩАЯ ЛУНА
Затрепетала в небе тьма ночная,
Сменилась бледной полумглой:
То — скорбная, туманная, больная,
Взошла луна над смутною землей,
Дрожит, скользит, сквозь тучи свет роняя.
Так иногда в тревожный час ночной
Встает с постели женщина больная
И горько плачет, бледный лик склоняя,
Исполнена печали неземной.
К ЛУНЕ
Скиталица небес, печальная луна.
Как скорбно с высоты на землю ты глядишь!
Не потому ли ты бледна,
Не потому ли ты грустишь,
Что между ярких звезд свершать свой путь должна
Всегда, везде — одна,
Не зная на кого лучистый взор склонить,
Не зная ничего, что можно полюбить!
СМЕРТЬ
Смерть всюду, всегда, неизменно. Неразлучна с ней жизнь золотая.
Смертью дышит небесная твердь,
И все, что живет, что трепещет, на заре расцветая.
И в нас приютилася смерть.
Сперва умирают восторги, а потом опасенья, надежды, —
И уж не на что больше смотреть;
И прах наклоняется к праху, закрываются вежды, —
И мы, мы должны умереть.
Все гибнет, над чем наше сердце беззаветной любовью горело.
Разрастается смертная тьма,
И если бы то, что мы любим, умереть не хотело,
Любовь умерла бы сама.
СВОБОДА
Лучезарен губительной молнии блеск,
В час, когда разразится на небе гроза.
Когда слышен морской оглушительный плеск,
И вулкана горят огневые глаза,
И Зимы потрясая незыблемый трон,
На рожке заиграет Тифон.
Вспышка молнии в туче одной задрожит, —
Озаряются сотни морских островов;
Сотрясется земля, — город в прахе лежит,
И десятки трепещут других городов;
И глубоко внизу, под разъятой землей,
Слышен рев, слышен яростный вой.
Но светлей твои взоры, чем молнии блеск,
По земле ты проходишь быстрей, чем гроза,
Заглушаешь ты моря неистовый плеск,
Пред тобою вулкан закрывает глаза,
Солнца лик пред тобой потускнел и поблек,
Как болотный ночной огонек.
Как зиждительный ливень могучей весны,
На незримых крылах ты над миром летишь,
От народа к народу, в страну из страны,
От толпы городской в деревенскую тишь,
И горит за тобой, тени рабства гоня,
Нежный луч восходящего дня.
ЛЕТО И ЗИМА
То был веселый день, спокойный, ясный,
Конец июня — в солнечных лучах;
На севере, в глуби небес бесстрастной,
Свет серебрился в белых облаках;
От горизонта тянется их млечность,
А там, за ними — точно бесконечность.
Под солнцем радость жизни глубока,
Ликуют травы, камыши, и нивы,
Блистает полноводная река,
Под ветерком сияют листья ивы,
И все деревья, точно сон живой,
С иной, не столь воздушною, листвой.
Была зима, когда в немой печали
Мрут птички в обездоленных лесах,
Во льду прозрачном рыбы застывали,
И солнце не сияло в небесах,
И даже ил озер, чьи теплы воды,
Как камень стал в застылости природы.
Тот кто, богат, среди своих детей,
Сидит и смотрит на игру камина,
Но сколько бы в нем не было огней,
Все холодно, и крыша, точно льдина;
Что ж чувствует лишенный этих льдин,
Кто нищ, кто стар, бездомен, и один!
БАШНЯ ГОЛОДА
Средь запустенья города немого,
Что колыбелью был, а ныне склеп,
Людей угасших сказанное слово,
Обломок от крушения судеб, —
Восстала Башня Голода, виденьем,
Под ней тюрьма, чудовищный вертеп.
Там мука сочеталась с преступленьем,
Кто там живет, кошмары их полны
И золотом, и кровью, и томленьем.
И так они до смерти видят сны.
Там высится тяжелая громада!
Соборы, башни — ей затенены
Лучи небес, воздушная услада,
И каждый храм, и каждый пышный дом,
От башни той, ее страшася взгляда,
Как бы ушел — мир обнажен кругом:
Как будто призрак, смутный и ужасный,
Средь нежных женщин встал зловещим сном,
И, сделавшись зеркальностию ясной,
В себе их вид, их лики отражал,
И слил в одно весь этот блеск прекрасный,
Пока застывшим мрамором не стал.
ИНОСКАЗАНИЕ
Из бриллиантов призрачных портал
Зияет на большой дороге жизни,
Мы все идем, здесь, между страшных скал;
Кругом, в борьбе, в какой-то дикой тризне.
Как тучи гор, глядящие в провал,
Мятутся нескончаемые тени,
Теряясь в вихрях быстрых изменений.
И чуть не всякий так легко идет,
Не ведая, что призрак беспощадный
За каждым, следом, шествует и ждет,
Чтобы вступил он в область смерти жадной;
Иные же — они наперечет —
Понять желают смыслы изменений,
Глядят, глядят, но всюду только тени.
СТРАННИКИ МИРА
Скажи мне, светлая звезда,
Куда твой путь? Скажи, когда
Смежишь ты в черной бездне ночи
Свои сверкающие очи?
Скажи мне, бледная луна,
Зачем скитаться ты должна
В пустыне неба бесприютной,
Стремясь найти покой минутный?
О, ветер, вечный пилигрим!
Скажи мне, для чего, как дым,
Ты вдаль плывешь? Куда стремишься?
Какой тоской всегда томишься?
СОНЕТ
Спешите к мертвым вы! Что там найдете,
О, мысли и намеренья мои?
Ткань мира ждет на каждом повороте.
Ты, Сердце, быстро бьешься в забытьи, —
Ждешь радости, но предано заботе.
Ты, жадный ум, о смерти, бытии
Все хочешь знать. Куда же вы идете,
Зачем шаги торопите свои?
Путь жизни с быстротою покидая,
От боли и от счастия равно
Вы прячетесь во гроб, где смерть седая.
Здесь зелень трав, там пусто и темно.
О, мысли, сердце, ум! Чего ж вы ждете,
Что в глубине могильной вы найдете?
К ЖУРНАЛИСТУ
Любезный друг, не скажешь ли ты мне,
Зачем ты на того, кто чист душою,
Лелеешь злобу, как мечту во сне?
Ты в этом не потешишься со мною.
Вся злоба — на одной лишь стороне,
Игры не будет, нет, и я не скрою,
Что даже я презренья чужд вполне,
И состязаться не могу с тобою.
Уж лучше эту жажду утиши,
Коль пить нельзя. Я холодней бесстрастной
Спокойной девы — ясностью души.
Яснее, чем ребенок безучастный.
Раз я Нарцисс вражды твоей, — беда:
Зачахнешь, будешь Эхом навсегда.
ДОБРОЙ НОЧИ!
Доброй ночи? О нет, дорогая! Она
Не добра, если гонит любовь мою прочь;
Проведем ее вместе с тобою без сна, —
И тогда будет добрая ночь!
Разве может быть добрая ночь без тебя?
Разве в силах я грусть о тебе превозмочь?
Нет, весь мир позабыть, трепеща и любя, —
Это добрая ночь!
Ночь лишь тем хороша, что мы ночью нежней.
От влюбленных сердец скорбь уносится прочь,
Но не будем совсем говорить мы о ней, —
И тогда будет добрая ночь!
ОРФЕЙ
Отсюда близко. Вон с того холма,
Что ввысь уходит острою вершиной,
Увенчанный как бы кольцом дубравы.
Увидите вы темную равнину,
Бесплодную, по ней течет поток.
Ленивый, черный, узкий, но глубокий,
На нем от ветра ряби не бывает,
И дальняя луна глядит напрасно.
На этой влаге зеркала ей нет.
Идите вдоль бестравного откоса,
Над этой необычною рекой,
И вы придете к мрачному затону,
Откуда бьют незримые ключи
Той странной речки; их рожденье скрыла
Ночь без лучей, живущая под сводом
Скалы, чья тень ложится на затон —
Источник тьмы, вовек неистощимый:
А на краю трепещет нежный свет,
Хотел бы он с возлюбленной обняться, —
Но, как Сиринкс от Пана убежала,
Так ночь бежит от дня, или с враждой,
Угрюмо, тупо отвергает ласку
Его объятий, порожденных небом.
На стороне одной того холма,
Среди его бесформенных зазубрин,
Пещера; из нее, водоворотом,
Бесплотный устремляется туман,
По бледности воздушней паутины,
Дыханием уничтожая жизнь;
На миг скала его налетом скрыта,
Потом развеян ветром, вдоль потока
Стремится он, иль, зацепившись, медлит
В расщелинах, дыханьем убивая
Червей заснувших, если жизнь в них есть.
На той скале, на выступе угрюмом,
Растет, вздымаясь, группа кипарисов, —
Не тех, что восходящими стволами
И стройностью спиральною своей
Дробят лазурь родной долины вашей,
И ветер чуть играет в их ветвях,
Торжественности их не нарушая, —
Нет, здесь они один к другому льнут
Со страхом, поврежденные ветрами;
В тоске их ветви хилые вздыхают,
Дрожат, меж тем как ветер хлещет их.
Толпа теней, избитых непогодой!
Что там за дивный звук, скорбящий, слабый,
Но более певучий и воздушный,
Чем ропот ветра в храме средь колонн?
То голос лиры под рукой Орфея,
Влекомый прочь в дыханьи ветерков,
Вздыхающих, что их владыка грозный
Их мчит от усладивших воздух нот;
Но торопясь они с собой уносят
Смолкающий в таком полете звук,
И, как росу, они его роняют
На дрогнувшее чувство.
Разве он
Еще поет? Казалось мне как будто.
Что, вспышке опрометчивой отдавшись,
Свою он арфу бросил прочь, когда
Утратил Эвридику?
Нет, он только
Помедлил миг. Затравленный олень,
На миг остановившись над потоком,
На страшной крутизне дрожит — но чу!
Жестокие собаки с громким лаем
Уж близко, стрелы ранят и блестят, —
И падает он в бешеные волны:
Так, схвачен ненасытною тоскою,
В ее когтях терзаемый, Орфей,
Как пьяная Менада, поднял лиру,
Взмахнул ей в светлом воздухе, и дико
Вскричал: «О, где ж она? Кругом темно!»
И, по струнам ударив, он исторгнул
Протяжный ужасающий напев.
Увы! Давно, во времена былые,
Когда с ним рядом, полная вниманья,
Прекрасная сидела Эвридика,
При виде этих ярких глаз, он пел
Воздушно-нежно о вещах небесных;
Как в роднике, средь малых волн его,
Любая зыбь, в весеннем дуновеньи,
Является по воле ветерка
Многосторонним зеркалом для солнца,
Меж тем как средь зеленых берегов
Без устали течет он, и прозрачно
Журчит, журчит, теряя звукам счет,
Так песнь его текла, в себе вмещая
Глубь радости и нежную любовь,
Рождавшую воздушность этих звуков,
Амврозию, ниспосланную с неба.
Вернувшись из чудовищного Ада,
Он выбрал одинокую скамью
Из каменной невыравненной глыбы,
Поросшей мхом, в равнине без травы,
И к Небесам, из родников глубоких,
Из тайника негаснущей его
Всегда возобновляющейся скорби,
Вознесся гневно яростный напев.
Так разделяет две скалы родные
Своею силой мощный водопад,
И быстрые с высот кидает воды,
И с гулом вниз бежит по крутизне;
Он от ключей стремится первозданных,
Спешит, скользит, и преломляет воздух
Свирепым, громким, но певучим ревом,
И падая стремит по сторонам
Воздушность пены, в чьих обрывках солнце,
Как Радуга, рождает все цвета.
Так бешеный поток его печали
Одет в покров нежнейших сладких звуков
И в переливный свет напевных слов,
С людскими созиданьями несхожий,
Он ни на миг не гаснет, — и всегда
Меняясь, в каждой зыбкой перемене
Живут согласно мудрость, красота,
И властный блеск поэзии могучей,
В один сливаясь сладостный аккорд.
Так я видал, свирепый южный ветер
Несется в потемневших небесах
И мчит смятенье облаков крылатых,
И, легкие, они не смеют медлить,
Но все бегут, бегут, как повелел им
Капризный их, безумный их пастух,
Меж тем как звезды, с робостью мигая,
Глядят сквозь перья тех воздушных крыл.
Вдруг небо ясно, и собор высокий
Безоблачных, ушедших в глубь Небес,
Звездясь огнелучистыми цветами,
Смыкается над трепетной землей:
Иль тихая луна свою прогулку
Изящно, хоть и быстро, начинает,
Взойдя, вся в блеске, за холмом восточным.
Я говорю о ветре, о луне,
О звездах, не о песне; но когда бы
Я отзвуком явиться захотел
Его небесно яркого напева,
Природа мне тогда должна была бы
Дать свежесть слов, которых никогда
Никто еще не стер, произнося их,
Иль из ее созданий совершенных
Заимствовать придется мне черты,
Чтобы его явить вам совершенство.
Теперь уже он больше не сидит
В пустыне, на утесистом престоле,
Что на равнине высится бестравной,
Нет, зелень мощных каменных дубов,
И кипарисы, что почти недвижны,
И светлые, как цвет морской волны,
Оливы, чьи плоды нам так приятны,
И вязы, вдоль которых извиваясь
Растет переплетенный виноград,
Роняя гроздья закругленных ягод,
И терн, в своих кустах таящий племя
Младенческих, едва зардевших, роз,
И бук, всегда желанный для влюбленных,
И нежные стволы плакучих ив,
Все крупные и мелкие деревья,
То медленно, то быстро, как им можно,
Вокруг него столпясь, воздушно веют
Одеждами из ласковой листвы.
Сама Земля, от материнской груди,
Послала звездоликие цветы
И ароматно дышащие травы,
Чтоб ими разукрасить пышный храм,
Воздвигнутый его певучей думой,
Свирепые к нему сошлися львы,
Легли у ног его; сбежались серны,
Бесстрашные от действия любви.
И мнится, даже рой червей безглазых
Внимает песне. Птицы замолчали,
И, севши на деревьях, с нижних веток
Свои головки свесили к нему;
И даже соловей ему внимает
И, нежно зачарованный, молчит.
МИНУВШИЕ ДНИ
Как тень дорогая умершего друга —
Минувшие дни.
Цветы — невозвратно отцветшего луга,
Мечты — чьи навеки угасли огни,
Любовь с беззаветною жаждой друг друга —
Минувшие дни.
Нас нежно ласкали тогда сновиденья,
В минувшие дни.
Была ли в них радость, иль было мученье.
Нам были так сладко желанны они.
Мы ждали еще, о, еще упоенья,
В минувшие дни.
Нам грустно, нам больно, когда вспоминаем
Минувшие дни.
И как мы над трупом ребенка рыдаем.
И муке сказать не умеем: «Усни»,
Так в скорбную мы красоту обращаем
Минувшие дни.