Застроцци — страница 14 из 15

ЗАСТРОЦЦИ

ГЛАВА I

...Что их Творец

Вдруг станет их врагом и уничтожит

Свои творенья мстительной рукой?

О, это слаще самой страшной мести!

«Потерянный рай»

Несчастный Верецци был оторван от всех, кто ему был дорог на земле, и лишен счастья, став жертвой тайных врагов.

Все было тихо. Непроглядная тьма скрывала очертания предметов, когда, побуждаемый яростью мести, Застроцци оказался у дверей постоялого двора, где спокойно спал Верецци.

Он громко позвал хозяина. Хозяин, кому одно его имя внушало страх, дрожа, повиновался.

— Ты знаешь итальянца Верецци? Он живет здесь.

— Да, живет, — отозвался хозяин.

— Я приговорил его к смерти, — воскликнул Застроцци. Уго и Бернардо пойдут за тобой в его комнату, а я останусь при тебе, чтобы ты нас не вздумал обмануть.

Они осторожно поднялись по лестнице, успешно исполнили свой замысел и унесли спящего Верецци туда, где ждала карета, чтобы отвезти жертву мстителей к месту его смерти.

Уго и Бернардо уложили все еще спящего Верецци в карету. Несколько часов они быстро ехали вперед. Верецци по-прежнему крепко спал, и даже тряска не смогла пробудить его.

Уго и Бернардо, сидевший на козлах, были в масках.

Было еще темно, когда они остановились у маленькой гостиницы на уединенной одинокой пустоши. Сменив лошадей, они снова тронулись в путь. Наконец забрезжил день — но Верецци все еще спал.

Уго в страхе спросил о причине такого необычно крепкого сна. Застроцци хотя и прекрасно знал причину, мрачно ответил:

— Не знаю.

Они быстро ехали весь день, который природа словно завесила мрачным покровом. Порой они останавливались в тавернах сменить лошадей и перекусить.

Настала ночь, и они свернули с наезженной дороги и, въехав в огромный лес, медленно двинулись по неровной почве.

Наконец они остановились. Они вынесли свою жертву из кареты и понесли в пещеру, черневшую в долине по соседству.

Недолго злосчастная жертва незаслуженного преследования наслаждалась забытьем, которое оберегало ее от осознания его ужасного положения. Он пробудился — и, охваченный ужасом, забился в руках негодяев.

Они вошли в пещеру. Верецци оперся на выступ скальной стены.

— Сопротивление бесполезно, — послышался голос. — Лишь покорность может немного облегчить твое наказание.

Верецци следовал за ними, насколько позволяла слабость, которую он испытывал после неестественного сна и недавней болезни. Но он едва мог поверить в то, что не спит, и не до конца осознавал реальность происходящего. Он смотрел на все в необъяснимом ужасе, как бывает в кошмарном сне.

Некоторое время они спускались по грубым извилистым коридорам, пока не достигли железной двери, которая на первый взгляд казалась частью скалы. До сих пор все было погружено в полную тьму, и Верецци впервые увидел скрытые масками лица своих преследователей в свете факела, принесенного Бернардо.

Массивная дверь распахнулась.

От света факелов мрак, царивший внутри, показался еще более пугающим, и Верецци подумал, что эта пещера — могила, из которой он не выйдет никогда. Снова он начал было вырываться, но он был слишком слаб, чтобы бороться с невозмутимым Уго, и, сдавшись, обмяк у него в руках.

Его торжествующий преследователь внес его в сырую келью и приковал к стене. Железная цепь обвила его талию, убогая солома стала ему ложем, его ноги были пригвождены к полу огромными скобами, и лишь одна его рука осталась свободной, чтобы принимать убогую подачку в виде хлеба и воды, которую ему ежедневно приносили.

Его лишили всего, кроме мысли, которая, сравнивая прошлое и настоящее, стала для него самой жестокой пыткой.

Уго приходил в камеру каждое утро и вечер, принося грубый хлеб и кувшин воды, изредка в сопровождении Застроцци.

Напрасно молил он о милосердии, жалости и даже смерти — бесполезны были все вопросы о причине его жестокого заточения — его тюремщик хранил суровое молчание.

В тоске мучительного заточения проводил Верецци бесконечные дни и ночи, тянувшиеся в однообразной монотонности ужаса и отчаяния. Теперь он едва вздрагивал, когда скользкая ящерица пробегала по его обнаженным и неподвижным членам. Большие черви, сплетавшиеся с его длинными спутанными волосами, больше не вызывали ужаса.

День для него был неотличим от ночи; и хотя на самом деле он провел в заточении всего несколько недель, в его воспаленном воображении они растянулись на годы. Иногда он едва осознавал, что его мучения реальны, но Уго, чье лицо выдавало в нем демона, был той фурией, что рассеивала его ожившие было надежды. Его загадочное перемещение сюда из гостиницы близ Мюнхена приводило в смятение его мысли, и он никак не мог сделать вывода по вопросу, занимавшему его.

Раз вечером, измученный долгим ожиданием, он погрузился в сон, почти впервые с момента его заточения, когда вдруг его разбудил громкий грохот, который, казалось, раскатился над пещерой. Он чутко прислушался — даже с надеждой, хотя надежда почти умерла в его душе. Он снова прислушался — грохот повторился — это был страшный раскат грома, сотрясавший стихии наверху.

Убежденный в безумии своих надежд, он вознес молитву Творцу — Тому, кто слышит мольбы даже из бездны. Его мысли вознеслись над земными радостями — бездна его страданий была ни с чем не сравнима.

Пока его мысли были заняты этим, еще один страшный раскат грома сотряс пещеру. Мерцающее пламя пронзило ее от потолка до пола, и почти в то же мгновение свод обрушился.

Огромный осколок скалы лежал поперек пещеры. Одним концом он вошел в массивную стену, другим почти выворотил тяжелую железную дверь.

Верецци был прикован к той части скалы, которая осталась неповрежденной. Ярость бури утихла, но пошел град, и каждая градина ранила его обнаженные руки и ноги. Каждая вспышка молнии, хотя и далекая, слепила его глаза, отвыкшие от света.

Буря наконец утихла, оглушительный гром затих вдали смутным ворчанием, и вспышек молний уже было не различить. Настал день. В пещеру никто еще не заходил, и Верецци решил, что его либо обрекли на голодную смерть, либо произошло какое-то несчастье, из-за которого его тюремщики сами погибли. Он самым серьезным образом приготовился к смерти, в быстром приближении которой он был в душе уверен.

Его кувшин с водой разбили упавшие осколки скалы, и от его скудного пайка осталась лишь маленькая корка хлеба.

Лихорадка пылала в его жилах, и в бреду безнадежной болезни он отшвырнул прочь корку — единственное, что могло отсрочить быстрое приближение смерти.

О! Какое разрушение причинили объединенные старания болезни и страданий мужественному и красивому облику Верецци! Его кости почти проступали сквозь кожу, глаза глубоко запали, его волосы, сбившиеся в колтуны от сырости, падали жгутами на впалые щеки. Миновал день, как и утро, и каждое мгновение перед его глазами стояла смерть — долгая смерть от голода — он чувствовал ее приближение. Настала ночь, но она не принесла перемен. Его пробудил шум у железной двери — обычно в это время Уго приносил еду. Шум затих, а потом совсем умолк, и с ним угасла всякая надежда в сердце Верецци. Холодная дрожь прошла по его членам — его глаза с трудом представляли его воображению разрушенную пещеру — и он опустился, насколько позволяла цепь, охватывавшая его пояс, на плиты пола. Его охватил приступ лихорадки, но молодость и крепкое здоровье победили.

ГЛАВА II

Тем временем Уго, которому был дан приказ не позволять Верецци умереть, в назначенный час пришел принести ему еды, но увидев, что из-за ночной грозы скала от удара молнии рухнула, решил, что Верецци погиб среди развалин, и пришел с этой вестью к Застроцци. Застроцци, который по непонятным причинам не желал смерти Верецци, отправил Уго и Бернардо на его поиски.

После долгих поисков они нашли свою несчастную жертву. Он был по-прежнему прикован к скале, но был страшно истощен, будучи лишен пищи и измучен лихорадкой.

Они освободили его и, положив в карету, после нескольких часов быстрой езды доставили бесчувственного Верецци в сельский дом, в котором жила лишь одна старуха. Дом стоял на огромной пустоши, одинокой, пустынной и удаленной от всякого человеческого жилья.

Застроцци нетерпеливо ожидал их приезда: он жадно бросился им навстречу и с демонической усмешкой глянул на измученные черты своей жертвы, которая бесчувственно висела на плечах Уго.

— Нельзя, чтобы он умер! — воскликнул он. — Мне нужна его жизнь. Вели Бьянке приготовить постель.

Уго повиновался, Бернардо пошел за ним, неся истощенного Верецци. Послали за лекарем, который заявил, что кризис лихорадки миновал и должный уход может восстановить его здоровье, но, поскольку разум его помутился, ему необходим полный покой.

Застроцци, которому была нужна жизнь, а не счастье Верецци, увидел, что его слишком жгучее желание мести чересчур далеко завело его. Он понял, что нужен какой-то обман, и дал соответствующие указания старухе, чтобы, когда Верецци выздоровеет, ему был предоставлен полный покой, поскольку лекарь заверил его, что сельский воздух необходим для исцеления от воспаления мозга.

Верецци нескоро оправился — он долго лежал в апатичной бесчувственности, во время которой его душа блуждала в более счастливых краях.

Однако в конце концов он выздоровел и первым делом спросил, где он.

Старуха рассказала ему то, что велел ей поведать Застроцци.

— Кто велел приковать меня в той одинокой и темной пещере, — спросил Верецци, — где я столько лет провел в невыносимых мучениях?

— Господь меня помилуй сказала старуха. — Ну и странные вещи вы говорите, барон! Я уж начинаю бояться, что вы утратили память в то самое время, как вам надо поблагодарить Бога, Который удосужился вам ее вернуть. Что вы хотите сказать: был прикован в пещере? Да мне от одной мысли страшно, помолитесь лучше, чтобы успокоиться.

Верецци был очень удивлен словами старухи. Немыслимо, чтобы Джулия отослала его в жалкую хижину и так оставила.

Рассказ старухи казался настолько складным и поведан он был с такой простотой, что он не мог ей не поверить.

Но невозможно было сомневаться в собственных чувствах, и несомненные доказательства его заточения в виде глубоких следов от цепей нельзя было не заметить.

Если бы этих следов не осталось, он поверил бы, что ужасные события, приведшие его сюда, лишь плод его воспаленного воображения. Однако он решил, что лучше оставить вопросы, поскольку Уго и Бернардо сопровождали его во время коротких прогулок, на которые ему хватало сил, так что побег был невозможен, а попытки только ухудшили бы его положение.

Он часто выражал желание написать Джулии, но старуха сказала, что ей не велено дозволять ему писать письма — под тем предлогом, что его разум нельзя волновать; и, чтобы избежать последствий отчаяния, ему не положено давать нож.

Когда Верецци оправился и его разум обрел былую твердость, он понял, что это козни его врагов держат его в этом доме, и все его мысли теперь были нацелены на то, чтобы осуществить побег.

Раз поздним вечером, увлеченный особой прелестью погоды, Верецци слишком долго гулял в сопровождении Уго и Бернардо, пристально следившими за всеми его движениями. Погруженный в мысли, он шел вперед, пока не дошел до поросшего лесом холма, чья красота манила его немного отдохнуть на сидении, образованном корнями старого дуба. Забыв о своем несчастном и зависимом положении, он некоторое время сидел там, пока Уго не сказал ему, что пора возвращаться.

В его отсутствие в дом приехал Застроцци. Он нетерпеливо спросил, где Верецци.

— Барон обычно гуляет по вечерам, — сказала Бьянка. — Я скоро жду его.

Наконец пришел Верецци.

Ничего не ведая, он попятился, потрясенный слишком сильным сходством Застроцци с одним из тех, кого он видел в пещере.

Теперь он был уверен, что все страдания, которые он претерпел в той ужасной обители мучений, не были плодом его воображения и что он во власти своего самого страшного врага.

Устремленный на него взгляд Застроцци был слишком красноречив, чтобы ошибиться, но, попытавшись скрыть природную злобу своего сердца, он сказал, что надеется, что здоровье Верецци не пострадало от вечерней прохлады.

Чрезвычайно разгневанный таким лицемерием со стороны человека, который, вне всякого сомнения, был причиной всех его несчастий, Верецци не смог удержаться от вопроса, по какой причине он находится здесь, и потребовал немедленно освободить его.

Щеки Застроцци побледнели от ярости, его губы задрожали, глаза метали мстительные взгляды, когда он произнес:

— Возвращайся в свою комнату, юный дурак, это лучшее место для размышлений и раскаяний в высокомерии в отношении того, кто превосходит тебя.

— Я не боюсь, — перебил его Верецци, — твоих тщетных угроз и пустых мстительных заявлений: правосудие Небес на моей стороне, и в конце концов я восторжествую!

Может ли быть лучшее доказательство превосходства добродетели, чем трепет ужасного и неукротимого духом человека? Ибо Застроцци задрожал и, на миг поддавшись чувствам, стал неровными шагами расхаживать по комнате — в глубине души своей он на миг испугался. Он подумал о своей прошлой жизни, и пробудившаяся совесть вызвала ужасные образы в его воображении. Но жажда мести заглушила голос добродетели, снова страсти затуманили свет благоразумия, и его ожесточенная душа вернулась к своему замыслу.

Пока он стоял в задумчивости, вошел Уго. Застроцци заглушил укоры совести, приказав Уго следовать за ним на пустошь. Уго повиновался.

ГЛАВА III

Застроцци и Уго шли по пустоши, на краю которой стоял дом. Верецци сидел, облокотившись на подоконник, когда его слуха в вечерней тишине коснулся тихий невнятный шепот. Он внимательно прислушался. Он всмотрелся в темноту и увидел высокую фигуру Застроцци и Уго, чью неуклюжую бандитскую походку ни с чем нельзя было спутать. Он не мог расслышать их разговора, разве что отдельные слова. И слова эти казались вестниками гнева. Затем снова они перешли на пониженный тон, словно спор между ними был улажен: голоса их, наконец, затихли вдали.

Бернардо покинул комнату — вошла Бьянка, но Верецци ясно слышал, что Бернардо стоит за дверью.

Старуха молча сидела в углу комнаты. Настало время ужина, и Верецци приказал Бьянке подавать его. Она повиновалась и принесла на блюде изюм. Он с удивлением увидел там нож — видимо, по недосмотру старухи. И тут его осенила мысль: пора бежать.

Он схватил нож и выразительно посмотрел на старуху. Она задрожала. Он приблизился к двери и позвал Бернардо. Тот вошел, и Верецци, подняв руку, ударил ножом негодяя в сердце. Бернардо отшатнулся, и нож крепко засел в косяке двери. Верецци попытался вырвать его — тщетно. Бьянка быстро, насколько позволяли ей дрожащие ноги, бросилась в противоположную дверь, громко зовя Застроцци.

Верецци попытался прорваться сквозь открытую дверь, но Бернардо помешал ему. Последовала долгая яростная схватка, и Бернардо уже почти одолел Верецци, когда последний ловким ударом спустил его с узкой крутой лестницы.

Не останавливаясь, чтобы увериться в своей победе, он бросился в противоположную дверь и, не встретив сопротивления, быстро побежал через пустошь.

Луна в величавом спокойствии парила в небесах, озаряя раскинувшуюся перед ним бескрайнюю равнину. Он продолжал быстро бежать, и дом вскоре скрылся из виду. В каждом дуновении ветра ему слышались голоса. Озираясь через плечо, он будто видел взгляд Застроцци. Но даже если Бьянка пошла по верной тропинке и нашла Застроцци, Верецци им было не догнать.

Он пробежал несколько миль, но по-прежнему перед ним простиралась пустошь. Впереди не было видно ни единого дома, где бы он мог найти укрытие. На миг он упал на берегу ручья, медленно текущего через пустошь. Полоса лунного света играла на его поверхности. Он уставился на свое отражение — ему показалось, что западный ветер доносит голоса, это придало ему сил, и он снова пустился через равнину.

Луна достигла зенита, когда Верецци снова остановился отдохнуть. Две огромные сосны стояли на небольшом холме. Он взобрался на одну из них и уселся поудобнее на ее громадной ветви.

Усталый, он заснул.

Два часа пробыл он в забытьи, когда его пробудил какой-то шум. «Сова ухает», — подумал он.

День еще не настал, но бледные полосы на востоке предвещали приближение рассвета. Верецци услышал цокот копыт — с каким ужасом он увидел, что всадники — Бернардо и Уго! Охваченный страхом, он вцепился в шероховатую ветвь. Его мучители подъехали к соснам и остановились прямо под деревом, на котором он сидел.

— Будь навеки проклят этот Верецци! — воскликнул Застроцци. — Я поклялся не знать покоя, пока не найду его и не выполню желание моей души. Уго, Бернардо, вперед!

— Синьор, — сказал Уго, — давайте остановимся и отдохнем и дадим отдохнуть коням. Вы, может, на сосне спать не станете, а вот я, думаю, найду там отличную постель.

— Нет! — последовал ответ. — Разве я не решил не знать отдыха, пока не найду Верецци? В седло, негодяй, если хочешь жить!

Уго мрачно повиновался. Они пустились галопом и вскоре скрылись из глаз.

Верецци возблагодарил Небеса за спасение, ибо ему показалось, что взгляд Уго, когда тот показывал на ветку, на которой он устроился, встретился с его взглядом.

Было уже утро. Верецци оглядел пустошь, и ему показалось, что вдалеке он видит какие-то дома. Если он доберется до села или города, он сможет бросить Застроцци вызов.

Он спустился с сосны и как мог быстро устремился к далеким домам. Еще полчаса он шел по пустоши и наконец дошел до ее края.

Здесь пейзаж менялся, и множество сельских домов и вилл означало, что он находится по соседству с каким-то большим городом. Широкая дорога, на которую он вышел, подтвердила его мнение. Он увидел двух крестьян и спросил, куда ведет эта дорога. «В Пассау», — последовал ответ.

Было раннее утро, когда он вышел на главную улицу Пассау. Он был измотан недавними и непривычными нагрузками и, охваченный слабостью, опустился на какие-то высокие каменные ступени, ведшие в величественный особняк, и, подложив руку под голову, скоро уснул.

Он пролежал так почти час, когда его разбудила какая-то старуха. На ее руке висела корзинка с цветами, которую она обычно приносила в Пассау в базарный день. Едва понимая, где он находится, он отвечал ей расплывчато и непонятно. Однако понемногу он освоился и, поскольку у Верецци не было ни денег, ни способов добыть их, он принял предложение Клодины (так звали старуху) поработать на нее и поселиться с ней в ее домике, который вместе с маленьким садом составлял все ее имущество. Клодина быстро распродала свои цветы и в сопровождении Верецци вскоре пришла в маленький домик близ Пассау. Он стоял в милом возделанном уголку. У основания невысокого холма, на котором он стоял, струился величественный Дунай, а на той его стороне находился лес, принадлежавший барону фон Швепперу, арендаторшей которого была Клодина.

Ее маленький домик был чрезвычайно опрятен, и по милости барона там были все удобства, которые необходимы в преклонных годах.

Верецци подумал, что в таком укромном уголке он может спокойно скрываться некоторое время от Застроцци.

— Что вас заставило, — сказал он Клодине, когда вечером они сидели на пороге домика, — что вас заставило сделать мне утром такое предложение?

— Ах! — сказала старушка. — Всего лишь на прошлой неделе я потеряла моего дорогого сына, который был для меня всем: он умер от лихорадки, которую подхватил, перетрудившись, чтобы добыть для меня пропитание. Вчера я пришла на рынок в первый раз после смерти моего сына, надеясь найти какого-нибудь крестьянина, который занял бы его место, но судьба привела ко мне тебя. Я надеялась, что сын меня переживет, поскольку я уже одной ногой в могиле, стремлюсь к ней, как к другу, который освободит меня от тягот, которые, увы, только усиливаются с годами.

Сердце Верецци тронуло сострадание к одинокой Клодине. Он ласково заверил ее, что не бросит ее, и если есть какая-нибудь возможность улучшить се положение, то она больше не будет прозябать в нищете.

ГЛАВА IV

Но вернемся к Застроцци. Он бродил с Уго по пустошам и вернулся поздно. Его удивило, что в окнах дома не было света. Он подошел к двери, громко постучал — ответа не было. «Очень странно!» — воскликнул Застроцци, распахивая дверь ногой. Он вошел в дом — никого. Он обыскал дом и, наконец, обнаружил Бернардо. Тот лежал как труп у подножия лестницы. Застроцци подошел и поднял его — он был оглушен, но вскоре пришел в себя.

Как только он оправился, он рассказал, что произошло.

—Что? — перебил его Застроцци. — Верецци бежал? Ад и пламя! Негодяй, ты заслужил смерть на месте, но пока ты мне нужен. Вставай беги немедленно в Розенхайм и приведи с тамошнего постоялого двора моих трех лошадей, быстро! Убирайся!

Бернардо, дрожа, встал и, повинуясь приказу, быстро побежал через пустошь к Розенхайму, деревне, что была в половине мили отсюда к северу.

Пока его не было, Застроцци, охваченный противоречивыми чувствами, едва ли знал, что делать. Торопливыми шагами он расхаживал по дому. Иногда тихо говорил сам с собой. Пламя, бушевавшее в его груди, сверкало в его глазах. Его хмурое лицо было ужасно.

— Как бы мне хотелось, чтобы его сердце дымилось на моем кинжале, синьор! — сказал Уго. — Убьем его, когда вы его поймаете, а уж это будет скоро, я уверен.

— Уго, — сказал Застроцци, — ты мой друг, и твой совет хорош. Но нет, он не должен умереть. Ах, какая же ужасная цепь сковывает меня, как я был глуп... Уго! Он умрет, умрет в самых страшных мучениях. Я отступаю перед роком — я вкушу мести, ибо она слаще, чем жизнь, и даже если я должен умереть вместе с ним и если в наказание за мои преступления я буду тотчас повергнут в бездну вечных мучений, я буду испытывать величайшую радость, вспоминая сладостный момент его смерти! Ах, если бы эта смерть была вечной!

Послышался цокот копыт, и их разговор был прерван прибытием Бернардо. Они тут же сели верхом, и горячие скакуны быстро помчали их через пустошь.

Некоторое время он и его спутники быстро мчались по равнине. Они ехали тем же путем, что бежал Верецци. Они миновали сосны, где он спрятался. Они спешили вперед.

Уставшие лошади едва могли нести свой преступный груз. Никто не произнес ни слова с тех пор, как они миновали сосновый бор.

Конь Бернардо, чрезвычайно уставший, упал на землю, что вряд ли произошло бы, будь он в лучшем состоянии. Они остановились.

— Неужели мы должны бросить поиски! — вскричал Застроцци. — Ах, боюсь, придется, наши кони не могут ехать дальше, будь они прокляты! Пойдем пешком. Верецци от меня не уйдет, ничто не помешает мне свершить правую месть!

При этих словах взгляд Застроцци сверкал нетерпеливостью мести, и быстрыми шагами он направился к южному краю пустоши.

Наконец, забрезжил день, но усилия негодяев не увенчались успехом. Голод, жажда и усталость заставили их бросить преследование, и они упали на каменистую почву.

— Неудобная это постель, синьор, — проворчал Уго.

Застроцци, который думал только о мести, пропустил его слова мимо ушей, но снова понукаемый нетерпеливым мщением, вскочил с груди земли и, осыпая проклятьями невинный предмет своей ненависти, пошел дальше. Прошел день, как и утро, и предыдущая ночь. Они едва утоляли голод дикими ягодами, росшими среди вересковых кустов, и их жажда лишь усиливалась от солоноватой воды, которая попадалась им в мелких озерцах. Вдалеке они заметили лесок.

— Самое место для Верецци, чтобы спрятаться, день-то жаркий, а ему надо передохнуть не меньше нашего, — сказал Бернардо

— Верно, — ответил Застроцци, устремляясь вперед.

Они быстро дошли до опушки — это был не просто лесок, а огромный лес, тянувшийся к югу до самого Шаффхаузена. Они вошли в него.

Высокие деревья закрывали полуденное солнце, мшистые взгорки под ними манили отдохнуть, но, не воспринимая столь красивый пейзаж, они торопливо осматривали все закоулки, которые могли бы стать убежищем для Верецци.

Но все их поиски оказались бесполезны, все усилия тщетны. Застроцци, измученный голодом и усталостью, чуть ли не падал на мох. Его воля была сильнее усталости плоти, ибо первая, возбуждаемая местью, была неутомима.

Уго и Бернардо хотя и были крепкими головорезами, в конце концов, не в силах противиться чрезвычайной усталости, попадали наземь.

Солнце начало клониться к закату. Наконец оно скрылось за горой на западе, окрашивая последними лучами верхушки деревьев. Ночные тени быстро удлинялись.

Застроцци присел на упавший ствол сраженного молнией дуба.

Небо было исполнено спокойствия, синий свод усыпали мириады звезд. Верхушки высоких деревьев печально покачивались на вечернем ветру, и полоса лунного света, порой проникая сквозь переплетение ветвей, отбрасывала смутные тени на лесную почву.

Уго и Бернардо, впав в неодолимую апатию, легли отдохнуть на влажный мох.

Столь прекрасная картина — картина столь приятная тому, кто способен вспоминать свое прошлое, с удовольствием и с невинным восторгом ждать будущего, не вязалась с яростью души Застроцци, которую то снедала жажда мести, то мучили угрызения совести или раздирало противоборство страстей и которая не могла найти удовольствия в прошлом и ждать счастья в будущем.

Застроцци некоторое время сидел, погрузившись в мучительные раздумья, но хотя сознание некоторое время разворачивало перед ним ужасные картины его прошлого, жгучая месть снова ожесточила его сердце, и, пробужденный неутоленной жаждой отмщения, он быстро встал и, разбудив Уго и Бернардо, они продолжили путь.

Ночь была спокойной и умиротворенной — ни единое облачко не туманило синевы усыпанного блестками небесного свода, ни дуновения ветерка не беспокоило воздуха.

Застроцци, Уго и Бернардо вошли в глубь леса. Они давно уже ничего не ели, кроме диких ягод, и им хотелось найти какое-нибудь жилье, где можно было бы найти еду. Некоторое время они шли в полном молчании.

—Что это? — воскликнул Застроцци, увидев большое величественное здание, чьи зубчатые стены поднимались выше деревьев. Оно было построено в готическом стиле и казалось жилым.

Здание гордо возносило свои острые шпили к небесам. Узорчатые решетки на окнах серебрил чистый свет луны, и тени под сводчатыми арками ярко с ними контрастировали. Они увидели большой выступающий портик, подошли к нему и попытались открыть дверь.

Внимание Застроцци привлекла открытая створка окна.

— Заберемся туда, — сказал он.

Они так и сделали. Это оказалась большая гостиная с множеством окон. Все внутри было обставлено с царственной роскошью. Четыре огромных старинных софы манили отдохнуть.

Рядом с одним из окон стоял столик с секретером, на полу рядом с ним лежал листок бумаги.

Застроцци, проходя мимо, небрежно поднял листок. Он подошел к окну. Он не поверил глазам своим, когда прочел: «графиня ди Лаурентини», но глаза не лгали ему, поскольку подпись с бумаги никуда не исчезла. Он быстро развернул письмо, хотя и неважное, и это убедило его, что это и есть то самое место, в которое, как сказала ему Матильда, она уехала.

Уго и Бернардо уснули на софах. Застроцци, не будя их, открыл противоположную дверь — она вела в сводчатый зал, в дальнем конце которого уходила наверх лестница. Он поднялся по ней и вышел в длинный коридор. В дальнем конце его стояла какая-то женщина в белом, и на балюстраде рядом с ней горел светильник. Она была в пеньюаре и не заметила его приближения. Застроцци узнал Матильду. Он подошел к ней, и, увидев перед собой Застроцци, она удивленно отшатнулась. Некоторое время она смотрела на него молча, но наконец воскликнула:

— Застроцци! Ах! Мы отомстили Джулии? Я могу быть счастлива? Отвечай быстро! По твоему молчанию я вижу, что наши планы исполнены. О, великолепный Застроцци! Прими мои самые горячие поздравления, мою вечную благодарность!

— Матильда! ответил он. — Если бы я мог сказать, что мы счастливы! Но, увы! Несчастья и разочарования стали причиной моего неожиданного визита. Я ничего не знаю о маркизе ди Стробаццо, еще меньше о Верецци. Я боюсь, что мне придется ждать, пока годы не ослабят мои ныне столь бешеные страсти, и, когда время притупит твою страсть, ты, возможно, обретешь любовь Верецци. Джулия возвращается в Италию — сейчас она уже в Неаполе и, защищаемая необъятностью своих владений, смеется над нашей ничтожной местью. Но это ненадолго, — продолжил Застроцци, и глаза его сверкнули невыразимо ярко. — Я добьюсь своей цели, и твоя цель, Матильда, тоже будет достигнута. Но я два дня ничего не ел.

— О, внизу готов ужин, — сказала Матильда.

Они уселись за стол, и их разговор, разгоряченный вином, стал оживленным. Поговорив о нескольких предметах, не связанных с нашей повестью, Матильда сказала:

— Ха! Я забыла сказать тебе, что кое-что сделала: я захватила Паоло, слугу Джулии, который был ей весьма верен и, проникнув в наши замыслы, мог даже разрушить наш великий план. Я держу его в самом нижнем уровне темницы под этим домом, хочешь на него посмотреть?

Застроцци кивнул и, схватив фонарь, горевший в дальнем углу комнаты, последовал за Матильдой.

Свет фонаря лишь немного рассеивал тьму, когда они спускались по старинным коридорам. Они подошли к двери. Матильда отворила ее, и они быстро пересекли поросший травой двор.

Трава, росшая на высоких зубчатых стенах, печально колыхалась под порывами поднимавшегося ветра. Матильда вошла в темный узкий дверной проем. Они осторожно спустились по скользким крутым ступеням. Фонарь еле горел от сырости. Они оказались у подножия лестницы.

— Застроцци! — воскликнула Матильда. Тот быстро обернулся и, увидев дверь, пошел туда, куда указывала Матильда.

На соломе, прикованный к стене, лежал Паоло.

— Милосердия! Милосердия! — вскричал несчастный Паоло.

Застроцци ответил ему лишь презрительной усмешкой. Они снова поднялись по узкой лестнице и, пройдя через двор, вернулись в столовую.

— Но, — сказал Застроцци, снова садясь, — зачем нам нужен этот Паоло? Зачем ты держишь его здесь?

— О, — ответила Матильда, — не знаю, но если хочешь... — Она замолчала, но взгляд ее выразил все, что она хотела сказать.

Застроцци налил себе полный кубок. Он подозвал Уго и Бернардо.

— Возьмите, — Матильда протянула им ключ. Один из негодяев взял его и через несколько минут вернулся с несчастным Паоло.

— Паоло! — громко сказал Застроцци. — Я убедил графиню вернуть тебе свободу. Возьми и выпей за твое будущее счастье.

Паоло низко поклонился и выпил до дна отравленный кубок и, охваченный внезапной неодолимой слабостью, рухнул к их ногам. Судороги сводили его тело, губы его дрожали, глаза страшно выкатились и, испустив долгий мучительный стон, он скончался.

— Уго! Бернардо! Заберите тело и немедленно похороните! — крикнул Застроцци. — Вот так должна умереть и Джулия — сама видишь, мой яд действует быстро.

Повисла пауза, во время которой они обменялись с Матильдой красноречивыми взглядами, много что говорившими их грешным душам.

Матильда прервала молчание. Совершенно не тронутая ужасным злодеянием, свершившимся на ее глазах, она попросила его выйти с ней в лес, ибо ей надо было кое-что сказать ему с глазу на глаз.

— Матильда, — сказал Застроцци, когда они вошли в лес, — я не должен здесь оставаться и праздно прожигать время, которое можно потратить с пользой. Я покину тебя завтра утром — я должен уничтожить Джулию.

— Застроцци, — ответила Матильда, — я вовсе не желаю, чтобы ты проводил здесь время в позорной вялости, и я сама присоединюсь к твоим поискам. Ты отправишься в Италию, в Неаполь, будешь следить за каждым шагом Джулии и, прикинувшись другом, уничтожишь ее. Но будь осторожен: прикинувшись голубком, не забывай о коварстве змеи. Тебе я поручаю уничтожить ее, мои же труды я обращу на поиски Верецци. Я сама завоюю его любовь, а Джулия должна умереть и ненавистной своей кровью смыть свое преступление, ибо она осмелилась соперничать со мной!

Пока они беседовали так, составляя свои отвратительные планы убийства, миновала ночь.

Луна метала свои косые лучи из-под хмурых тяжелых туч, сулящих грозу. Мертвенно-бледное небо было подцвечено желтоватым светом, верхушки деревьев шелестели в порывах ветра, упали крупные капли, вспыхнула молния, и сразу же последовал раскатистый удар грома, отозвавшись внезапным страхом в сердце Матильды. Однако она преодолела страх и, равнодушно взирая на сражение стихий, продолжила беседу с Застроцци.

Они провели ночь, строя далекие планы на будущее, и то и дело тень раскаяния омрачала сердце Матильды. Не обращая внимания на грозу, они задержались в лесу допоздна. Пылая злобой, они наконец разошлись спать, но сон бежал от их очей.

Со всем буйством своего сумасбродного воображения Матильда рисовала себе стройную фигуру и выразительное лицо Верецци, в то время как Застроцци, игравший двойную роль, злобно предвкушал те муки, на которые будет обречен тот, кого она любила, и изменил свой план, ибо ему открылся более изощренный способ мести.

Матильда провела ночь без сна, в волнении: ее разум терзали противоречивые страсти, и вся ее душа готовилась к деяниям страшным и нечестивым. Когда она вышла к завтраку и встретилась с Застроцци, на его лице читалась твердая решимость отомстить.

— Меня почти бросает в дрожь, — воскликнула Матильда, — при мысли о пучине греха, в которую я готова броситься! Но все же ради Верецци — ах! Ради него я готова пожертвовать надеждами на вечное счастье. Как же сладостна мысль назвать его своим, и ни щепетильность, ни ложно понимаемый страх Божий не помешают мне завоевать его смелыми действиями. Нет. Я решилась, — продолжала Матильда, когда при воспоминаниях о его изящном образе ее душу с десятикратной силой охватила любовь.

— Я тоже решился, — сказал Застроцци. — Я решился отомстить, и моя жажда мести будет удовлетворена. Джулия умрет, а Верецци...

Застроцци замолчал, и его глаза вспыхнули как-то по-особенному, и Матильде показалось, что он хотел сказать куда больше. Она подняла взгляд — их глаза встретились.

На золотисто-бронзовых щеках Застроцци на миг вспыхнул румянец, но он быстро угас, и его лицо вновь приобрело обычное твердое и решительное выражение.

— Застроцци! — вскричала Матильда. — Если ты меня обманешь... попытаешься обмануть... Но нет, это невозможно. Прости, друг мой, я не то хотела сказать, мои мысли в смятении...

— Все хорошо, — свысока ответил ей Застроцци.

— Но ты простишь мне мое минутное невольное сомнение? — сказала Матильда, устремляя свой бесцветный взгляд на его лицо.

— Такие, как мы, не держат в голове пустые, ничего не значащие фразы, идущие не от души, ответил Застроцци, — и я прошу у тебя прощения, ибо мои двусмысленные выражения заставили тебя взволноваться. Поверь мне, Матильда, мы не оставим друг друга. Твоя цель — моя цель, глупо нам не доверять друг другу. Но простимся на время. Я должен поручить Бернардо отправиться в Пассау, чтобы купить лошадей.

Потянулись дневные часы. Оба нетерпеливо ждали возвращения Бернардо.

— Прощай, Матильда! — воскликнул Застроцци, садясь в седло купленного Бернардо коня, и пустился галопом по дороге в направлении Италии.

ГЛАВА V

Поглощенная единственной мыслью, преступная Матильда села в карету, ждавшую у крыльца, и приказала ехать в Пассау.

Ее разум, погрузившись в одинокие размышления, вернулся к предмету стремлений ее сердца — к Верецци.

Грудь ее сжигал страстный неугасимый огонь, и, думая о нем, она даже содрогалась от силы своей страсти.

«Он полюбит меня... он будет мой, мой навеки», — мысленно повторяла Матильда.

Стук колес экипажа графини ди Лаурентини эхом отдавался на улицах Пассау, пока она, очнувшись от грез, не обнаружила себя у своей цели. Она остановилась у своего городского дома прежде, чем успела разобраться со своими беспорядочными мыслями. Она вызвала Фердинанда, своего верного слугу, которому доверяла во всем.

— Фердинанд, — сказала она, — ты многим заслужил мою благодарность. У меня никогда не было повода упрекать тебя в неверности и невыполнении моих поручений. Припиши еще один долг к списку того, чем я и так обязана тебе. Найди мне графа Верецци в течение трех дней, и ты станешь мне лучшим другом.

Фердинанд поклонился и приготовился исполнить ее поручение. Прошли два дня, в течение которых Матильда не преминула сама провести расспросы даже в пригородах Пассау.

То снедаемый страхом, то охваченный надеждой, разум Матильды три дня находился в состоянии смятения и неустойчивости. Под вечер третьего дня, когда должен был вернуться Фердинанд, сердце Матильды, доведенной до крайнего нетерпения, представляло собой картину противоборства страстей. Она торопливо расхаживала по комнате.

Вошел слуга и объявил, что ужин подан.

— Вернулся ли Фердинанд? — поспешно осведомилась Матильда.

Слуга отрицательно покачал головой. Она глубоко вздохнула и потерла лоб.

В прихожей послышались шаги.

— Фердинанд! — взволнованно вскричала Матильда, когда он вошел. — Ну? Ты нашел Верецци? Ах! Говори скорее! Избавь меня от этого ужасного ожидания.

— Синьора! — сказал Фердинанд. — Мне очень горько говорить, что все мои усилия в поисках графа Верецци были тщетны...

— О, безумие, безумие! — воскликнула Матильда. — Разве ради этого бросилась я в темную бездну преступления? Ради этого я отвергла стыдливость своего пола и, бросая вызов последствиям, предложила свою любовь тому, кто презрел меня? Тому, кто избегает меня, как этот жестокий Верецци? Но если он в Пассау... если он в окрестностях города, я найду его.

С этими словами, не слушая возражений слуги, отбросив все приличия, она выбежала на улицу. Мрачное молчание царило на улицах Пассау — было за полночь, и все жители погрузились в сон — все, кроме Матильды, которая почти не знала сна. Ее белые одеяния развевались в ночном воздухе, ее темные растрепанные волосы рассыпались по плечам, и, пробегая по мосту, она показалась лодочнику каким-то сверхъестественным и бесплотным существом.

Она торопливо миновала мост и свернула направо, в поля. Дунай спокойно катил свои воды, едва тревожимые ветром, и в них отражалась ее стройная фигура, когда Матильда торопливо шла вдоль берега, едва понимая сама куда. Внезапный страх, неутолимое отчаяние заполонили ее разум и без того безумный от безнадежной любви.

— Что делать мне в этом мире, если мои лучшие мечты погибли, моя самая горячая надежда оказалась тщетной? — воскликнула обезумевшая Матильда, когда в порыве отчаяния, попыталась броситься в воду.

Но ее жизнь не оборвалась, ибо чья-то рука удержала ее от отчаянного поступка.

Обессиленная ужасом, она упала в обморок.

Какое-то время она лежала в бесчувственном оцепенении, пока незнакомец, зачерпнув шляпой воды из реки, не оросил ее бледное лицо, вернув к жизни несчастную Матильду.

Каково же было ее изумление, какие же восторг и смятение охватили ее, когда в лунном свете она увидела Верецци, в тревожной заботливости склонившегося над ее стройным телом!

— Чему я обязан счастьем, — воскликнул удивленный Верецци, — лицезреть графиню ди Лаурентини? Разве я не оставил вас в вашем итальянском замке? Я надеялся, что вы прекратите преследовать меня после того, как я сказал вам, что безраздельно принадлежу другой.

— О, Верецци! — воскликнула Матильда, бросаясь к его ногам. — Я люблю тебя до безумия, до умопомрачения. Если в тебе есть хоть искра жалости, не дай мне молить напрасно, не отвергай ту, что не может справиться с роковой, неутолимой страстью, что сжигает ее.

— Встаньте, синьора, — ответил Верецци. — Встаньте, это неуместный разговор, он не приличествует такой знатной даме, как вы, и не подобает вашему нежному полу. Позвольте мне проводить вас вон к тому дому, где вы, возможно, пожелаете подкрепиться или провести ночь.

Лунные лучи играли на спокойной воде Дуная, когда Верецци молча повел прекрасную Матильду к скромному жилищу, в котором обитал.

Клодина ждала у дверей и начала уже опасаться, что с Верецци случилась какая-то беда, поскольку, когда он подошел к дверям, давно минул час его обычного возвращения.

Обычно в часы, когда вечерний сумрак наполняет воздух прохладой, он бродил по округе среди роскошной природы, но редко загуливался до полуночи.

Поддерживая терявшую сознание Матильду, он подошел к Клодине. Зрение старушки давно ослабло от возраста, и, пока Верецци не окликнул ее, она не увидела, что с ним графиня ди Лаурентини.

— Клодина, — сказал он, — снова прибегаю к вашей доброте. Эта дама, которая забрела сама не зная куда, окажет нам честь и проведет ночь в нашем доме. Если вы приготовите ей тюфяк, на котором я обычно сплю, я отдохну сегодня на торфе. И приготовьте ужин. Синьора, — обратился он к Матильде, — надеюсь, немного вина поможет поднять ваше настроение, позвольте налить вам стакан.

Матильда молча приняла его предложение. Их глаза встретились, и взгляд Матильды красноречиво сверкнул.

— Верецци! — воскликнула Матильда. — Я всего несколько дней в Пассау, я расспрашивала о вас — о, как жадно я расспрашивала! Не проводите ли вы меня завтра в Пассау?

— Хорошо, — чуть помедлив, сказал Верецци.

Вскоре к ним вошла Клодина. Матильда торжествовала успех своего плана, и в присутствии Клодины разговор свернул на общие темы. В конце концов поздний час заставил их разойтись.

Верецци, оставшись наедине со своими мыслями, упал на торф, тянувшийся вплоть до Дуная. Самые черные размышления овладели им, и в событиях этой ночи он увидел причину своего самого горестного несчастья.

Он не мог полюбить Матильду и, хотя он всегда относился к ней чрезвычайно дружелюбно, не испытывал к ней никаких чувств, кроме холодного почтения. Никогда он не видел в ее натуре тех темных черт, которые, если дать им развиться, вызывают лишь ужас и отвращение. Он считал ее женщиной сильных страстей, которая, сопротивляясь им из последних сил, в конце концов была захвачена их потоком; женщиной, чьи блистательные качества поблекли от единственной ошибки, — и за это он жалел ее. Но он не мог не сравнивать ее с Джулией, чья женственная утонченность сторонилась всяческого подозрения или даже бестактности. Ее хрупкая фигура, ее нежное ангельское лицо совершенно контрастировали со страстностью, сверкающими глазами, волевым лицом, смелым выразительным взглядом Матильды.

Утром он должен проводить ее до Пассау. Он решил по дороге сохранять полное молчание или, что бы ни случилось, не допускать ни единой двусмысленности, которая могла быть не так истолкована.

Миновала ночь. Наступило утро, и вершины далеких гор позолотил восход.

В восторге от успеха своего плана и едва способная скрывать пылкие чувства своего сердца, хитрая Матильда, как только спустилась в маленькую гостиную, где Клодина накрыла простой завтрак, изобразила уныние, которого вовсе не ощущала.

Ее общение с Верецци было отмечено нескрываемой невинной и кроткой нежностью. Ее глаза были опущены к полу, и каждое ее движение говорило о смирении и чувствительности.

Наконец они покончили с завтраком, пришло время, когда Матильда в сопровождении Верецци отправилась вдоль реки обратно в Пассау тем же путем, что и пришла. Некоторое время царило мрачное молчание, но наконец Матильда заговорила.

— Злой Верецци! Ты вечно будешь пренебрегать мной? И ради этого я отбросила стыдливость своего пола и призналась тебе в страсти, слишком жестокой, чтобы скрывать ее? Ах! Хотя бы пожалей меня! Я люблю тебя, я обожаю тебя до безумия!

Она замолкла. Особенное выражение ее темных глаз говорило о буйстве желаний в ее груди.

— Не стоит мучить себя и меня, синьора, — сказал Верецци, — этими бесполезными признаниями. Разве достойно вас, — достойно Матильды, — продолжал он с улыбкой горького презрения, — говорить о любви с тем, кто любит Джулию?

Слезы заструились по щекам Матильды. Она вздохнула, и вздох этот, казалось, шел из самой глубины ее души.

Такой неожиданный ответ тронул Верецци. Он был готов к упрекам, но его чувства не могли устоять перед слезами Матильды.

— Ах! Простите меня, синьора, — воскликнул Верецци, — если мой разум, пораженный разочарованиями, велел мне произнести слова, которых не желало мое сердце!

— О! — ответила Матильда. — Это я виновата. Захваченная бурей страстей, я произнесла слова, одно воспоминание о которых приводит меня в ужас. О, простите, простите несчастную, чья единственная вина заключается в том, что она слишком сильно любит вас!

И с этими словами они вступили на людные улицы Пассау и, быстро идя вперед, вскоре оказались перед домом графини ди Лаурентини.

ГЛАВА VI

Поскольку характер Матильды уже был достаточно описан, нет смысла говорить о нем дальше. Достаточно сказать, что ее сладостные намеки и хорошо рассчитанные уговоры так завладели воображением Верецци, что его решимость вернуться на закате в дом Клодины слабела с каждой минутой.

— Неужели ты вот так оставишь меня? — воскликнула Матильда с глубокой болью, когда Верецци был готов уйти. — Неужели ты незаметно покинешь ту, которая ради тебя одного отбросила гордость высокого происхождения и блуждала в безвестности по неведомым краям? О! Если я (увлеченная любовью к тебе) преступила границы скромности, не дай, о, не дай другим ранить меня безнаказанно. Останься, умоляю тебя, Верецци, если еще хоть искра сочувствия осталась в твоей груди, останься и защити меня от тех, кто тщетно добивается той, кто безраздельно принадлежит тебе.

Такими словами Матильда действовала на благородные страсти Верецци. Жалость, сочувствие к той, чьим единственным изъяном он полагал любовь к нему, победили мягкую душу Верецци.

— О, Матильда, — сказал он, — хотя я и не могу любить тебя, хотя моя душа окончательно принадлежит другой, все же, поверь мне, я ценю тебя и восхищаюсь тобой. Мне прискорбно, что сердце, полное стольких блистательных добродетелей, думает лишь о том, кто не способен оценить его.

Шло время, и каждый раз солнце заставало Верецци в Пассау под кровлей дома Матильды. Эта мягкость, эта умилительная нежность, которыми она прекрасно умела пользоваться, начинали убеждать Верецци в несправедливости той невольной ненависти, которую его душа испытывала к ней. Ее разговоры были полны чувства и утонченных мыслей. Она играла ему прохладными вечерами, и часто после заката они вместе гуляли среди пышной природы и роскошных лугов, омываемых Дунаем.

Клодина была забыта. Правда, поначалу Матильда вспоминала о ней и, устроив ее так, чтобы она ни от кого не зависела, заслужила еще одну благодарность Верецци.

Так прошли три недели. Каждый день Матильда прибегала к новым ухищрениям, новым обольщениям, чтобы удержать под своей крышей очарованного Верецци.

Самое избранное общество в Пассау собиралось в различных сочетаниях для достижения полной гармонии, когда Матильда замечала, что мысли Верецци встревожены воспоминаниями.

Когда казалось, что ему хочется уединения, Матильда предлагала пройтись под луной по берегу Дуная, или искусными пальцами она извлекала из струн арфы самые трогательные звуки самой чарующей мелодии. Ее отношение к нему было мягким, нежным и спокойным, свойственным, скорее, кроткой, безмятежной дружеской или сестринской любви, чем пламенной, неугасимой страсти, которая тайно сжигала грудь Матильды.

Как-то раз тихим вечером Матильда и Верецци сидели в малой гостиной, выходившей к сверкающему Дунаю. Верецци слушал со всем восторгом молчаливого экстаза любимую тихую арию, которую напевала Матильда, когда громкий стук в двери встревожил их. Вошел слуга и сказал Матильде, что какой-то незнакомец желает говорить с ней по некоему особому делу.

— О! — воскликнула Матильда. — Я не могу принять его сейчас, пусть подождет.

Но незнакомец был нетерпелив, и отделаться от него было невозможно.

— Ну так впусти его, — сказала Матильда.

Слуга поспешил исполнить ее приказ.

Верецци встал было, чтобы покинуть комнату.

— Нет, — воскликнула Матильда, — сиди, я вскоре отпущу его, кроме того, у меня нет от тебя секретов.

Верецци сел.

Большие двустворчатые двери в коридор распахнулись.

Верецци увидел, как Матильда напряженно всматривается и бледнеет.

Он не видел, что ее испугало, поскольку сидел на софе в другом конце гостиной.

Внезапно она вскочила, все ее тело словно передернулось от волнения, и она бросилась к дверям.

Верецци услышал ее возбужденный крик.

— Прочь! Прочь! Завтра утром!

Матильда вернулась, снова села за арфу, которую оставила, и попыталась взять себя в руки, но тщетно — она была слишком взволнована.

Ее голос, когда она попыталась запеть снова, отказал ей, и ее влажные руки, скользя по струнам арфы, страшно дрожали.

— Матильда, — участливо сказал Верецци, — что тебя встревожило? Поведай мне свои печали, и я, если смогу, утолю их.

— О нет, — сказала Матильда, изображая беспечность, — ничего не случилось. Я даже сама не понимаю, с чего это я так взволновалась.

Верецци сделал вид, что поверил ей, и изобразил спокойствие, которого не ощущал. Разговор сменил направление, и лицо Матильды приняло обычное выражение. Наконец поздний час заставил их расстаться.

Чем больше Верецци размышлял о вечернем происшествии, тем сильнее он, сам не понимая почему, убеждался в душе, что волнение Матильды вызвано какой-то важной причиной. Он знал, что ее разум способен справиться с обычной ситуацией и случайностью, которая могла бы потревожить ее душу. Кроме того, эти слова: «Прочь! Прочь! Завтра утром!» Хотя он сумел скрыть свои настоящие чувства и сделал вид, что оставил эту тему, он решил наутро пристально проследить за поведением Матильды и в особенности узнать, что случится завтра утром. Неопределенное предчувствие какого-то ужасного события переполняло душу Верецци. Это вызвало долгую череду воспоминаний — он не мог забыть счастливых часов, проведенных вместе с Джулией, ее привлекательной мягкости, ее ангельского лица. Все это угнетало его истомленное сердце.

И все равно он ощущал, что его душа непреодолимо тянется к Матильде — ее любовь льстила его тщеславию, и, хотя он не мог ощущать взаимного влечения к ней, все же ее доброта, с которой она спасла его из его недавнего жалкого положения, ее изменившееся отношение к нему, ее неустанные попытки всячески угодить ему, развеселить его, вызывали в нем самую теплую, самую искреннюю благодарность.

Настало утро. Верецци поднялся с бессонного ложа и спустился в гостиную, где и нашел Матильду.

Он пытался вести себя как обычно, но усилия его были тщетны, ибо на его лице явственно читались настороженность и внимательность.

Матильда все поняла и смущенно прятала глаза от его испытующего взгляда.

Завтрак прошел в молчании.

— Извини, мне надо удалиться на пару часов, — запинаясь, сказала Матильда. — Мне надо разобраться со счетами вместе с моим дворецким, — и она покинула комнату.

Теперь у Верецци не оставалось сомнений, что тот незнакомец, который вчера так встревожил Матильду, вернулся закончить свое дело.

Он пошел было следом за ней к дверям — и остановился.

«Какое я имею право совать нос в чужие тайны? — подумал Верецци. — Кроме того, дело, которое есть у того человека к Матильде, никоим образом не может касаться меня».

Однако неутолимое любопытство заставило его стремиться распутать дело, показавшееся ему столь таинственным. Он старался заставить себя поверить, что все было так, как она утверждает; он постарался взять себя в руки и принялся читать книгу, но глаза его не воспринимали текста.

Трижды он медлил, трижды он закрывал дверь в комнату, пока, наконец, сам того не сознавая, не пошел искать Матильду.

Он невольно шел по коридору. Он встретил какого-то слугу и спросил, где Матильда.

— В большой гостиной, — ответили ему.

Нетвердым шагом он направился туда. Двустворчатые двери были открыты. Он увидел в дальнем конце залы Матильду и какого-то незнакомца.

Фигура незнакомца, высокая и статная, еще сильнее поражала воображение рядом с изящно сложенной Матильдой, опиравшейся на мраморный столик. То, как она жестикулировала при разговоре с ним, выдавало горячее нетерпение и глубокий интерес.

С такого расстояния Верецци не мог расслышать их разговора, но порой тихий шепот долетал до его слуха, и он понял, что, о чем бы они ни говорили, предмет разговора равно важен для обоих.

Некоторое время со смешанным любопытством и удивлением он рассматривал их, пытаясь разобрать смутные звуки их приглушенных голосов, разносившиеся в огромном сводчатом зале, но ни одного разборчивого слова не достигло его ушей.

Наконец Матильда взяла незнакомца за руку, прижала к губам порывистым страстным движением и повела его к противоположной двери гостиной.

Внезапно, выходя из дверей, незнакомец всего лишь на мгновение обернулся, этого было достаточно, чтобы по огненному взгляду Верецци сумел опознать того, кто поклялся быть ему вечным врагом в домике на пустошах.

Едва осознавая, где он находится и чему верить, Верецци несколько мгновений стоял в оцепенении, не способный справиться со смятением мыслей, нахлынувших на него и наполнивших его пораженное ужасом воображение. Он не знал, чему верить: что это за призрак в образе Застроцци предстал его воспаленному взгляду? Неужели это и правда Застроцци? Неужели его самый мстительный, самый заклятый враг столь любим, столь одарен доверием этой вероломной Матильды?

Несколько мгновений он стоял в сомнении, не зная, что делать. То он хотел обвинить Матильду в предательстве и низости и разрушить ее коварство; но в конце концов решив, что будет уместнее скрыть и подавить свои чувства, он вернулся в малую гостиную и уселся там как ни в чем не бывало за незаконченный рисунок.

Кроме того, Матильда могла быть и ни при чем, ее могли обмануть. И хотя тут мог затеваться некий замысел, низкий и погибельный для него, она могла быть просто обманутой жертвой, а не сообщницей Застроцци. Мысль о ее невиновности успокоила его, ибо он в душе хотел загладить собственную несправедливость в отношении нее, и, хотя он не мог отмести эти отвратительные мысли, изгнать то необъяснимое отвращение, которое часто невольно испытывал к ней в душе, хотел преодолеть то, что считал лишь игрой воображения, и воздать должное ее добродетелям.

Пока эти смятенные и бессвязные мысли клубились в голове Верецци, в гостиную вернулась Матильда.

На ее лице читалось сильнейшее возбуждение, и взгляд ее темных непроницаемых глаз был полон невнятного смысла, когда она торопливо задала Верецци какой-то пустячный вопрос и упала в кресло рядом с ним.

— Верецци! — воскликнула Матильда после мучительной для обоих паузы. — Верецци, мне очень тяжело быть недоброй вестницей, и я охотно скрыла бы от тебя страшную правду, но она может дойти до тебя, неподготовленного, и другим путем. Я должна поведать нечто ужасное, губительное. Ты готов выслушать меня?

Карандаш выпал из обмякших пальцев Верецци. Он схватил руку Матильды и, почти не выговаривая слов от ужаса, попросил ее объяснить эти пугающие загадочные слова.

— О, моя подруга, моя сестра! — воскликнула Матильда, когда притворные слезы заструились по ее щекам. — О, она...

— Что?! Что?! — перебил ее Верецци, когда мысль о том, что что-то случилось с его обожаемой Джулией, поразила его обезумевший разум с десятикратной силой, ибо Матильда часто заявляла, что раз она не может стать его женой, то охотно станет ему другом и даже называла Джулию своей сестрой.

— О! — Матильда закрыла лицо руками. — Джулия... Джулия... та, которую ты так любил... мертва.

Не в силах уберечь свои бренные силы от внезапного леденящего ужаса, охватившего его, Верецци покачнулся вперед и, теряя сознание, упал к ногам Матильды.

Некоторое время все усилия привести его в чувство были тщетны. Все лекарства долгое время не приносили пользы. Наконец губы его приоткрылись, он как будто начал дышать легче, пошевелился и открыл глаза.

ГЛАВА VII

Его голова лежала на груди Матильды. Он яростно вскочил, словно ужаленный скорпионом, и упал на пол. Глаза его страшно выкатились, словно хотели выскочить из глазниц.

— Она мертва? Джулия мертва? — почти неразборчиво восклицал Верецци. — Ах, Матильда! Так это ты ее убила? Это твоя ревнивая рука свела ее до срока в могилу? Ах, Матильда, Матильда! Скажи, что она жива! Увы! Зачем мне жизнь без Джулии? Мир стал пустыней!

Каждое слово несчастного Верецци, словно кинжал, вонзалось в грудь взволнованной Матильды.

Снова пораженный остротой переживаний, он опустился на пол и в страшных судорогах лишился чувств.

Матильда снова подняла его, снова положила его горящую голову себе на грудь. И снова, придя в себя, Верецци, осознав свое положение и охваченный болью, погрузился в забытье.

Припадок быстро следовал за припадком, пока наконец в состоянии страшнейшей горячки он не был уложен в постель.

Матильда поняла, что слишком жгучее нетерпение чересчур далеко завело ее. Она была готова к тому, что его охватит жестокое горе, но не к приступам безумия, которое, казалось, действительно завладело разумом влюбленного Верецци.

Она послала за доктором, тот приехал. По его мнению, Верецци был в опасной ситуации, это чуть не повергло несчастную Матильду в отчаяние.

Измученная противоречивыми чувствами, она бросилась на софу. Она думала обо всем, что сделала, чтобы добиться любви Верецци. Когда она думала о том, что все ее старания оказались тщетны, в тот же самый момент ее разгоряченному воображению рисовался момент ее триумфа. Мысль о том, что все ее коварство, преступления, на которые она пошла, бесполезны, терзала ее больше, чем раскаяние в собственной гнусности.

Некоторое время она сидела, погруженная в водоворот мыслей. Разум ее представлял собой картину анархии и ужаса. Наконец ее сущность, измученная яростью чувств, погрузилась в спокойствие отчаяния. Она поднялась с софы и, охваченная безумным страхом за Верецци, пошла к нему в комнату.

Верецци лежал в постели.

Глаза его были подернуты пеленой, казалось, он в забытьи.

Матильда подошла к нему, прижалась губами к его пылающим устам, взяла его за руку — она была холодна, и порой ее сводила судорога.

В это мгновение глубокий вздох вырвался из его груди — щеки его лихорадочно вспыхнули, когда несчастный Верецци попытался встать.

Матильда, слишком взволнованная, чтобы держать себя в руках, рухнула в кресло за занавесью и приготовилась следить за ним.

— Джулия! Джулия! — восклицал он, вставая с постели, в то время как его пылающие глаза бессознательно были прикованы к лицу взволнованной Матильды. — Где ты? Ах! Твое прекрасное тело ныне гниет в темном склепе! Если бы меня положили рядом! Теперь ты бессмертный бесплотный дух! — И затем с каким-то торжеством он добавил: — Но скоро я найду твою чистую душу, скоро я обниму свою погибшую Джулию!

Обессиленный постоянным бредом, он на миг замолк, его испуганные глаза словно бы следили за чем-то, что рисовало перед ним в пространстве воображение. Он ударился головой о стену и упал, потеряв сознание, на пол.

Хотя Матильда была привычна к сценам ужаса, и душа ее была тверда и бесстрашна, но это было для нее уже слишком. Она бросилась к нему и подняла его с пола. Обезумев от страха, она отчаянно призывала помощь. Не обращая внимания на окружающее, она боялась, что Верецци погубил себя. Она прижала его к груди и звала его по имени в приступе страха.

Вбежал встревоженный ее криками слуга. Снова они уложили бесчувственного Верецци в постель — казалось, в нем угасла последняя искра жизни, ибо приступы ужаса терзали его душу слишком сильно. Снова послали за доктором. Матильда, сходя с ума от отчаяния, почти бессвязно требовала от доктора надежды или отчаяния.

Он, будучи человеком здравомыслящим, сказал, что, по его мнению, Верецци скоро поправится, хотя и не знал, что может произойти во время кризиса болезни, который стремительно приближался.

Никакие уговоры не могли увести Матильду от ложа Верецци.

Она сидела, жертва безответной страсти, молча и наблюдала за переменами в лице несчастного Верецци, когда тог без чувств лежал простершись в постели перед ней.

Живость, так присущая его сверкающим глазам, ушла, здоровый румянец сменился мертвенной бледностью, и он не осознавал ничего вокруг. Матильда просидела рядом с ним весь день и молча давала лекарства бесчувственному Верецци, когда требовалось.

Ближе к вечеру снова приехал доктор. Когда он вошел, Матильда сидела, задумчиво положив голову на руку.

— Ах, есть ли надежда? Есть? — безумно воскликнула она.

Доктор успокоил ее и попросил не впадать в отчаяние, затем, увидев ее бледное лицо, сказал, что ей, видимо, тоже нужна его помощь, как и его пациенту.

— О, не обращайте на меня внимания, — воскликнула она. — Как Верецци? Он будет жить или умрет?

Доктор подошел к измученному Верецци и взял его руку.

Лихорадка горела в его жилах.

— О, как он? — восклицала Матильда, с тревогой глядя на доброе лицо доктора, ибо ей показалось, что тень печали скользнула по его челу. — Скажите же поскорее мой приговор! — продолжала она. — Я готова к худшему, я готова даже услышать, что он уже мертв!

При этих словах какое-то спокойствие отчаяния осенило ее черты, она схватила доктора за руку и твердо посмотрела ему в лицо, а затем, словно истощенная непривычным усилием, упала к его ногам без сознания.

Доктор поднял ее и быстро привел в чувство.

Отчаяние Матильды, истощенное собственной яростью, вскоре притупилось, и слова врача пролились бальзамом на ее душу и заставили ощутить надежду.

Она снова села и со сдерживаемым нетерпением стала ожидать решительного перелома, которого доктор больше не мог скрывать.

Она сжимала пылающую руку Верецци и ждала, внешне сдержанная, до одиннадцати часов ночи.

Медленно ползли часы — колокольня Пассау отбивала каждую медлительную четверть часа — и стремились к назначенному времени, когда дверь комнаты Верецци медленно отворил Фердинанд.

— Ха! Зачем ты беспокоишь меня сейчас? — вскричала Матильда, которую приход Фердинанда вырвал из глубокого раздумья.

— Синьора! — прошептал Фердинанд. — Синьор ждет внизу, он желает вас видеть.

— Ах, — задумчиво сказала Матильда, — проводи его сюда.

Фердинанд ушел исполнить ее приказ. Послышались шаги в коридоре, и через несколько мгновений Застроцци уже стоял перед Матильдой.

— Матильда! — воскликнул он. — Почему я вижу тебя здесь? По какому несчастью ты заперлась у себя в покоях?

— Ах! — ответила Матильда еле слышно. — Посмотри на это ложе. Посмотри на Верецци! Измученный, без чувств! Может быть, через четверть часа душа его отлетит, отлетит навеки! — продолжала она, и все более глубокое отчаяние омрачало ее прекрасные черты.

Застроцци подошел к изножью постели. Перед ним, словно мертвый, лежал Верецци, ибо свинцовый цвет его губ, запавшие бессмысленные глаза — все это свидетельствовало о том, что дух его отлетел.

Застроцци смотрел на него с непонятным выражением неутоленной мести, непонятным для Матильды, взиравшего на выразительное лицо своего соучастника.

— Матильда, ты нужна мне. Идем в нижнюю гостиную, мне надо кое о чем с тобой поговорить, — сказал он.

— О, даже если бы это касалось моего вечного блаженства, я не могу пойти сейчас! — живо воскликнула Матильда. — Возможно, не пройдет и четверти часа, как тот, что мне дороже всего на свете, умрет, и с ним умрет всякая надежда, всякое желание, все, что связывает меня с этим миром. О! — воскликнула она в чрезвычайном ужасе. — Смотри, как он бледен!

Застроцци попрощался с Матильдой и ушел.

Доктор молча продолжал наблюдать за Верецци, с лица которого не сходило выражение отчаяния.

Матильда смотрела в лицо Верецци и ждала с горячим, хотя и скрытым, нетерпением исхода оставшихся минут — она все ждала.

Черты лица Верецци свела еле заметная судорога.

Часы пробили одиннадцать.

Его губы приоткрылись — Матильда побледнела от ужаса, но молча, поглощенная ожиданием, осталась сидеть в кресле.

Она подняла взгляд и надежда снова вернулась к ней, когда она увидела выражение лица доктора, озаренное удовлетворением.

Больше она не могла себя сдерживать, но в восторге столь же избыточном, сколь прежде жестокими были ее горе и ужас, начала торопливо расспрашивать доктора. Тот с красноречивой улыбкой поднес палец к губам. Она поняла этот жест и, хотя ее сердце раскрылось во внезапном и невероятном восторге, подавила радость, как прежде обуздывала горе, и с восхищением смотрела на лицо Верецци, на то, как на его смертельно бледные щеки возвращается румянец. Матильда взяла его за руку — сердце его пока еще лихорадочно колотилось. Она взглянула на его лицо — пелена, которой прежде были подернуты его глаза, исчезла, в глазах затеплился смысл, но это было глубокое, укоренившееся в душе горе.

Доктор знаком велел Матильде удалиться.

Она задернула занавеси и стала с тревогой ждать.

Глубокий, долгий вздох вырвался наконец из груди Верецци. Он поднялся сам — глаза его словно следили за каким-то образом, который воображение рисовало ему в дальнем полумраке комнаты, ибо ночные тени лишь частично разгонял свет лампы на столике. Он поднял почти неживую руку и провел ею по глазам, словно пытаясь убедить себя в том, что то, что он видел, — не игра воображения. Он посмотрел на доктора, который молча сидел у его постели и терпеливо ждал развития событий.

Верецци медленно поднялся и отчаянно вскричал:

— Джулия! Джулия! Моя давно потерянная Джулия, вернись! — А затем, уже более собранно, добавил печально: — Ах нет, ты мертва, ты потеряна навеки, навеки!

Он повернулся и увидел доктора, но Матильда пока еще пряталась.

— Где я? — спросил Верецци доктора.

— Вы в безопасности, — ответил тот. — Возьмите себя в руки, все будет хорошо.

— Ах, но Джулия? — спросил Верецци голосом, в котором слышалось такое отчаяние, что можно было опасаться, что он снова начнет бредить.

— О, держите себя в руках, — сказал доктор. — Вы были очень больны, это лишь игра воображения, и даже сейчас, я опасаюсь, вы в таком умоисступлении, которое влечет за собой воспаление мозга.

Бессильное тело Верецци снова опустилось на постель, — но глаза его были по-прежнему открыты и устремлены в пустоту: казалось, он старается разобраться в сумятице мыслей, что довлели над его мозгом.

Матильда отдернула занавесь, но, встретившись взглядом с доктором, поняла по его взгляду, что ей следует оставаться там, где и прежде.

Когда она перебирала события этого дня, ее сердце наполнялось смятенными, но приятыми чувствами. Она предполагала, что если Верецци оправится, в чем она уже мало сомневалась, то она легко сумеет изгнать из его сердца детскую влюбленность, которая владела им раньше; сможет убедить его в том, что глупо считать, что первая любовь длится вечно; и, неустанно и усердно ублажая его, сумеет наконец мягким, спокойным вниманием и притворной чуткостью завоевать приязнь человека, к которому так долго и пламенно стремилось ее сердце.

Утешая себя этими мыслями и желая услышать из уст доктора более четкое подтверждение того, что Верецци в безопасности, чем показывал его взгляд, Матильда встала впервые с начала его болезни и, невидимая для Верецци, приблизилась к доктору.

— Следуйте за мной в гостиную, сказала Матильда.

Доктор повиновался, и его горячие заверения, что Верецци вне опасности и скоро выздоровеет, укрепили колеблющуюся надежду Матильды.

— Но, — добавил доктор, — хотя мой пациент выздоровеет, если его разум будет спокоен, я не могу отвечать за его выздоровление, если он будет вас видеть, поскольку его расстройство, будучи полностью умственным, может усилиться...

Доктор сделал паузу и оставил Матильде заканчивать предложение, поскольку был он человеком проницательным и здравомыслящим и догадывался, что некоторые внезапные и бурные эмоции, причиной коих она была, вызвали болезнь его пациента. Эта догадка переросла в уверенность, когда он увидел, как смертельно побледнела Матильда.

— Разве мне нельзя присматривать за ним? Ухаживать за ним? — взмолилась Матильда.

— Нет, — ответил доктор. — Поскольку он сейчас очень слаб, один ваш вид может вызвать немедленное расстройство.

Матильда вздрогнула в ужасе от одной этой мысли и пообещала слушаться его приказов.

Наступило утро. Матильда встала с бессонного ложа и неуверенно пошла к покоям Верецци.

Она остановилась у двери и прислушалась. Сердце ее бешено колотилось, когда она слушала дыхание Верецци — каждый звук, исходивший от него, пугал ее. Наконец она медленно открыла дверь и, хотя она и соблюдала указания доктора не попадаться на глаза Верецци, не могла себе отказать в удовольствии посмотреть на него и нашла себе какое-то дело в его комнате.

Она слышала, как Верецци вполне разумно задает вопросы сиделке, но он явно не понимал, где он находится, и не знал, что привело его в такое состояние.

Наконец он погрузился в глубокий сон, и Матильда осмелилась посмотреть на него: лихорадочный румянец ушел с его щек, а синева губ сменилась ярко-красным. Она жадно рассматривала его.

Неземная, хотя и слабая, улыбка появилась на его лице, рука его чуть шевельнулась.

Матильда, опасаясь, что он проснется, снова спряталась. Она ошиблась: глянув на его снова, она увидела, что он все еще спит.

Она по-прежнему смотрела на его лицо. Сновидения его сменились другими, ибо из-под век его потекли слезы и тяжелый вздох вырвался из груди.

Так прошло несколько дней. Матильда с самым горячим усердием ухаживала за лежавшим без сознания Верецци.

Доктор заявил, что разум его пациента еще слишком слаб, чтобы позволить ему видеть Матильду, но он идет на поправку.

Раз вечером она сидела у его ложа и, глядя на черты спящего Верецци, вдруг ощутила, как непривычная нежность охватила ее душу — неуловимое и смятенное чувство забурлило в ее груди. Все ее тело дрожало от сладостного восторга, и, схватив руку, неподвижно лежавшую рядом с ней, она покрыла ее тысячью горячих поцелуев.

— Ах, Джулия, Джулия, ты ли это? — воскликнул Верецци, приподнявшись всем измученным телом, но, увидев свою ошибку, упал назад и потерял сознание.

Матильда поскорее принесла укрепляющее средство, и вскоре ей удалось вернуть к жизни мимолетные чувства Верецци.

ГЛАВА VIII

Ты на желанья смел,

На дело — нет. Иль ты бы согласился

Носить венец — красу и славу жизни —

И труса сознавать в себе?..

«Макбет»[5]

Любовь есть небо,

Небо есть любовь.

«Песнь последнего менестреля»

Душа Верецци исполнилась непреодолимого отвращения, когда, оправившись, он увидел себя в объятиях Матильды. Все его тело дрожало от холодного ужаса, и он едва не падал в обморок. Он не сводил взгляда с ее лица — их глаза встретились — и увидел в ее очах горячий пламень, смешанный с трогательной нежностью.

Торопливо и почти неразборчиво он укорял Матильду в неверности, низости и даже убийстве. Румянец на щеках Матильды сменился смертельной бледностью. Живость, сверкавшая в ее взгляде, уступила место смятению и дурному предчувствию, когда в полубреду Верецци выкрикивал обвинения, которых сам не понимал, ибо его разум, расстроенный мыслью о смерти Джулии, тонул в смятении ужаса.

Матильда была вынуждена изображать чувства. Нарочитая безмятежность осеняла ее черты, когда сочувственным и нежным голосом она упрашивала его успокоиться, и, дав ему успокоительное, покинула его.

Она спустилась в гостиную.

— Ах! Он по-прежнему презирает меня! Даже ненавидит! — простонала Матильда. — Какая-то непреодолимая антипатия, боюсь, ожесточила его душу против меня, хотя моя любовь к нему так горяча! Ах, как я жалка, как несчастна! Мои самые заветные надежды обречены, мои ярчайшие мечты поблекли!

Снедаемая как муками безнадежности, так и иллюзиями надежды, Матильда, теперь охваченная отчаянием, нетерпеливо расхаживала по гостиной.

Ее разум опаляла еще более жгучая ненависть к Джулии, когда она вспоминала нежные слова Верецци. Однако она решила, что если Верецци не будет принадлежать ей, то и Джулии он не достанется.

В этот момент вошел Застроцци.

Разговор зашел о Верецци.

— Как мне завоевать его любовь, Застроцци? — восклицала Матильда. — О! Я снова прибегну ко всем нежным уловкам, буду ухаживать за ним денно и нощно и своим непрестанным вниманием попытаюсь смягчить его каменное сердце. Но, увы! Ведь только что он очнулся в моих объятиях в ужасе и с горячностью обвинял меня в измене — в убийстве! Как я могла бы изменить Верецци! Мое сердце, сгорающее в жестоком огне, говорит, что — нет, а убийство...

Матильда замолчала.

— Ах, если бы ты могла сказать, что ты в этом виновна или хотя бы причастна! — воскликнул Застроцци, яростно сверкая глазами от разочарования. — Если бы сердце Джулии Стробаццо дымилось на моем кинжале!

— Я с радостью бы присоединилась к твоему пожеланию, добрый, мой Застроцци, — ответила Матильда, — но, увы! К чему эти желания, к чему бесполезные клятвы мести, если Джулия все еще жива? Еще жива, возможно, и снова завладеет Верецци, и прижмет его навеки к своей груди, и, возможно — о, ужас!..

Доведенная до безумия картиной, которую рисовало ее воображение, Матильда осеклась.

Ее грудь вздымалась от частого сердцебиения, и, когда она говорила об успехе своей соперницы, ее мятущаяся душа была видна в ее сверкающих глазах.

Тем временем Застроцци стоял в задумчивости, едва замечая терзания Матильды, и ожидал, когда она закончит.

Он попросил ее успокоиться, чтобы такими сильными страстями не лишить себя сил для достижения ее самой желанной цели.

— Ты твердо решилась? — спросил Застроцци.

— Да!

— Решилась? Не снедает ли среди прочих чувств твою душу страх?

— Нет-нет! Это сердце не знает страха, эта душа не умеет отступать, — горячо вскричала Матильда.

— Тогда будь хладнокровна и держи себя в руках, — ответил Застроцци, — и ты достигнешь цели.

Хотя в этих словах было мало обнадеживающего, все же чувствительная душа Матильды при этих словах затрепетала от предчувствия радости.

— Мой завет, — сказал Застроцци, — всю жизнь был таков: где бы я ни был, какие бы страсти ни потрясали меня до глубины души, я по крайней мере кажусь собранным. Как правило, я таков и есть; ибо, поскольку я не подвержен обычным чувствам, никакая случайность не тревожит меня, моя душа закалена для более интересных испытаний. Мой дух горяч и порывист, как и твой; но знакомство с миром заставило меня скрывать его, хотя он продолжает гореть у меня в груди. Поверь мне, я далек от того, чтобы отговаривать тебя от достижения твоей цели, нет. Любое стремление, предпринятое с жаром и выполняемое с упорством, должно увенчаться успехом. Любовь стоит любого риска — некогда я знал ее, но месть пожрала все остальные чувства в душе моей, и жив я лишь благодаря мести. Но даже если бы я желал отговорить тебя от того, к чему стремится твое сердце, я не стал бы утверждать, что не стоит пытаться, ибо все, что дает удовольствие, — правильно и созвучно с чувством достоинства человека, который создан для единственной цели — быть счастливым, иначе зачем нам даны страсти? Зачем те чувства, что волнуют мою грудь и сводят меня с ума, даны нам природой? Что же до смутных надежд на будущее, то почему мы должны лишать себя его удовольствий, даже купленных тем, что обманутое большинство зовет аморальностью?

Так запутанно обосновывал свои принципы Застроцци. Его душа, закосневшая от преступлений, могла иметь лишь смутное понятие о вечном блаженстве, ибо насколько человеческая природа удаляется от добродетели, настолько она отдаляется и от способности ясно мыслить о чудесных деяниях и таинственных путях Провидения.

Холодно и собранно говорил Застроцци: он раскрывал свои чувства с видом того, кто полностью уверен в излагаемой им доктрине, уверенность в которой развеивается неуловимым доказательством.

Пока он так говорил, Матильда молчала. «Застроцци наверняка умеет убеждать, он должен быть уверен в истинности своих обоснований», — думала Матильда, жадно глядя ему в лицо. Неизменное выражение твердости и убежденности не сходило с него.

— Ах, — сказала Матильда, — Застроцци, ты льешь бальзам мне на душу, я не знала твоих истинных чувств по этому вопросу; но отвечай мне: ты правда уверен, что душа умирает вместе с телом, или, если нет, то, когда эта бренная плоть становится землей, куда исчезает душа, ныне приводящая его в движение? Может, она влачит свое существование в скучной апатии или среди долгих мук?

— Матильда, — ответил Застроцци, — не думай так. Лучше предположи, что по свойственной ей способности тратить энергию эта душа должна жить вечно, что ни случайности, ни внезапные события не могут повлиять на ее счастье, но, отважно стремясь вырваться с наезженного пути, будучи еще связанной цепями смертности, она достигнет в будущем своем состоянии высших возможностей.

— Но религия! О...

—Я думал, у тебя отважная душа, — ответил Застроцци. — Я думал, у тебя высокий разум. Неужели я ошибся в оценке твоего характера? Не отступай, Матильда, перед этими лживыми, глупыми и вульгарными предрассудками. Пока же прощай!

С этими словами Застроцци ушел.

Так, искусным призывом к ее чувствам удалось ему угасить слабую искорку веры, что еще теплилась в груди Матильды.

И в той же мере, как угасала ее вера во Всемогущего и, соответственно, в надежду на вечное спасение, росла ее жгучая и неутолимая страсть к Верецци, и бред преступной любви заполонил ее душу.

«Назову ли я его своим навеки? — спрашивала в душе Матильда. — Будет ли вечно сжигать меня та страсть, что нынче овладела моей душой? Ах! Я знаю, что так будет, и, освободившись от бренного тела, моя душа улетит, но ее пылкие необузданные страсти никуда не исчезнут; и в единстве наших душ она вкусит небесные восторги».

Буйное и сумбурное волнение охватило ее душу: некоторое время она стояла, погруженная в размышления. Взволнованная чувствами своей души, она дрожала всем телом — она думала о чувствах Застроцци, она почти содрогалась от воспоминаний, но холодная и собранная манера, в которой он их излагал, убедила ее. Она подумала над его советом и, укрепившись духом, подавив все эмоции, обрела ту холодность, что была ей необходима для достижения цели.

Не думая более ни о чем и живя лишь для Верецци, Матильда изобразила на лице спокойную безмятежность. Она даже успокоилась душой, заставив ее обуздать свои чувства, и страсти, недавно обуревавшие ее, улеглись.

Она снова поднялась в комнату Верецци. Ее терзали смутные опасения, что он прознал о ее замыслах: но его почти кротко светящиеся глаза убедили ее, что те жуткие обвинения, которыми он осыпал ее, были всего лишь результатом временного помешательства.

— Ах, Матильда! — воскликнул Верецци. — Где ты была?

Душа Матильды, чуткая как к надежде, так и к отчаянию, мгновенно исполнилась радости, но его жестокая ненависть и безнадежная любовь снова впились ей в грудь, когда он воскликнул в искренней муке:

— О Джулия, моя утраченная Джулия! Матильда, — сказал он, — друг мой, прощай. Я чувствую, что умираю, но я счастлив, о, я полон восторга от мысли, что скоро увижу мою Джулию. Матильда, — тише добавил он, — прощай навеки.

Не в силах сдержать чувств, порожденных одной мыслью о смерти Верецци, Матильда хотя и знала, что ход лечения его помешательства благоприятен, содрогнулась — жестокая ненависть, даже более злобная, чем прежде, распалила ее душу против Джулии, ибо слова Верецци о ней, выслушанные с видом нежной кротости, довели ее душу до предела безудержной ненависти. Ее грудь бурно вздымалась, темные глаза красноречиво говорили о яростных страстях ее души. Однако, помня, что надо сдерживать чувства, она подперла голову рукой, и, когда она ответила Верецци, спокойствие и печаль озаряли ее лицо. Она уговаривала его в самых нежных, самых утешительных выражениях взять себя в руки и, хотя Джулия ушла навсегда, вспомнить, что она сама — одна из многих, тот добрый друг, который поможет сделать груз его жизни менее тяжким.

— О, Матильда! — воскликнул Верецци. — Не говори мне об утешении, не говори о счастье — все, что составляло мое счастье, все, что было моим утешением, все, на что я взирал с восторженным предвкушением радости, — все исчезло, исчезло навеки.

Неусыпно Матильда ухаживала за Верецци, сидя у его ложа. Трогательная нежность его голоса, печаль, привлекательное выражение лица — все это лишь подливало масла в пожиравшее ее пламя: ее душой владела одна лишь мысль. Все посторонние страсти были усмирены и брошены на достижение ее самой заветной цели. Кажущееся спокойствие овладело ее разумом — не то, которое проистекает из осознанной невинности и скромных радостей, но то, которое усмиряет все бурные чувства лишь на время. Когда человек утвердился в достижении цели, страсти лишь берут паузу, чтобы потом вырваться с еще более неуемным буйством. В это время крепкий организм Верецци преодолел пагубность его болезни, вернувшиеся силы снова укрепили его нервы, и он смог спуститься в гостиную.

Жестокое горе Верецци превратилось в глубокую и укоренившуюся меланхолию. Теперь он мог говорить о Джулии — это стало постоянной темой его разговоров. Он говорил о ее добродетелях, ее ангельских чертах, ее чуткости и своими горячими клятвами в вечной своей верности ее памяти невольно доводил Матильду до отчаяния. Раз он спросил у Матильды, как она умерла, поскольку в тот день, когда весть о ее смерти поразила его разум, он не дождался подробностей, сам факт поверг его в безумие.

Матильда испугалась вопроса, но изобретательность заменила заранее подготовленную историю.

— О, друг мой! — нежно сказала она. — С неохотой поведаю я тебе о том, как она умерла. Неразделенная любовь, словно червь, подточила несчастную Джулию. Бесполезны были все усилия разыскать тебя, пока она в конце концов не решила, что ты навсегда бросил ее. Глубокая печаль постепенно обессилила ее и ласково свела в могилу — она пала в объятия смерти без единого стона.

— И скоро я последую за ней, — воскликнул Верецци, когда душу его пронзил жесточайший укол боли и тоски. — Я — причина ее смерти, смерти той, чья жизнь мне намного дороже моей собственной. Но ныне все кончено, мои надежды на счастье в этом мире развеялись навсегда.

При этих словах судорожный вздох вырвался из его груди, и слезы молча покатились по его щекам. Некоторое время Матильда напрасно пыталась успокоить его, пока, наконец, смягчившись от времени и побежденная воспоминаниями, его тяжелая горькая печаль не превратилась в неизбывную меланхолию.

Матильда неустанно ухаживала за ним, угадывая каждое его желание: она, догадавшись, что одиночество может быть для него губительным, часто посещала с ним вечеринки и игривостью пыталась разогнать его уныние, но, если настроение Верецци и поднималось в веселой компании, в одиночестве им овладевали еще более глубокая меланхолия, более горькие сожаления, поскольку он позволил себе на мгновение отвлечься от воспоминаний о своей Джулии. Он испытывал тонкое, нежное, экстатическое чувство сожаления, когда воспоминания рисовали ему благословенное, давно минувшее время, когда в обществе своего кумира он думал, что всегда будет наслаждаться сладостными, спокойными удовольствиями в обществе родственной души. Он часто теперь развлекался, вызывая при помощи карандаша из памяти те места, которые в обществе Джулии меркли, но теперь были освящены ее памятью, ибо он всегда связывал мысли о Джулии с теми местами, которыми она так часто восхищалась и где вместе с ней они так часто бродили.

Тем временем Матильда, твердая в своем стремлении, неустанно шла к цели: она успокоила свой разум, и, хотя порой ею овладевали чувства нечеловеческой силы, в присутствии Верецци ее поведение характеризовалось непоколебимым спокойствием, прекрасно разыгранными чуткостью и печальной нежностью. Горе, меланхолия и ровное, спокойное уныние, казалось, одолевали все самые яростные чувства, когда она говорила с Верецци о его погибшей Джулии. Но хотя и подавленные на время, месть, ненависть и пожар неразделенной любви выжигали ее душу.

Часто, когда она возвращалась от Верецци после того, как он с привычной нежностью говорил при ней о Джулии и клялся в вечной верности ее памяти, душу Матильды терзало чернейшее отчаяние.

Как-то раз говоря с ним о Джулии, она осмелилась намекнуть, пусть и косвенно, на свою собственную верную и горячую привязанность.

— Ты думаешь, — ответил Верецци, — что из-за того, что душа моей возлюбленной Джулии более не облачена в земную плоть, я стал менее предан ей? Нет-нет! Я принадлежал ей, я принадлежу ей и вечно буду ей принадлежать. И когда моя душа, сбросив одеяние смертной плоти, отойдет в мир иной, даже среди вселенской гибели природы она, влекомая сродством чувств, будет искать безупречную душу моей обожаемой Джулии. О, Матильда! Твое внимание, твоя доброта — все это вызывает мою самую горячую благодарность, твои добродетели я ценю всей душой, но, преданный памяти Джулии, я не смогу полюбить никого, кроме нее.

Матильда всем телом содрогнулась от неодолимых эмоций, поскольку он решительно отвергал ее. Но, утоляя более бурные страсти, поток слез хлынул из ее глаз, и она откинулась на спинку софы, глухо рыдая.

Верецци стал нежнее к ней — он поднял смиренную Матильду и стал ее утешать, ибо понимал, что ее нежность к нему не заслуживала неприязни.

— О, прости, прости меня! — восклицала Матильда, разыгрывая смирение. — Я не знаю, чего я наговорила.

Она резко вышла из гостиной.

У себя в покоях Матильда упала на пол, охваченная слишком мучительными чувствами, чтобы их описывать. Бешеные страсти, сдерживаемые в присутствии Верецци, ныне переполняли ее душу невообразимым ужасом. Потрясенная внезапным и неодолимым напором чувств, она дала волю отчаянию.

— Где же эта хваленая милость Господня, — в безумии восклицала Матильда, — если Он позволяет тварям Своим испытывать такие мучения? Где была мудрость Его, если Он вселяет в наши сердца страсти яростные, безотчетные, как мои, обрекая на погибель наше счастье?

Бешеная гордыня, неразделенная любовь, жгучая месть пировали в ее груди. Месть требовала невинной крови — крови несчастной Джулии.

Ее страсти ныне довели ее до предела отчаяния. В неописуемой агонии разума она колотилась головой о пол, осыпая Джулию тысячами проклятий и клянясь в вечном отмщении.

Наконец, истомленные собственным неистовством, ее бушующие страсти улеглись, и спокойствие овладело ее душой. Она снова подумала о совете Застроцци — была ли она сейчас хладнокровна? Собрана?

Она погрузилась в череду размышлений. Даже для нее самой была необъяснима последовавшая за этим ясность.

ГЛАВА IX

Для Матильды, упорной в осуществлении своего замысла, время тянулось медленно, ибо Верецци с каждым днем чах и в ее встревоженном воображении это предвещало смерть. Время медленно текло и для Верецци, ибо он с нетерпением ждал смерти, поскольку в этом мире для него больше ничего не оставалось, кроме мучений.

Бесполезно будет пересчитывать моменты столкновений чувств в душе Матильды: довольно сказать, что их было много, и с каждым разом они становились все жесточе.

Болезнь Верецци приобрела под конец такое опасное течение, что Матильда в тревоге послала за доктором.

Тот самый приятный доктор, который уже ухаживал за Верецци, отсутствовал, но приехал другой, весьма опытный, который заявил, что здоровье Верецци способен поправить только более теплый климат.

Матильда предложила ему уехать в укромное и живописное поместье, которым она владела в области Венето. Верецци, ожидавшему быстрого конца, было все равно, где умирать, и он согласился. К тому же он не хотел причинять отказом боль такому доброму существу, как Матильда.

Отъезд был назначен на следующее утро.

Настало утро, Верецци уложили в карету, ибо он был чрезвычайно слаб и истощен.

Во время их путешествия Матильда пыталась всеми заботами, всяческим добрым и сочувственным вниманием разогнать меланхолию Верецци, понимая, что, если снять тяжесть с его души, он быстро восстановит здоровье. Но, увы, это было невозможно. Хотя он был благодарен Матильде за внимание, его лицо туманила еще более глубокая меланхолия; более глубокая пустота и апатия вытягивали из него жизнь. Ему совершенно претило все то, что, возможно, сильно интересовало прежде. Чудовищное величие Альп, стремительно низвергающиеся водопады, пенившиеся у них под ногами, перестали вызывать в нем прежнее чувство благоговения. Высокие сосновые рощи не вызывали новой меланхолии, цветущие долины Пьемонта или аромат апельсиновых рощ не веселили его застывшей души.

Они ехали вперед и вскоре въехали на территорию Венеции, где в мрачном удаленном уголке стоял замок ди Лаурентини.

Он находился в глухом лесу, вокруг которого дерзко возносили к небесам свои скалистые вершины горы.

Эти горы были наполовину скрыты древними соснами и платанами, чьи могучие ветви тянулись ввысь, а над ними виднелись голые гранитные скалы, на которых порой можно было увидеть гигантские и уродливые стволы обожженных молнией лиственниц.

В центре амфитеатра, образованного этими горами, стоял окруженный лесами Кастелла ди Лаурентини, чьи серые башни и дряхлые зубчатые стены возвышались над гигантами леса.

В это мрачное поместье и привезла Верецци Матильда. Единственное чувство, которое он ощутил, было удивление от того, что он еще влачит существование. Когда он вошел в замок, поддерживаемый Матильдой и слугой, душа Матильды, которой владела только одна мысль, истерзанная собственными неутолимыми страстями, не ощутила того возвышенного, спокойного и ровного восторга, который испытывают лишь невинные, возвращаясь в то место, где они провели свои детские годы.

Нет, она не почувствовала этого. Единственным приятным ощущением от возвращения в уединенный замок была надежда, что вдали от мира и его бурь ей не придется так часто отвлекаться от осуществления своего безумного плана,

Хотя меланхолия Верецци, как ей показалось, усилилась во время поездки, а не успокоилась, здоровье его заметно улучшилось от перемены климата и пейзажа, который временами на миг облегчал его глубокое горе; но стоило им увидеть другое место, как снова погруженный в одиночество и терзаемый воспоминаниями Верецци возвращался мыслями к своей потерянной, по-прежнему обожаемой Джулии. Он постоянно думал о ней, невольно заговаривал о ней и своими экзальтированными восклицаниями почти довел Матильду до отчаяния.

Так прошло несколько дней. Страсти Матильды, утихшие от времени, перемены пейзажа и поспешности путешествия и утратившие свою остроту, теперь, как прорвавший плотину поток, безудержно вырвались наружу.

Раз вечером, обезумев от нежных заверений Верецци в вечной верности памяти Джулии, она чуть не повредилась рассудком.

Пламень ее мятежной души, растревоженной враждующими чувствами, полыхал в ее глазах. Не в силах скрыть чрезвычайную силу своих чувств, в порыве безнадежной любви она выбежала из комнаты, где оставила Верецци, и в одиночестве ушла в лес, чтобы успокоиться и измыслить какой-нибудь более изощренный план мести, поскольку в присутствии Верецци она едва осмеливалась думать.

Ее взбешенная душа полыхала жгучей жаждой мести. Она зашла в глушь и, зная, что за ней не следят, дала волю чувствам.

— О, Джулия, ненавистная Джулия! Слов не хватит, чтобы описать мою ненависть к тебе. Это ты уничтожила Верецци! Твой проклятый образ, поселившийся в его сердце, навеки сгубил мое счастье! Но прежде чем я умру, я вкушу сладость мести — о, изысканной мести! — Она умолкла, подумала о сжигавшей ее страсти. — Возможно, не менее жестокая страсть заставила Джулию соперничать со мной, — сказала она. И снова мысль о болезни Верецци, возможно и о смерти, возмутила ее душу. Жалость, преследуемая местью и безответной любовью, бежала. — Я сказала, что жалею тебя? Мерзкая Джулия, мои слова вовсе не говорили о моих чувствах! Нет-нет, тебе не скрыться от меня. Жалеть тебя?

Снова погрузившись в мучительные размышления, она забыла о времени, пока не увидела, подняв взгляд, что землю быстро окутывают ночные тени. Вечер был тих и ясен, высокие сосны тихо качались на вечернем ветерке и печально вздыхали. Далеко на западе слабо замерцала вечерняя звезда. Пейзаж был торжественно спокоен, но не было покоя в душе Матильды. Казалось, в дуновении южного ветра слышится тихая печальная музыка. Матильда прислушалась — это монашки в монастыре пели вечную память ушедшей своей сестре.

— Наверное, она ушла на небеса! — воскликнула Матильда, и ее грешная душа содрогнулась. Череда ужасных, мучительных мыслей тяготила ее душу, и, не в силах вынести остроты чувств, она торопливо вернулась в замок.

Так текло время для Матильды, отмеряемое лишь переменой приступов страстей, обуревавших ее. Разум ее, взбудораженный неудачей ее замыслов, был в смятении, и ее настроение, некогда столь легкое и жизнерадостное, теперь стало угнетенным от краха надежд.

«Что мне делать дальше? — спрашивала в душе Матильда. — Ах, не знаю».

Внезапно она вздрогнула — ей пришла в голову мысль о Застроцци.

— О, я совсем о нем забыла, — воскликнула Матильда, и душу ее снова осветил луч надежды. — Но он в Неаполе, и я не сразу смогу увидеться с ним. О, Застроцци, если бы ты был здесь!

Она не сразу собралась с духом, охваченная смятением, и лишь потом призвала Фердинанда, на чью верность она осмеливалась положиться, и велела ему поспешить в Неаполь с письмом к Застроцци.

Тем временем здоровье Верецци, как и предсказывал врач, настолько улучшилось от теплого климата и чистого воздуха Кастелла ди Лаурентини, что, хотя он был очень слаб и худ, он смог в хорошую погоду в спокойный летний вечер выйти на прогулку в сопровождении Матильды.

В мрачном одиночестве, где кроме случайных и нечастых посещений духовника ее отца, ничто не нарушало однообразное течение их жизни, Верецци стал для Матильды всем — она постоянно о нем думала. Ночью, во сне, он представал в ее воспаленном воображении. Она беспокоилась, когда его не было, и ее душа, сотрясаемая постоянными приступами сжигавших ее страстей, была сценой невыразимого буйства исступленной и безумной любви.

У нее был изысканный музыкальный вкус, небесный нежный голос, и она искусно извлекала из арфы трогательные мелодии, погружавшие разум в меланхолическое наслаждение.

Ее волнующий голос, смягченный нежностью, порой охватывавшей ее душу, вызывал восторг у Верецци.

Но, стряхнув мимолетное удовольствие, вызванное ее соблазнительными уловками, он возвращался мыслью к Джулии. Когда он вспоминал ее небесное лицо, ее застенчивость и скромность, ее искреннюю нежность, сожаления и печаль еще сильнее и глубже вонзали жала в его сердце из-за того, что он позволил себе хотя бы на миг поддаться обаянию Матильды.

Медленно тянулись часы и дни. По вечерам они бродили по окрестностям замка, вокруг которого далеко простирались темные мрачные леса, высоко возносили свои увенчанные облаками вершины горы, и, скача по камням и внезапно меняя направление, пенистыми водопадами стремились в долину потоки.

Среди этих красот коварная Матильда обычно выводила гулять свою жертву.

Раз вечером, когда луна взошла над гигантским силуэтом горы, залив серебром далекий водопад, Матильда и Верецци пошли к лесу.

Некоторое время они не разговаривали, и молчание нарушали лишь вздохи Матильды, говорившие о том, какие бурные чувства терзают ее грудь, пусть и подавляемые ее волей.

Они молча вошли в лес. Синее небо было усыпано звездами, ни дуновения ветерка, ни единое облачко не затеняло сверкающего небосвода. Они поднялись на возвышенность, поросшую высокими деревьями, которые образовывали амфитеатр. Ниже с пологого склона открывался вид на бескрайний лес, покрывавший противоположную гору, смутно видимый в лунном свете. Встававшие над ним скалистые вершины четко виделись в серебряном свете луны.

Верецци бросился на мох.

— Какая красота, Матильда! — воскликнул он.

— Да, — ответила Матильда, — я всегда ею восхищалась и привела тебя сюда сегодня вечером, чтобы посмотреть, воспринимаешь ли ты красоту природы, как я.

— О. я восхищен до глубины души! — воскликнул Верецци, ошеломленный открывшимся перед ним видом и охваченный восхищением.

— С твоего позволения, я на минутку уйду, — сказала Матильда.

Не дожидаясь ответа Верецци, она торопливо вошла в маленькую рощу. Верецци смотрел в изумлении. Вскоре вечерний ветер принес звуки восхитительной мелодии, так что Верецци решил, будто какой-то дух одиночества сделал небесную музыку уловимой для смертного слуха.

Он слушал: звук то замирал вдали, то становился громче, набегая, как сладостная волна.

Музыка так подходила пейзажу — и душе Верецци. Успех Матильдиной уловки в этом смысле превзошел все ее ожидания.

Он все слушал: мелодия затихла, и стройная фигура Матильды появилась из леса, пробудив Верецци от грез.

Он не сводил с нее глаз — ее очарование и изящество поразили его чувства, ее чувствительность, ее восхищение тем, что нравилось ему, льстило ему. Ее продуманное использование музыки не оставило в нем сомнений, что раз она испытывает те же чувства сама, то понимает и его душу.

Пока все шло так, как хотела Матильда. Ее постоянной целью было тронуть его чувства: если бы ей удалось найти что-нибудь, что заинтересовало бы его, развеяло его меланхолию или если бы она сумела стереть чужой образ из его памяти, то, по ее мысли, он несомненно быстро и добровольно прижал бы ее к груди.

Изображая родство душ с ним во всем — изображая то сродство чувств и мыслей, которое для него было так важно в любви, она не сомневалась, что вскоре добьется своего.

Но сопереживание и единство чувств, как бы они ни были нужны для любви, ибо они усмиряют все бурные страсти, и, наполняя душу трогательной нежностью, постепенно овладевают ею, никоим образом не были созвучны яростным страстям, непобедимым и неутолимым, что кипели в крови Матильды.

Она наслаждалась обществом того, кого она любила, но тихое удовольствие, невозмутимая ясность так и не поселились в ее душе. Его близость, делая ее невосприимчивой ко всему остальному, вызывало в ней почти неуправляемые чувства.

При взгляде на него ее пульс непривычно учащался, грудь вздымалась, и невольно сладострастный пламень вспыхивал в ее очах.

Ее страсти, сдерживаемые в присутствии Верецци, наполняли ее душу все более сильным жаром. Выпестованные уединением и достигшие, возможно, такого накала, какое ничья другая душа не вынесет, они подчас почти сводили ее с ума.

И все же, удивленная собственной выдержкой, она больше не заговаривала о своей страсти с Верецци, четко осознавая необходимость этого.

ГЛАВА X

Наконец пришел день, в который Матильда ожидала возвращения Фердинанда. Фердинанд вернулся точно в срок и сказал Матильде, что Застроцци пока поселился в сельском доме неподалеку отсюда и ждет ее прибытия.

Матильда была очень удивлена тем, что он предпочел ее замку хижину, но, выбросив из головы эту мысль, стала торопливо собираться к нему.

Вскоре она приехала к хижине. Застроцци увидел ее и быстро пошел ей навстречу.

— Ну что, Застроцци? — спросила Матильда.

— О, — сказал тот, — пока все наши планы безуспешны. Джулия жива и окружена богатством и властью, она смеется над нашей местью. Я уже намеревался покончить с ней, когда, повинуясь твоему приказу, был вынужден приехать сюда.

— Увы! — воскликнула Матильда. — Я опасалась, что так и случится. Но, Застроцци, мне очень нужен твой совет, твоя помощь. Давно я уже томлюсь безответной любовью. Часто вспыхивала надежда, и столь же часто мои самые горячие ожидания заканчивались разочарованием.

Глубокий нетерпеливый вздох вырвался из груди Матильды, и, не в силах продолжать, она умолкла.

— Это образ проклятой Джулии, — ответил Застроцци, что запечатлен в его сердце, не дает ему стать твоим. Если бы ты могла стереть его!

— Я уверена, что смогу это сделать, — сказала Матильда. — Дружба, что ныне возникла между нами, быстро перерастет в любовь, и я навсегда буду счастлива. Застроцци, как это сделать? Но прежде чем думать о счастье, мы должны позаботиться о безопасности — мы должны уничтожить Джулию, которая до сих пор всеми способами пытается узнать о судьбе Верецци. Но, поскольку ее защищают власть и богатство, как это возможно сделать? Ни один bravo[6] в Неаполе не посмеет покуситься на ее жизнь, никакие награды не соблазнят самых отъявленных мерзавцев, способных убить не задумываясь, поднять на нее руку, а если мы попытаемся это сделать сами, то нам грозят самые страшные пытки инквизиции и позорная смерть, кроме того, и желание наше не исполнится!

— Не надо так думать, Матильда, — ответил Застроцци. — Не надо думать, что если Джулия богата, то кинжал жаждущего мести, вроде меня, до нее не дотянется; или если она в роскоши живет в Неаполе, то отравленная чаша, приготовленная тобой, отчаявшейся соперницей, не повергнет ее в конвульсиях и не сведет в могилу. Нет, она умрет, и на дыбе нам корчиться не придется.

— О, — перебила его Матильда, — мне все равно, даже если в подземельях инквизиции я буду корчиться под самыми жестокими пытками, мне все равно, если даже я умру на глазах у черни самой позорной и унизительной смертью. Если перед этим ее душа отправится в мир иной, я достигну своей цели. Я испытаю невыразимое и, да, немыслимое наслаждение.

Тем временем наступил вечер, и, поскольку час был уже поздний, Матильда и Застроцци расстались.

Застроцци вернулся в хижину, а Матильда в глубокой задумчивости пошла в замок.

Ветер был прохладен и довольно порывист. Легкие облака быстро неслись по темно-синему небу. Луна, в своем серебристом величии, стояла высоко на востоке и придавала облакам прозрачности, когда они, подобно небесным духам, проносились мимо и постепенно таяли вдали, как видения. Матильда смотрела на это зрелище, и череда смутных мыслей овладевала ее душой. Ее преступления, ее прошлое представали перед ней в ее пораженном ужасом воображении. Пламенная любовь, неодолимая, неукротимая страсть пылала в ее крови. Ее чувства, обморочные от преступного желания, смешались в неутолимом экстазе предвкушения счастья — счастья с примесью неясного недоброго предчувствия.

Так она стояла, скрестив руки на груди, словно созерцая мерцающий небосвод.

Было поздно — обычно она возвращалась раньше, и Верецци вышел встретить ее.

— Что? Ты задумалась, Матильда? — игриво воскликнул он.

При этих словах щеки Матильды мгновенно вспыхнули, но так же быстро побледнели, и она сказала:

— Я любовалась спокойствием вечера, красотой закатного солнца, а потом столь близкие моему духу сумерки заставили меня уйти дальше, чем обычно.

Ничего не подозревающий Верецци не заметил ничего необычного в поведении Матильды, но, заметив, что вечерний воздух холоден, повел ее назад в замок. Матильда всеми способами, всеми уловками пыталась не упустить жертву. Она изображала, что восхищается всем, что ему нравится; она ловила каждое слово Верецци — но долгое время все было напрасно, долго все ее усилия завоевать его любовь были тщетными.

Часто, когда она касалась струн арфы и извлекала из нее чарующие звуки, когда ее почти ангельское лицо склонялось над ней, взгляд Верецци становился восторженным, и, забывая обо всем остальном, он предавался волнующему забвению и в восхищении слушал ее.

Но все ее усилия не смогли изгнать Джулию из его памяти. Он очень привязался к Матильде, он ценил ее, от всего сердца почитал — но не любил.

Так шло время. Часто отчаяние и мысль о том, что Верецци никогда ее не полюбит, наполняли душу Матильды мучительной тревожной болью. Красоты природы, окружавшей замок, больше не привлекали ее. Часто, подхваченная потоком мысли в одиночестве покоев, ее душа уносилась на крыльях ожидания и воображения. Иногда же воображение рисовало перед ней самые страшные картины будущего: ненависть Верецци, то, как он убивает ее, его союз с Джулией — все это тяготило ее разум и доводило ее почти до полного отчаяния, ибо Верецци один заполнял ее мысли; порожденные ее постоянными грезами, самые жуткие предчувствия отравляли цветущую Матильду. Однако порой проблеск здравого смысла озарял ее душу: обманутая видениями нереального блаженства, она обретала новую отвагу и новые надежды на счастье от этого мимолетного луча, ибо, обычно погруженная в мрачные раздумья, она устремляла унылый взгляд долу, хотя порой в ее глазах вспыхивало пламя надежды на удовлетворение ее желания.

Часто раздираемая чувствами, ее душа содрогалась, и, не ведая ее намерений, Матильда, не зная, какой план лучше предпринять, искала Застроцци: ему, сама не зная почему, она многое доверяла — его слова были полны спокойного раздумья и опыта, и его казуистика, согласно которой не существует высшего существа, которое видит все наши деяния, приносило покой ее душе — покой, за которым следовало ужасное и непреходящее убеждение в лживости аргументов ее сообщника, но все равно они успокаивали ее и, взывая к ее здравому смыслу и страсти одновременно, лишали ее блага и того и другого.

Здоровье Верецци тем временем медленно крепло: однако его разум после такого жестокого испытания не восстановил своей живости, но смягчился со временем, его горе, поначалу жестокое и нестерпимое, превратилось в постоянную меланхолию, которая читалась на его лице и была видна во всех его поступках, и его упрямство десятикратно воспламеняло страсть Матильды.

Трогательная нежность голоса Верецци, мягкое грустное выражение его глаз — все это порождало в ее душе бурные, но все же более нежные чувства. В его присутствии ей становилось спокойнее, и те страсти, которые в одиночку становились почти невыносимыми, при нем превращались в нежное, хотя и смятенное, наслаждение.

Как-то вечером, когда Матильда и Застроцци не назначали встречи, она, охваченная разочарованием, пошла в лес.

Небо было необычно темным, солнце садилось за западной горой, и его прощальный луч окрашивал тяжелые облака алым пламенем. Поднялся ветер и вздохнул в верхушках высоких сосен над головой Матильды. Далекий раскат грома, подобный шуму дубравы, принесся неясным эхом на крыльях ветра. Матильда, не замечая грозы, шла по глухому лесу, и путь ей освещали сверкающие молнии.

Оглушительный гром раскатился в вышине, дугой сверкали молнии, порой выхватывая из мрака обожженные стволы лиственниц, возносивших к небу свои ветви выше по склону.

Матильда села на гранитный выступ, созерцая бушевавшую вокруг нее грозу. Зловещее затишье, что порой воцарялось в перерывах между раскатами грома, предвещая еще более сильную бурю, напоминало спокойствие, охватившее душу Матильды, — спокойствие, за которым следует еще более сильный приступ страсти.

ГЛАВА XI

Матильда по-прежнему сидела на скале, наблюдая за бушевавшей вокруг нее бурей.

Битва стихий на время затихла — воцарилась мертвая тишина, глубокая, мрачная, жуткая, как могильный покой. Матильда услышала шаги и, подняв взгляд, во вспышке яркой молнии увидела высокую фигуру Застроцци.

Его гигантскую фигуру тотчас же снова укутал непроглядный мрак. Раскат оглушительного грома снова бешено прокатился в небесах, и яркая вспышка открыла Матильде стоявшего перед ней Застроцци.

Матильда, удивленная его приходом, вскочила, когда он обратился к ней, и ощутила неописуемый благоговейный страх, подумав, какое чудо свело их вместе в этот ужасный час бури.

«Несомненно, он испытывает не менее острые и необоримые чувства, что и я. Возможно, они и привели его сюда».

Она содрогнулась при этой мысли, но, справившись с тревогой, которая саму ее удивила, она спросила его, что привело его в этот лес.

— То же, что и тебя, Матильда, — ответил Застроцци. — То же самое, что воодушевляет нас обоих, вне всякого сомнения, дало нам и то единство душ, которое среди этой страшной бури привело нас в одно и то же место.

— О, — вскричала Матильда, — как мне тронуть душу упрямого Верецци? Он все еще презирает меня, он заявляет, что предан памяти своей Джулии, и пусть она мертва, он все равно принадлежит ей! Что мне делать?

Матильда умолкла и с волнением ожидала ответа.

Застроцци стоял, погруженный в свои размышления, твердый как скала, что возносит свои вершины к небесам.

— Матильда, — сказал он, — завтрашний вечер проложит тебе путь к тому счастью, которого так долго жаждала твоя душа, если то, что случится тогда, не убьет Верецци окончательно. Но гроза усиливается, давай поищем укрытия.

— О, что мне гроза! — сказала Матильда, чьи надежды вспыхнули с новой силой от туманных намеков Застроцци. — Забудь о грозе, продолжай, если не хочешь увидеть меня мертвой у своих ног.

— Ты не боишься буйства стихий, — и я тоже, — ответил Застроцци. — Я вновь повторяю: если завтра вечером ты приведешь Верецци сюда, если во время того, что произойдет здесь, ты проявишь то присутствие духа, которым, как я уверен, ты обладаешь, то Верецци — твой.

— Ах, что ты говоришь, Застроцци, Верецци — мой? — спросила Матильда, когда предвкушение немыслимого счастья вдруг переполнило ее душу.

— Я повторяю, Матильда, — ответил Застроцци, — если ты не устрашишься кинжала наемного убийцы, если ты заставишь Верецци быть обязанным тебе жизнью... — Застроцци замолк, и разгоряченное воображение Матильды нарисовало перед ней тот план, который должен был стать основой ее счастья.

«Неужели он, после того как я рискну собственной жизнью ради него, будет так же равнодушно отвергать меня? Неужели его благородные чувства, не угасшие после стольких перенесенных им страшных несчастий, не отзовутся? Невозможно».

Разум ее, полный таких мыслей, был в смятении от переполнявшего его восторженного ожидания счастья, и в таком состоянии Матильда вернулась в замок.

Гроза, столь недавно бушевавшая, утихла, гром глухим эхом отдавался в горах, цепью тянувшихся далеко к северу, и лазурный, почти безоблачный эфир был усыпан бесчисленными звездами, когда Матильда вернулась в замок, и, поскольку час был поздний, она пошла в свои покои.

Сон не бежал от нее, как обычно, но, охваченная дремотой, она скоро уснула.

Смутные сновидения проплывали перед ее внутренним взором. В одних ей удавалось завоевать Верецци, в других, вырванный из ее горячих объятий неведомой силой, он уносился на вершины скалистых гор или в чудовищные неведомые пустоши, и в тщетной попытке найти его она плутала без дорог в пустыне.

Она пробудилась от тревожного, бессвязного сна.

Бурный восторг наполнил ее душу, когда она увидела свою жертву у окна, выходившего на волнующийся лес.

Матильда уселась рядом с ним, и самая чарующая музыка, самая задумчивая, извлеченная ее пальцами из струн арфы, заставила его душу трепетать от восторга меланхолии; по щекам его покатились слезы, глубокие сдерживаемые вздохи волновали его грудь: его невинные глаза кротко взирали на Матильду и лучились сочувствием к той, чьим единственным желанием было удовлетворение ее собственных неординарных желаний и уничтожение его планов на будущее счастье.

Она с животным наслаждением наблюдала за своей жертвой; но, скрыв страсти своего сердца, выражала своим потупленным взглядом робость и напускную чуткость.

Она ждала, скрывая нетерпение, вечера: тогда она заложит прочное основание для своего счастья.

Она без страха решила подставить себя под удар кинжала, пролить свою кровь и рискнуть.

Наконец наступил вечер. В воздухе стоял туман, и было прохладнее обычного; однако, поддавшись уговорам Матильды, Верецци сопроводил ее на прогулку в лес.

Грудь Матильды трепетала от нескрываемого счастья, когда она приближалась к назначенному месту: дрожащие ноги почти не держали ее. Непривычные чувства — чувства, которых она никогда не испытывала прежде, волновали ее грудь, но, укрепившись духом и убедив себя, что наградой за твердость станет райское наслаждение, она бесстрашно шла вперед.

На порывистом ветру раскачивались высокие сосны, тени сумерек быстро затягивали темный лес. Ветер затих, и воцарилась мрачная, глубокая тишина.

Они пришли к месту, назначенному в качестве сцены для спектакля, который должен был стать основой счастья Матильды.

Ее раздирали такие сильные чувства, что она дрожала всем телом, и Верецци нежно осведомился, в чем причина ее тревоги.

— О, ничего, ничего, — ответила Матильда, но его участливый вопрос породил в ней еще большую уверенность в предстоящих ей восторгах, и она еще сильнее задрожала от возбуждения, и душу ее охватил еще более неодолимый экстаз.

Справа, в густой лесной тени, можно было незаметно спрятаться любому, слева зияла ужасающая пропасть, на дне которой грохотал бешеный водопад. Вокруг виднелись огромные бесформенные массы камня, а над всем этим гигантская почерневшая гора возносила к небесам скалистые вершины.

Они подошли к пропасти. Матильда стояла на головокружительной высоте. Чувства почти оставили ее, и она схватилась за ветвь огромной сосны, висевшей над пропастью.

— Какая страшная глубина! — воскликнула Матильда.

— И правда страшная, — задумчиво сказал Верецци, глядя в ужасающую бездну.

Некоторое время они молча стояли и смотрели на эту картину.

Послышались шаги. Грудь Матильды затрепетала от смешанного чувства счастья и недоброго предчувствия, и, собравшись с мужеством, она обернулась. К ним приближался какой-то мужчина.

— Что тебе здесь нужно? — воскликнул Верецци.

— Отмщения! — воскликнул негодяй и, воздев кинжал, нацелился в грудь Верецци, но Матильда подняла руку, и кинжал пронзил ее, не задев Верецци. Тот, шагнув вперед, упал, и негодяй тут же бросился в гущу леса.

Белоснежная рука Матильды была в крови. Рана была болезненной, но в глазах ее светилось торжество, и радость в ее душе била через край: кровь быстро струилась из ее руки, окрашивая алым камень, на котором они стояли.

Верецци поднялся с земли и, увидев кровь, пятнавшую платье Матильды, с ужасом спросил, куда она ранена.

— О, не думай об этом, — воскликнула она. — Скажи: ты тяжело ранен? — осведомилась она с напускной тревогой в голосе. — О! Я так испугалась, когда подумала, что кинжал, пронзив мою руку, поразил тебя насмерть!

— О, я не ранен, — ответил Верецци. — Вернемся поскорее в замок.

Он оторвал полосу от рубашки и перевязал руку Матильды. Медленно они пошли к замку.

— Что же это за мерзавец, Верецци, — сказала Матильда, — что позавидовал моему счастью и попытался похитить жизнь, за которую я десять тысяч раз пожертвовала бы моей собственной? О, Верецци, как мне благодарить Господа, Который отвел смертоносное острие от твоего сердца!

Верецци не отвечал, но его сердце, его чувства были глубоко тронуты поведением Матильды. Такое благородное презрение к опасности, такая горячая страсть, готовность пожертвовать своей жизнью ради его спасения — все это наполняло его грудь нежностью к ней, и он почувствовал, что ни в чем не сможет ей отказать, даже если придется пожертвовать жалкими остатками своего счастья, если она этого потребует.

Грудь Матильды распирало от невыразимого наслаждения: ее душа воспарила на крылах предвкушаемого счастья, и глаза сияли торжеством. Она едва удерживалась от того, чтобы стиснуть Верецци в объятиях и назвать своим: осторожность и страх, что такое преждевременное выражение любви может быть и не принято им, сдерживали ее.

Они пришли в замок, и Верецци послал за хирургом в соседний монастырь.

Хирург быстро приехал, осмотрел руку Матильды и сказал, что никаких неприятных последствий быть не должно. Матильда удалилась в свои покои, и те восторги, которые прежде она подавляла в присутствии Верецци, теперь, вырвавшись из узды здравого смысла, затопили душу Матильды восторгом наслаждения.

Она бросилась на постель, и воображение в ярчайших красках нарисовало ей те восторги, которые уловка Застроцци открыла перед ней.

Видения невероятного блаженства всю ночь тревожили ее взбудораженное воображение: ее чувства взлетали до экстатического восторга и падали в бездну отчаяния, когда почти ощутимые сны волновали ее воспаленный разум.

То ей представлялся Верецци, соглашавшийся на их брак и предлагавший ей свою руку: то от ее прикосновения с него сползала плоть, и он со стоном, как призрак, исчезал, и опять серебряные облака клубились перед ее взором и бессвязные, тревожные видения бередили ее воображение до утра.

Когда Верецци встретился с Матильдой утром, его обращение было необыкновенно мягким и нежным, и он заботливо осведомился о ее здоровье.

Розовый румянец, вспыхнувший на ее щеках, торжество в ее живом сверкающем взгляде уже были ответом.

Влага наполнила ее глаза, когда она с выражением смятенного, но потаенного пока восхищения посмотрела на несчастного Верецци.

И все же она нарочно тянула, чтобы вернее обеспечить свой триумф и продлить час победы. Оставив свою жертву, она отправилась в лес искать Застроцци. Дойдя до хижины, она узнала, что он пошел пройтись. Вскоре она встретилась с ним.

— О мой лучший на свете Застроцци! — воскликнула Матильда. — Какой источник наслаждения открыл ты мне! Верецци — мой! О, сладостная мысль! Он будет моим вечно! Та отстраненность, с которой он обычно общался со мной, сменилась чуткой, восторженной нежностью. О, Застроцци, прими мою самую высшую, самую горячую благодарность!

— Значит, — пробормотал Застроцци, — Джулии нет нужды умирать, раз ты завладела душой Верецци. Теперь ее смерть ничего не значит.

Замысел самой ужасной мести возник в мыслях Застроцци.

— О, нет, Джулия должна умереть, — сказала Матильда. — Иначе я никогда не буду в безопасности — такую власть ее образ имеет над Верецци. Я уверена, что, если он узнает, что она жива, он сразу же отстранится от меня. О, скорее дай мне знать, что она мертва! До тех пор я не смогу наслаждаться безмятежным счастьем!

— Ты только что вынесла смертный приговор Джулии, — сказал Застроцци и исчез среди деревьев.

Матильда вернулась в замок.

Верецци по ее возвращении проявил нежную озабоченность, говоря, что, будучи раненной, она повредит себе прогулками, но Матильда успокоила его страхи и увлекла его интересным разговором, который вроде бы и не имел своей целью соблазнить его, хотя мысли, передаваемые выражением ее лица, были так искусно с ним сплетены и так сильно повлияли на чувства Верецци, что он убедился в том, что просто не может не полюбить Матильды, хотя в душе чувствовал, что это невозможно, несмотря на здравый смысл и доводы разума.

ГЛАВА XII

Манящая улыбка, скромный взгляд,

Под чьей небесно лживой красотой

Таятся зло, коварство, смерть и Ад.

Томсон

И все же уловки Матильды — ее неустанное внимание — породили в душе Верецци нежность к ней. Он смотрел на нее как на ту, что рисковала своей жизнью ради спасения его собственной; на ту, кто любила его пламенно, и страсть ее будет вечной. И хотя он не мог взирать на нее с тем восторгом, с которым все еще вспоминал обожаемую свою Джулию, все же он уважал ее верно и преданно и больше не ощущал прежнего ужаса при мысли о союзе с ней. Но ему приходил на память один разговор с Джулией: он хорошо помнил, что, когда они говорили о своей скорой свадьбе, она сказала, что союз, заключенный в этой жизни, продлится и в следующей и что сердца, соединенные единством душ на земле, будут соединены и на небесах.

Это воспоминание было освящено памятью его Джулии; но он изгнал его из своих мыслей как лживое видение, и чувство благодарности воспреобладало в нем.

Погрузившись в такие мысли, увлеченный размышлениями, не ведая, куда идет, он покинул замок. Его задумчивость прервал тихий разговор среди тишины леса. Слова были еле слышны, но Верецци ощутил непонятное желание узнать кто там. Он пошел на голос — это был голос Матильды.

Верецци подошел ближе и услышал ее сетования. Он жадно прислушался. Она что-то говорила сквозь рыдания, страстные слова, почти неразборчивые, срывались с ее губ. Он слушал — казалось, среди бури скорби, сотрясавшей душу Матильды, на миг воцарилось затишье.

— О, Верецци, жестокий, бесчувственный Верецци! — восклицала Матильда, когда очередной приступ страсти охватил ее. — Неужели тебе все равно, что та, кто тебя обожает, страдает от безнадежной любви, неужели ты можешь спокойно наблюдать, как та, что поклоняется тебе, сходит с ума от муки?

Тяжелый вздох последовал за этими словами.

Душу Верецци переполняли разные чувства. В конце концов он сорвался с места, подхватил Матильду на руки и нежно попытался успокоить ее.

Она испугалась, увидев его, она не слышала его слов, но будто бы охваченная стыдом, упала к его ногам и спрятала лицо в его плаще.

Он нежно поднял ее, и его лицо убедило ее, что плод всех ее стараний готов наконец упасть ей в руки.

Ликование восторженного предвкушения переполняло ее грудь, однако, понимая, что следует притвориться, сознавая, что бесстыдное требование его любви лишь оттолкнет Верецци, она сказала:

— О, Верецци, прости меня! Я думала, что я одна, что никто не услышит секретов моего сердца, коими, поверь мне, я более не намеревалась докучать тебе, и ты не услышал бы этих бесстыдных слов — бесстыдных даже в уединении — если бы я не дала им вырваться. Я не могу более скрывать, что питаю к тебе неудержимую, неодолимую страсть, но я заклинаю тебя, не думай дурно обо мне из-за того, что ты услышал сейчас, и не презирай несчастное слабое существо, которое не в силах преодолеть роковой страсти, сжигающей его. Никогда больше, даже наедине с собой, я не дам выхода моей любви, никогда более несчастная Матильда не будет докучать тебе. Невозможно преодолеть столь пламенную страсть, как моя.

С этими словами Матильда, словно охваченная стыдом, опустилась на землю.

Чувство, более сильное, чем благодарность, более пылкое, чем уважение, более нежное, чем восхищение, овладело сердцем Верецци, когда он поднял Матильду. Ее стройная фигура в его воспаленном воображении обрела десятикратное очарование. Охваченный внезапной страстью, он бросился к ее ногам.

Забвение и оцепенение заволокло его чувства, и, когда он лежал у ног Матильды, из его одурманенного сознания полностью стерлись все события его прошлой жизни. В страстных словах он открыл ей свою безудержную любовь.

— О, Матильда, дражайшая, небесная Матильда! — восклицал Верецци. — До сих пор не понимаю, что ослепляло меня, что не позволяло мне осознать, как я тебя обожаю! И это обожание будет неизменным, несмотря ни на что, и никогда не угаснет от времени.

Пламень чувственной, безумной любви струился в его жилах, когда он заключил охваченную восторгом Матильду в объятия и почти неразборчиво от страсти поклялся ей в вечной верности.

— Прими в ответ мою клятву в вечной преданности тебе, Верецци! — вскричала Матильда. — Прими мои клятвы вечной, нерушимой любви!

Все тело Верецци дрожало от необычных жгучих чувств. Он назвал Матильду своей женой — в бреду внезапной страсти он прижал ее к своей груди.

— Хотя наша любовь, — воскликнул он в порыве страсти, — не нуждается в суетных узах человеческого закона, хотя ей не нужно никакого одобрения, давай же немедленно дадим приказание готовить нашу свадьбу!

Матильда радостно согласилась. Никогда она не испытывала подобного восторга. Ликование ее души вспыхивало пламенем в ее глазах. Яростное, восторженное ликование наполняло ее, когда она смотрела на свою жертву, чьи нежно-лучистые глаза теперь пылали чувством. Ее сердце сильно билось от возбуждения, и, когда они вошли в замок, ее грудь настолько переполняли бурные чувства, что она не могла их выразить словами.

Обезумев от страсти, она прижала Верецци к своему колотящемуся сердцу, и, захваченная экстазом головокружительных страстей, ее голова закружилась от невыразимого наслаждения. В груди Верецци также бушевали новые яростные страсти: он горячо ответил на ее объятие и в восторге крепко обнял ее.

Но обожание, с которым он ныне смотрел на Матильду, было далеко от того чистого и скромного чувства, которым характеризовалась его любовь к Джулии: та страсть, которая, как он искренне считал, кончится с его жизнью, была стерта искусностью другой женщины.

Матильда достигла своей цели — на другой день она должна была стать его невестой, и ее самая желанная цель будет исполнена.

Она ждала наступления этого дня с горячим нетерпением, с безумным предвкушением счастья.

День тянулся медленно, и медленно часы отсчитывали уходящее время.

Наконец настало утро. Матильда поднялась с бессонного ложа. В глазах ее полыхало яростное, восторженное ликование, когда она обнимала свою жертву. Он отвечал ей тем же, называл ее дорогой и любимой навек супругой и со всем восторгом безумной любви выражал нетерпение в ожидании монаха, который должен был обвенчать их. В тот день Матильда прибегла ко всем уловкам, которые могли бы развеять его воспоминания.

Наконец пришел монах, и роковой обряд — роковой для душевного спокойствия Верецци — был совершен.

Заранее был приготовлен пышный пир — все самые изысканные яства, дорогие вина, которые могли послужить торжеству Матильды, были в изобилии.

Радость Матильды, ее искренний триумф были слишком огромны, чтобы скрывать их. Это ликование вспыхивало в ее выразительных сверкающих глазах, красноречиво говорящих о невыразимой безмерной радости.

Вне себя от счастья, она встала из-за стола и, схватив руку Верецци, в приливе нескрываемого блаженства, повлекла его на звук зыбкой волнующей мелодии.

— Идем, моя Матильда, — воскликнул, наконец, Верецци. — Идем, я устал от восторгов, утомился от слишком невыразимого наслаждения: давай отдохнем и в мечтах повторим удовольствия нынешнего дня.

Верецци не думал, что нынешний день — начало его будущих несчастий. Не думал он, что среди роз счастливой и законной чувственности затаились сожаление, ужас и отчаяние, которые уничтожат грезы, после забвения Джулии казавшиеся столь прекрасными и восторженными.

Наступило утро. Непостижимые чувства — непостижимые для того, кто никогда не ощущал их, наполняли душу Матильды восторгом невыразимого блаженства. Все препятствия для ее любви рухнули, всякое сопротивление было подавлено, но ее грудь по-прежнему была ареной яростных соперничающих страстей.

Хотя она обладала теперь всем, что рисовало ей ее воображение с таким удовольствием, она вовсе не чувствовала того невинного и спокойного наслаждения, которое утешает душу, и, утихомиривая все дурные чувства, наполняет ее безмятежным счастьем. Нет. Ее разум был в смятении от яростных, путаных порывов мечтательного и неземного блаженства. Хотя каждый удар ее сердца, каждый нерв дрожал от счастья удовлетворенного и долгожданного желания, она все равно не была счастлива, она не испытывала той умиротворенности, которая необходима для счастья.

В таком смятении чувств она на короткое время покинула Верецци, поскольку у нее было назначено свидание с сообщником по злодеянию.

Вскоре она встретилась с ним.

— Незачем спрашивать, — воскликнул Застроцци, — твой ли теперь Верецци. Это видно по твоим торжествующим взглядам. План, который мы задумали при последней нашей встрече, дал твоей душе то, чем она жаждала обладать.

— О, — сказала Матильда, — добрый, замечательный мой Застроцци, как мне выразить мою благодарность тебе? Какими словами выразить то немыслимое, небесное блаженство, которым я обязана твоему совету? И все же, среди роз счастливой любви, среди экстаза чувственности мои надежды на счастье омрачает страх, отчаянный холодный страх. Джулия, ненавистная, проклятая Джулия, ее образ — призрак, который разрушает мою уверенность в вечном счастье. Если бы она была уничтожена, если бы какая-нибудь уловка моего друга могла бы вычеркнуть ее из списка живых...

— Довольно, Матильда, — перебил он ее. — Довольно. На исходе шестого дня встретимся здесь, а пока пусть никакие дурные предчувствия не нарушают твоего счастья. Не бойся, но ожидай приезда твоего верного Застроцци, ибо это станет залогом твоего счастья, которым будешь ты наслаждаться вечно.

С этими словами Застроцци ушел, а Матильда вернулась в замок.

В разгар восторгов, экстаза, коих так долго жаждала ее душа, среди объятий того, которого она любовно полагала единственным средоточием всего земного счастья, мучительные, жестокие мысли охватывали душу Матильды.

Погружаясь в мысли о будущем удовольствии — удовольствии от исполнения ее самой дьявольской мести, она устремляла взгляд в землю и не смотрела, куда идет. Так Матильда шла к лесу.

Ее пробудил от размышлений голос — это был голос Верецци, знакомый, нежно любимый голос, и он сильно тронул ее чувства. Она вздрогнула и поспешила к нему, спрятав те страхи, что в его отсутствие тревожили любящее сердце его супруги, ради поисков которой он в тревоге покинул замок.

Радость, восторженное, счастливое ликование, не омраченное страхом, незапятнанное размышлениями, шесть дней царили в сердце Матильды.

Миновали пять дней, наступил шестой, и, когда настал вечер, Матильда нетерпеливыми стремительными шагами направилась в лес.

Вечер был мрачным, в воздухе висел густой туман, ветер скорбно стенал, тихо и глухо, в высоких соснах и шептал среди чахлых кустов, росших на скалах.

Матильда нетерпеливо ждала прибытия Застроцци. Наконец его высокая фигура появилась в узком проходе между скал.

Он подошел к ней.

— Успех! Победа, моя Матильда! — возбужденно провозгласил он. — Джулия...

— Больше не говори ничего, — перебила его Матильда. — Добрый, замечательный Застроцци! Благодарю тебя, но все же расскажи, как ты ее убил, скажи, в каких страшных, жестоких мучениях отправил ты ее душу в вечность. Она умерла от кинжала? Или яд заставил ее в мучительных конвульсиях сойти в могилу?

— Да, — ответил Застроцци. — Она в корчах упала к моим ногам. Кто с большей готовностью, чем я, бросился на помощь потерявшей сознание маркизе? Кто с большей готовностью объяснил ее обморок духотой зала? Но Джулия лишилась чувств навсегда, и лишь после того как самая быстрая гондола Венеции унесла меня в твой замок, Совет десяти начал розыск, но не нашел убийцы. Я не должен оставаться здесь, поскольку, если меня найдут, роковые последствия для нас обоих очевидны. Так что пока расстанемся, — добавил он. — Счастье пребудет с тобой, но не возвращайся в Венецию.

— Где ты так поздно задержалась, любовь моя? — участливо спросил ее Верецци, когда она вернулась. — Боюсь, как бы ночной воздух, особенно такой влажный, не повредил твоему здоровью.

— Нет-нет, дорогой мой Верецци, ничего такого, — запинаясь, ответила Матильда.

— Ты какая-то задумчивая, какая-то грустная, моя Матильда, — сказал Верецци. — Открой мне свое сердце. Боюсь, что-то неведомое мне тяготит твою душу. Может, уединенность этого замка подавляет природную игривость твоей души? Давай поедем в Венецию?

— О, нет-нет! — быстро и горячо возразила Матильда. — Только не в Венецию. Мы не должны ехать в Венецию.

Верецци был немного удивлен, но счел ее нежелание последствиями недомогания.

Так прошел месяц, ничем особым не отмеченный. Страсть Матильды, ненасытная, неподвластная времени, бушевала с прежней яростью, и по-прежнему вся ее радость была сосредоточена в одном Верецци, и воображение рисовало перед ней картины вечного счастья.

Как-то вечером, когда Верецци и Матильда сидели, наслаждаясь обществом друг друга, вошел слуга и подал ей запечатанное письмо.

Письмо гласило:

«Матильда, графиня ди Лаурентини обязана предстать перед трибуналом святой инквизиции немедленно по получении данного письма».

Щеки Матильды побледнели от ужаса. Этот приказ — роковой, неотвратимый — поразил ее ледяным ужасом. Она попыталась скрыть его в сердце, но не в силах спрятать свой ужас, она попыталась выбежать из комнаты, но напрасно. Ноги не держали ее, и она опустилась на пол.

Верецци поднял ее и привел в чувство. Он упал к ее ногам и самыми нежными, самыми трогательными словами стал расспрашивать ее о причине ее тревоги.

— Если, — сказал он, — я в чем-то невольно провинился перед тобой, если чем-то обидел тебя, я раскаиваюсь до глубины души! Дорогая Матильда, я обожаю тебя безумно, скажи же скорее, доверься тому, кто любит тебя!

— Встань, Верецци, — воскликнула Матильда в спокойном ужасе. — Раз уж правду невозможно более скрывать, прочти это письмо

Она показала ему роковой приказ. Он быстро схватил его и, еле дыша от нетерпения, развернул. Но какими словами выразить испуг Верецци, когда он прочел этот приказ, непонятный и необъяснимый для него! Мгновение он стоял молча, потерявшись в мучительных размышлениях. Наконец с вынужденным безмятежным отчаянием он спросил, что же делать.

Матильда не ответила, ибо ее душа в когтях недоброго предчувствия в тот момент рисовала себе позорную мучительную смерть.

— Что делать? — снова, уже с более глубоким отчаянием спросил Верецци.

— Мы немедленно должны ехать в Венецию, — ответила Матильда, собравшись с духом. — Мы должны ехать в Венецию. Я уверена, мы будем в безопасности. Но пока мы должны спрятаться в каком-то ее потаенном уголке: мы должны унизиться до того, чтобы прятаться, и, прежде всего, мы должны избегать самих себя. Но сможет ли Верецци отречься от образа жизни, данного ему по праву рождения, и разделить судьбу преследуемой Матильды?

— Матильда! Дражайшая Матильда! — воскликнул Верецци. — Не говори так, ты же знаешь, что я принадлежу тебе, ты знаешь, что я люблю тебя, и с тобой для меня рай и в шалаше!

Глаза Матильды на миг вспыхнули торжеством среди охватившего ее чувства опасности. Понимая все неприятности, исходящие от инквизиции, чьи мотивы преследования непостижимы, чьи приказы неоспоримы, она, одержимая тем, что было ей дорого на земле, уверенная в привязанности Верецци, затрепетала от сладостных чувств, смешанных, однако, с тревогой.

Она стала готовиться к отъезду. Выбрав из всех своих слуг преданного Фердинанда, Матильда вместе с Верецци села в карету, и, оставив в замке всех в неведении относительно своих намерений хотя быстро приближался вечер, они поехали по дороге через густой лес в Венецию.

Колокол монастыря, еле слышимый издалека, пробил десять, когда карета медленно взбиралась по склону.

— Как ты думаешь, моя Матильда, — сказал Верецци, — сможем ли мы ускользнуть от ока инквизиции?

— О, — ответила Матильда, — мы должны скрывать свое истинное лицо.

— Но, — спросил Верецци, — как ты думаешь, в каком преступлении инквизиция может тебя обвинять?

— Полагаю, в ереси, — ответила Матильда. — Какому-нибудь врагу легко обвинить в ереси несчастного невиновного человека, и жертва умирает под страшными пытками или влачит жалкий остаток жизни в темной одиночной камере.

Верецци тяжело вздохнул.

— Значит, такова судьба моей Матильды? — в ужасе воскликнул он. — Нет! Небеса не допустят страданий такого совершенного существа!

Тем временем они подъехали к Бренте. Ее молчаливые воды текли под ночным ветром к Адриатике.

Высокие тополя, гордо возносившие свои спиралевидные верхушки к небу, отбрасывали темные тени на спокойные воды.

Матильда и Верецци сели в гондолу, и серый сумрак наступающего утра коснулся восточного горизонта прежде, чем они вошли в Большой канал, и, миновав Риальто, направились к маленькому, хотя и довольно изящному, особняку в восточном пригороде.

Все в нем было пусть небольшим, но уютным, и, когда они вошли туда, Верецци одобрил это уединенное жилище.

Думая, что они скрылись от преследований инквизиции, Матильда и Верецци провели несколько дней в неомраченном счастье.

Наконец, как-то вечером Верецци, устав от постоянных наслаждений, предложил Матильде взять гондолу и поехать на праздник, который должен был состояться на площади Святого Марка.

ГЛАВА XIII

Вечер был спокойным. Пушистые облака плыли над горизонтом, и полная луна в своем величии стояла высоко в небесах, отражаясь серебряным блеском в волнах Адриатики, нежно подгоняемых вечерним бризом и плещущих о бесчисленные гондолы, наполнявшие лагуну.

Изысканная гармония плыла в спокойном воздухе, то угасая вдалеке, то становясь громче, накатывая музыкальными волнами и пленяя всякий слух.

Все взгляды, привлеченные волшебным зрелищем, лучились восторгом; безудержное веселье наполняло все сердца, кроме сердца Джулии, которая сидела и смотрела безучастным взглядом, не тронутая весельем, не взволнованная игривостью, наполнявшей остальные сердца, на картины праздника. Величественная гондола везла маркизу ди Стробаццо, и бесчисленные факелы, окружавшие ее, соперничали с солнцем в зените.

И эту задумчивую, печальную Джулию, погруженную в мысли и не замечавшую ничего вокруг, с изумлением и мстительной злобой заметил яростный взгляд Матильды. Темный пламень запылал в ее взгляде, полностью выдавая ее чувства, когда она смотрела на свою соперницу, и обладай она силой василиска, Джулия скончалась бы на месте.

Небесный облик ныне забытой Джулии попался на глаза Верецци. Какое-то мгновение он смотрел с изумлением на ее стройную фигуру и был уже готов указать на нее Матильде, когда в печальном образе очарованной женщины он вдруг узнал свою утраченную Джулию.

Невозможно описать чувства Верецци, когда Джулия подняла голову и он увидел лицо, на которое он не так давно с восторгом взирал, узрел образ той души, которой он клялся в вечной верности.

Смертельное оцепенение охватило его, как было прежде, и чары, которые привязывали его к Матильде, рассеялись.

Все видения счастья, которые только что веселой чередой проносились в его очарованном воображении, поблекли, и вместо них среди роз преходящей чувственности показались раскаяние, ужас и отчаяние.

Он все еще стоял в оцепенении, но гондола Джулии, неразличимая на расстоянии, лишь была насмешкой над его воспаленным взглядом.

Некоторое время оба молчали: гондола быстро шла вперед, но, погруженные в мысли, Матильда и Верецци не замечали ее скорости.

Они прибыли к площади Святого Марка, и голос гондольера прервал их молчание.

Они вздрогнули. Верецци, впервые очнувшись от ужаса, увидел, что все, что он видит, — настоящее и что клятвы верности, которые он так часто и горячо давал Джулии, нарушены.

Невероятный ужас охватил его — ледяное оцепенение отчаяния сковало все его чувства, и его взгляд застыл, устремленный в пустоту.

— Немедленно возвращаемся! — нетерпеливо ответила Матильда на вопрос гондольера.

Тот удивленно повиновался ей, и они вернулись.

Просторный канал заполонили гондолы. Веселье и великолепие царили повсюду, чарующая гармония наполняла все вокруг, но, не слыша музыки, не замечая великолепия, Матильда сидела, блуждая в лабиринте мыслей.

Бешеная жажда мщения бушевала в ее груда, и в душе своей она решилась на страшное дело.

Час был поздний, луна достигла зенита и изливала свет на неподвижные волны Адриатики, когда гондола остановилась перед особняком Матильды.

К их возвращению был готов великолепный ужин. Матильда молча вошла в дом, и Верецци молча последовал за ней.

Без единого слова Матильда села за стол, и Верецци апатично упал в кресло рядом с ней.

Некоторое время они не говорили ни слова.

— Ты плохо выглядишь, — запинаясь, сказал наконец Верецци. — Что тревожит тебя?

— Тревожит? — ответила Матильда. — Почему ты думаешь, что меня что-то тревожит?

Жестокий приступ страха охватил Верецци. Он прижал руку к пылающему лбу — муки его разума были слишком нестерпимы, чтобы их скрыть, образ Джулии, такой, какой он в последний раз видел ее, вставал в его воображении и, не в силах вынести груз постоянных ужасных мыслей, он лишился чувств. Еле слышно вскрикнув: «Джулия!», он подался вперед и упал головой на стол.

— Очнись! Очнись, жалкий, лживый Верецци! Очнись! — кричала взбешенная Матильда в черном ужасе.

Верецци поднялся и удивленно уставился на лицо Матильды, которое, искаженное яростью, пылало отчаянием и жаждой мести.

— Понятно, — мрачно сказала Матильда, — что он меня не любит.

Душу Верецци разрывали чувства — его брачные клятвы, его верность, отданная Матильде, — все это невыразимо терзало его.

И все же она обладала большой властью над его душой, и ее хмурое лицо все еще ужасало его, и несчастный Верецци затрепетал от тона ее голоса, когда в безумии отчаянной любви она потребовала покинуть ее навеки.

— Что же, — добавила она, ступай, открой убежище Матильды ее врагам. Выдай меня инквизиции, чтобы союз с той, которую ты презираешь, больше не связывал тебя.

Измученная исступлением, Матильда умолкла. Страсти ее души читались в пламени ее глаз. Тысячи противоречивых чувств раздирали грудь Верецци. Он едва понимал, что делает, но, поддавшись минутному порыву, он с глубоким стоном упал к ногам Матильды.

Наконец с его губ сорвались слова:

— Я твой навек, и всегда буду твоим.

Какое-то время Матильда стояла неподвижно. Наконец она посмотрела на Верецци, посмотрела сверху вниз на его прекрасную юношескую стать, на его одухотворенное лицо, и любовь с десятикратной силой нахлынула в ее смягчившуюся душу. Она подняла его и в забытьи внезапного нежного восторга прижала к груди и в сбивчивых горячих словах заверила свое право на его любовь.

Ее грудь содрогалась от яростных чувств, она припала своими горящими губами к его устам. Яростный, чувственный экстаз полыхал в ее груди.

Верецци охватила та же страсть. В мгновенном забытьи рассеялись, как облачко, все клятвы верности, данные другой женщине, забвение охватило его чувства, и он забыл о Джулии — она стала лишь неверным видением, встававшим в его воображении, скорее, как некое идеальное существо иного мира, перед которым он мог бы преклоняться там, чем как очаровательная живая женщина, которой он клялся в вечной верности.

Охваченная неописуемым восторгом вновь обретенного блаженства, Матильда высвободилась из его объятий, схватила его за руку и с пылающим лицом прижала ее к губам.

— Значит, ты мой? Мой навсегда? — страстно спрашивала она.

— О, я твой! Твой навеки! — отвечал воспламененный страстью Верецци. — Никакая земная сила не властна разлучить нас, ибо нас связывает родство душ и узы, свидетель которым был Сам Господь.

Он снова прижал ее к своей груди — и снова запечатлел самый горячий поцелуй верности на ее пылающей щеке. В порыве неукротимой и бешеной страсти он поклялся, что ни небо, ни ад не смогут разорвать союза, который он ныне торжественно и твердо возобновляет.

Верецци до краев наполнил кубок.

— Ты любишь меня? — спросила Матильда.

— Пусть поразит меня молния небес, если я не обожаю тебя до безумия! Да постигнут меня бесконечные мучения, если моя любовь к тебе, небесная Матильда, не будет длиться вечно!

Глаза Матильды сверкнули яростным торжеством, восхитительный восторг, наполнивший ее душу, был слишком велик, чтобы выразить его, и она молча смотрела в лицо Верецци.

ГЛАВА XIV

...преградите

Путь сожалению к моей груди!

И будет тверд мой замысел: природа

Не пошатнет его, и духи мира

Моей руки не отклонят. Сюда,

Убийства ангелы, где б ни витали

Вы в этот час на гибель естеству,

К грудям моим и желчью замените

Их молоко!..

«Макбет»[7]

Верецци поднял полный кубок и горячо провозгласил:

— Обожаемая моя Матильда! Пью за твое счастье, за исполнение всех твоих желаний, и если во мне зародится хоть одна мысль, не посвященная тебе, пусть самые изощренные мучения, которые когда-либо отравляли душу человека, немедленно приведут меня к безумию. Владыка небесный! Будь свидетелем этой клятвы и запиши ее письменами, которые нельзя стереть! Духи-покровители, блюдущие счастье смертных, внемлите! Ибо ныне я приношу клятву вечной верности и нерушимой, неизменной любви к Матильде!

Он сказал и воздел очи к небесам, а затем устремил взгляд на Матильду. Их глаза встретились — ее взгляд сиял торжеством ничем не сдерживаемой любви.

Верецци поднес кубок к губам — но вдруг бросил его на пол, и все его тело свело жуткой судорогой. Его горящие глаза выкатились из орбит, он дико озирался по сторонам. Охваченный внезапным безумием, он вырвал кинжал из ножен и беспощадно вознес его...

Какой призрак увидел Верецци? Что заставило страстно влюбленного швырнуть наземь кубок, который он готов был осушить с клятвой в вечной любви своей избраннице? И почему он, который всего за мгновение до того, представлял объятия Матильды земным раем, попытался в неистовстве своем не готовым предстать перед Богом! Это были нежные лучистые глаза очаровательной потерянной навек Джулии, с упреком смотревшие в душу Верецци, это было ее ангельское лицо, обрамленное растрепанными локонами, язвившее лживого; ибо когда он поднес кубок к губам, поглощенный безумным пламенем похоти к вершинам безудержной страсти, произнося клятву ненарушимой верности другой, — перед ним появилась Джулия!

Безумие, жесточайшее безумие охватило его разум. Он высоко поднял кинжал, но Матильда бросилась к нему и в отчаянии с нежной тревогой стала умолять его отвести кинжал от своей груди, но он уже был обагрен его кровью, струившейся на пол. Она высоко подняла его и воззвала к Богу, прося, чтобы он обрек ее на вечные муки, если Джулия уйдет от ее мести.

Она приблизилась к своей жертве, которая без чувств лежала на полу: грубо тряхнула ее и, схватив за волосы, подняла с земли.

— Ты узнаешь меня? — воскликнула Матильда в бешенстве. — Узнаешь оскорбленную Лаурентини? Узри же этот кинжал, обагренный кровью моего супруга, взгляни на этот хладный труп, в котором ныне застыло дыхание, в чьей груди жил твой проклятый образ, заставивший его совершить деяние, которое навек лишило меня счастья!

Джулия пришла в себя от бешеных криков Матильды. Она подняла взгляд, полный кротости и дурного предчувствия, и увидела разъяренную Матильду, дрожащую в приступе ярости, с высоко поднятым окровавленным кинжалом, сулившим ей немедленную смерть.

— Умри, мерзкая тварь! воскликнула Матильда в порыве бешенства, намереваясь омыть стилет кровью соперницы. Но Джулия отпрянула в сторону, и кинжал лишь чуть оцарапал ее шею, и алый поток оросил ее алебастровую грудь.

Она упала на пол, но вдруг вскочила, пытаясь убежать от своей кровожадной преследовательницы.

Матильда, разъяренная бесплодной попыткой соперницы избежать ее мести, схватила Джулию за развевающиеся волосы и, с нечеловеческой силой держа ее, стала наносить ей удары кинжалом. В кровожадном восторге она вновь и вновь погружала кинжал в ее тело по самую рукоять, даже когда в сопернице угасла последняя искра жизни.

Наконец буйство Матильды, истощенное ее собственной яростью, превратилось в ледяное спокойствие: она отшвырнула кинжал и мрачно воззрилась на ужасное зрелище, представшее ей.

Перед ней в объятиях смерти лежал тот, на кого она так твердо полагалась как на залог своих надежд на счастье.

Перед ней лежала ее соперница, в бесчисленных ранах, голова ее покоилась на груди Верецци, и на ангельском лице, даже мертвом, сияла улыбка любви.

Перед ними стояла она, одинокая преступница. Снова ее охватили яростные чувства: муки ужаса, слишком страшные, чтобы их описывать. Она рвала на себе волосы, она хулила ту силу, что дала ей жизнь, и призывала вечные муки на голову матери, родившей ее.

— И ради этого, — кричала обезумевшая Матильда, — ради этого ужаса, ради этих мук Тот, Кого монахи зовут Милосердным, создал меня?

Она схватила валявшийся на полу кинжал.

— О, друг мой кинжал, — воскликнула она в демоническом ужасе, — пусть твой удар прекратит мое существование! С каким удовольствием приму я тебя своим сердцем!

Она высоко подняла его, посмотрела на него — кровь невинной Джулии все еще капала с его острия.

Грешная Матильда убоялась смерти. Она выронила кинжал, ибо ее душа уловила тень тех страданий, что ждут после смерти злодеев, и, несмотря на свое презрение к религии, несмотря на то, что до сего мгновения она твердо полагалась на доктрину атеизма, она содрогнулась от страха перед будущим, и внутренний голос презрительно шепнул ее душе: «Ты никогда не умрешь!»

Пока она так стояла в бреду отчаяния, ночь ушла, и служанка Матильды, удивленная тем, что хозяева засиделись за ужином, пришла сказать ей, что час уже поздний. Но, открыв дверь и увидев окровавленные одежды Матильды, она в страхе попятилась, не зная, какой ужас творится в той комнате, и подняла всех слуг, думая, что Матильду ударили кинжалом.

Всей толпой они ввалились в двери, но в ужасе подались назад, увидев на полу безжизненные тела Верецци и Джулии.

В отчаянии собравшись с мужеством, Матильда громко приказала им вернуться, но страх был сильнее ее приказа, и, обезумев от ужаса, все они выбежали из комнаты, кроме Фердинанда, который подошел к Матильде и попросил объяснить, что тут произошло.

Матильда в нескольких торопливых словах поведала ему все.

Фердинанд снова покинул комнату и сказал доверенным слугам, что неизвестная женщина напала на Верецци и Матильду и, заколов Верецци, покончила с собой.

Толпа слуг в испуганном молчании слушала рассказ Фердинанда, ничем не выказывая сомнений. Снова и снова они требовали объяснений этому таинственному происшествию и пытались придумать, что бы могло стать причиной этому, но чем больше они думали, тем непонятнее все становилось. Наконец один смышленый парень по имени Пьетро, ненавидевший Фердинанда из-за того, что хозяйка чрезвычайно доверяла ему, предположил, что в этом деле таится куда больше, чем им рассказали. Он уведомил полицию, и еще до конца утра дом Матильды был окружен людьми Совета десяти.

Они с громкими криками стали стучать в дверь. Матильда все еще сидела в покоях, где ночью разыгралась кровавая трагедия. В молчаливом ужасе она лежала на софе, когда громкий стук вырвал несчастную из оцепенения. Она в жутком волнении вскочила с софы и внимательно прислушалась. Стук снова повторился, и представители власти ворвались внутрь.

Они обыскали весь дом и наконец вошли в покой, в котором оставалась оцепеневшая от отчаяния Матильда.

Даже суровые представители власти, закаленные и бесчувственные, попятились в минутном страхе, увидев прекрасное лицо убитой Джулии, прекрасное даже в смерти, и ее тело, обезображенное многочисленными жуткими ранами.

— Это не может быть самоубийство, — пробормотал один, который, судя по своей властной манере, был тут главным, поднимая хрупкое тело Джулии с пола. Еще не остывшая кровь потекла по ее платью.

— Выполняйте приказ, — сказал он.

Двое подошли к Матильде, которая, стоя в стороне в напускном спокойствии, ждала их приближения.

— Чего вы хотите от меня? — надменно воскликнула Матильда.

Ей не ответили, но их начальник достал из кармана мундира бумагу, которая содержала приказ об аресте графини Матильды ли Лаурентини, и протянул ей.

Она побледнела, но, не сопротивляясь, подчинилась приказу и молча последовала за представителями закона к каналу, где ждала гондола. Вскоре она оказалась в мрачных застенках Совета десяти.

Ложем гордой ди Лаурентини служила солома, трапезой ей были кувшин воды и ломоть хлеба. Мрак, ужас и отчаяние наполняли ее душу. Все радости, которые она вкушала еще вчера, все блаженство, которым ее восторженная душа мнила наслаждаться в будущем, развеялись как сновидение. Заточенная в сырой тесной камере, Матильда понимала, что все ее надежды на счастье в будущем вскоре закончатся скорой и позорной смертью.

Медленно тянулось время, медленно отбивали часы куранты на площади Святого Марка.

Наступила ночь, и полночь прозвучала для Матильды как погребальный звон.

В коридоре, ведшем к ее камере, послышался какой-то шум.

Матильда, сидевшая припав к стене, подняла голову и жадно прислушалась, словно в ожидании события, которое определит ее будущую судьбу. Она продолжала смотреть, когда зазвенели цепи, запиравшие вход в ее камеру. Дверь, заскрежетав петлями, открылась, и вошли двое стражников.

— Следуйте за нами, — последовал лаконичный приказ, воспринятый ее напряженным от ужаса слухом.

Матильда трепеща поднялась. Ноги, затекшие в заточении, почти не держали ее, но, собравшись с мужеством отчаяния, она молча последовала за безжалостными стражами.

Один из них нес фонарь, чьи лучи, подобные размытым колоннам, выхватывали из тьмы Чрезвычайную массивность коридоров.

Высокий готический фриз был сделан с искусством, консоли различных гротескных форм торчали поверх сложных пилястров.

Они остановились перед какой-то дверью. Из-за нее слышались голоса, их приглушенное звучание наполняло душу Матильды неодолимым страхом. Но она собрала всю свою решимость — она решила держать себя в руках во время суда и, даже если ее приговорят к смерти, встретить свою судьбу мужественно, чтобы чернь не могла сказать: «Бедняжке ди Лаурентини не хватило духу умереть».

Эти мысли промелькнули в ее мозгу во время небольшой заминки, когда стражники на мгновение остановились перекинуться словом с сослуживцем, которого встретили здесь.

Наконец разговор закончился и воцарилась мертвая тишина: огромные створчатые двери распахнулись и открыли взору Матильды обширное помещение с высоким потолком. В центре находился стол, над которым была подвешена лампа, а за ним сидели двое суровых мужчин в черном.

Стол был завален бумагами, которые эти двое в черном, видимо, изучали.

Стражники подвели Матильду к столу и оставили ее там.

ГЛАВА XV

Страх — кнут для трусов и лжецов.

А ты караешь храбрецов.

«Мармион»

Один из инквизиторов поднял взгляд. Он отложил бумаги, которые рассматривал, и формально попросил ее представиться.

— Мое имя Матильда, мой титул — графиня ди Лаурентини, — высокомерно ответила она, — и мне неведомы причины этого допроса, разве что вы желаете насладиться моими несчастьями, к которым, полагаю, вы причастны.

— Не тратьте времени напрасно, — сурово ответил инквизитор, — на пустые домыслы касательно наших мотивов. Вы знаете, почему вы здесь?

— Нет, — ответила Матильда.

— Поклянитесь, что не знаете, за какое преступление вы заключены под стражу, — сказал он.

Матильда поклялась. При этом лоб ее покрылся испариной и все тело охватила дрожь, но выражение ее лица не изменилось.

— Какое вы могли совершить преступление, привлекшее внимание нашего трибунала? — решительным тоном спросил он.

Матильда не ответила, лишь презрительно усмехнулась. Она не сводила взгляда с инквизитора, ее темные глаза яростно пылали, но она не говорила ни слова.

— Отвечайте, — воскликнул он, — ибо признание избавит нас обоих от ненужных сложностей.

Матильда не отвечала, но молча смотрела в лицо инквизитору.

Он трижды ударил по столу — вбежали четверо стражников и остановились на некотором расстоянии от Матильды.

— У меня нет желания, — сказал инквизитор, — недостойным образом поступить с высокородной женщиной. Но если вы немедленно не признаетесь, то мой долг не позволит мне прекратить допрос.

Еще более глубокое презрение отразилось на прекрасном лице Матильды. Она нахмурилась, но не ответила.

— Вы намерены продолжать глупо упорствовать? — воскликнул инквизитор. — Стража, выполняйте свой долг.

Четверо стражей, которые до сих пор стояли в отдалении, тут же бросились вперед и, схватив Матильду, повлекли ее в темное помещение.

Ее неубранные роскошные волосы свободно рассыпались по алебастровым плечам, ее глаза, чей презрительный взгляд сменился тревогой, были почти закрыты, и ее стройное тело в руках четырех стражников казалось особенно привлекательно прелестным.

Второй инквизитор, который до тех пор занимался бумагами, лежавшими перед ним, не слушал допроса Матильды, но, оторвавшись от бумаг и увидев женщину, властно приказал стражникам остановиться.

Они послушно повиновались приказу. Матильда, вырвавшись из жестоких рук бесчувственных служителей закона, подошла к столу.

Ее чрезвычайная красота смягчила инквизитора, который заговорил последним. Он и подумать не мог, что под личиной столь ангельской, столь привлекательной, скрывалось подлое и коварное сердце демона.

Он мягко обратился к ней и, сказав, что в какой-нибудь из ближайших дней ее допрос возобновится, отдал ее в руки стражи с приказом сопроводить ее в помещение, более соответствующее ее рангу.

Камера, в которую ее отвели, была более просторной и хорошо обставленной, но высокие окна были забраны толстыми железными решетками, которые было невозможно выломать.

Матильда снова осталась наедине с собственными мрачными мыслями, с воспоминаниями, полными ужаса и отчаяния, без надежд на будущее, среди жуткою страха, и состояние ее легче представить, чем описать.

Мысли, возникавшие в ее мятущемся воображении, были слишком ужасны и невыносимы.

Лишенная всего земного счастья, пылая все такой же жгучей страстью к Верецци, доводимая почти до безумия отчаянием и постоянным страхом, несчастная Матильда все же боялась смерти — боялась наказания за те преступления, в которых ее душа нимало не раскаивалась, о которых она даже сейчас не сожалела, жалея лишь, что они лишили ее земных наслаждений.

Она думала о будущем, о доводах против существования Бога. В глубине души она сознавала их лживость и содрогалась, осознавая безнадежность своего положения.

Постоянный страх терзал ее душу, в мучительных размышлениях она ходила взад-вперед по камере, пока, измученная, не опустилась на софу.

Наконец страсти, истощенные собственным буйством, улеглись. Буря, что так недавно волновала душу Матильды, утихла, и на смену ей пришло безмятежное успокоение, и сон быстро овладел ею.

В воображении Матильды сменяли друг друга мимолетные видения, пока наконец не приняли устойчивого образа.

Перед ее внутренним взором проносились необычно яркие серебряные облака, небесная музыка сфер успокаивала душу Матильды, и, на миг забыв о своем положении, она погрузилась в забытье.

Внезапно музыка оборвалась, лазурный небосвод словно бы раскрылся в зените, и существо, чей лик излучал невыразимое милосердие, спустилось оттуда.

Оно было облачено в прозрачные одежды из текучего серебра, его глаза мерцали нечеловечески ярко, а ее сон, став невероятно реальным, заставил оцепеневшую Матильду подумать, что именно к ней оно обратилось со следующими словами:

— Бедная грешная Матильда! Раскайся, пока еще не поздно. Милосердие Господне безгранично. Раскайся! И ты еще можешь спастись.

Эти слова еще звучали в ушах Матильды, когда, подняв глаза к небу, словно следя за образом, обратившимся к ней во сне, она проснулась на софе в полном смятении.

Этот сон оставил очень сильный след в душе Матильды.

Яростные страсти, которые так недавно раздирали ее душу, утихли. Она воздела очи к небу — они светились искренним раскаянием, и именно оно в этот момент мучило успокоившуюся душу Матильды.

— Господь всеблагой! Господь небесный! — воскликнула Матильда. — Многочисленны и ужасны грехи мои, но я раскаиваюсь!

Матильда не умела молиться, но Бог, Который с небесных высей проникает в самые заветные мысли земных сердец, слышит грешницу, отверженную миром, когда в слезах искреннего мучительного раскаяния она преклоняет перед Ним колени.

Отчаяние отступило от нее. Она уверовала в милосердие своего Творца, и в час беды, когда даже самые стойкие сердца трепещут перед Его могуществом, перестав быть закоренелой грешницей, она взмолилась о милосердии. А Всеблагой Царь Небесный никогда не отказывает в милосердии тому, кто униженно, но веря в Его доброту, молит о нем.

Душа Матильды была полна небесного умиротворения. Она стояла на коленях в немой горячей задумчивости. Она молилась и трепеща просила у Творца прощения.

Более мука отчаяния не терзала ее душу. Да, она была взволнована, сожаления за совершенные преступления сильно влияли на нее, и хотя ее надежды на спасение были велики, а ее вера в Бога и будущее была твердой, вырывавшиеся из ее груди тяжкие вздохи показывали, что терния раскаяния глубоко вошли в ее душу.

Прошли несколько дней, в течение которых противоборствующие страсти в душе Матильды, покоренные раскаянием, превратились в стойкую и спокойную тоску.

ГЛАВА XVI

Пусть рушится мир,

Он бестрепетно встретит удары обломков.

Гораций

Наконец настал день, когда Матильда была приведена на публичный суд Совета десяти.

В зале больше не было следователей за столом — в одном конце его возвели подобие трона, на котором восседал человек с суровым лицом, которого она никогда прежде не видела. В зале собралось множество венецианцев, выстроившихся вдоль стен.

Многие в черном стояли за троном главного советника. Среди них Матильда узнала тех, кто прежде допрашивал ее.

В сопровождении двух стражников неверным шагом, бледная, потупив взгляд, Матильда подошла к тому месту, где сидел глава трибунала.

Ее распущенные волосы свободно рассыпались по плечам, стройную изящную фигуру облекало тонкое белое одеяние.

Выражение ее опущенных долу ярких глаз было смиренным, но, словно не осознавая представшего перед ней зрелища, она стояла перед трибуналом молча.

Всех присутствующих охватило любопытство и сочувствие при виде очаровательной и прекрасной преступницы.

— Кто, кто она? — пробежал по залу шепот. Но никто не мог дать ответа.

Снова воцарилась глубокая тишина — ни единого шепотка не слышалось среди зловещего молчания.

Наконец глава трибунала суровым торжественным голосом возгласил:

— Матильда, графиня ди Лаурентини, вы обвиняетесь в убийстве маркизы ди Стробаццо. Признаете ли вы обвинение? Можете ли вы доказать обратное? Мой слух открыт. Кто-нибудь выступит в защиту обвиняемой?

Он замолчал — воцарилась гробовая тишина. Снова он был готов начать — снова с выражением отвращения и ужаса он устремил свой пронзительный взгляд на трепещущую Матильду и уже открыл было рот, чтобы изречь роковой приговор, когда внимание его привлек мужчина, выбежавший из толпы и торопливо воскликнувший:

— Графиня ди Лаурентини невиновна!

— Кто ты такой, чтобы осмеливаться утверждать это? — с недоверчивым видом спросил глава трибуналам

— Я Фердинанд Цайлнитц, немец, слуга графини ди Лаурентини, и я осмеливаюсь утверждать, что она невиновна.

— Предъяви доказательства, — сурово нахмурившись, воскликнул глава трибунала.

— Когда я вошел в покои, — сказал Фердинанд, — было поздно. Я увидел два окровавленных тела и графиню ди Лаурентини, без чувств лежавшую на софе.

— Умолкни! — воскликнул глава трибунала.

Фердинанд повиновался.

Глава трибунала шепнул что-то одному из людей в черном, и вскоре вошли четыре стражника с гробом на плечах.

Глава трибунала показал на землю, и стражи опустили свою ношу и открыли пораженной ужасом толпе Джулию, прелестную Джулию, чье тело было покрыто тысячами ужасных ран.

Толпа в ужасе вскрикнула в один голос, испуганная, ошеломленная, и потрясенная страшным зрелищем, но все же некоторые, оправившись от испуга, взирали на ангельскую прелесть несчастной жертвы мести, которой светилось ее лицо, не угаснув даже со смертью.

Матильда тяжело вздохнула, и, вопреки всему ее мужеству, на глаза ее набежали слезы, голова ее закружилась от ужаса, и она чуть не упала без чувств. Однако, справившись со слабостью и собрав свою волю, она подошла к трупу соперницы и в бесчисленных ранах, покрывавших ее тело, прочла свою будущую судьбу.

Она все смотрела на нее в воцарившейся глубокой тишине, и никто из зрителей не проронил ни слова, ни единого шепота не было слышно в просторном зале.

— Отойди, грешная, безжалостная женщина! — провозгласил глава трибунала с яростью. — Мало тебе того, что ты всю жизнь преследовала несчастную, что лежит перед тобой, убитая твоей рукой? Так прекрати смотреть на нее так, словно месть твоя еще не утолена. Удались, злодейка, возьмите ее под стражу, а пока приведите второго заключенного.

Двое стражников бросились к Матильде и оттащили ее подальше от трибунала, вошли другие четверо, ведя рослого, замечательно сложенного мужчину. При каждом его шаге звенели тяжелые цепи, сковывавшие его ноги.

Матильда подняла взгляд — перед ней стоял Застроцци.

Она бросилась вперед — стражи не двинулись с места.

— О, Застроцци! — воскликнула она. — Ужасной, отвратительной была наша жизнь, низким, позорным будет ее конец: если мы не раскаемся, то жуткими, страшными будут вечные мучения, которые ждут нас через четыре и двадцать четыре часа! Так покайся, Застроцци, покайся! И раз уж ты был моим сообщником в отступничестве от добродетелей, последуй за мной так же в отступничестве от упрямой и непреклонной порочности!

Это было сказало тихим прерывистым голосом.

— Матильда, — ответил Застроцци с презрительной усмешкой атеиста. Матильда, не бойся, рок хочет нашей смерти, и я намерен встретить смерть и полное уничтожение со спокойствием. Разве я не уверен в несуществовании Бога? Разве я не уверен, что смерть лишь освобождает нашу душу, разрешает от уз? Так чего мне дрожать перед смертью? Почему должен дрожать от страха смерти тот, чей разум вознесся выше оков предрассудка, ошибок лживого и несправедливого религиозного фанатизма?

Тут вмешался глава трибунала и заявил, что не может им позволить разговаривать дальше.

Оставив Матильду, Застроцци, совершенно не испугавшись ужасного зрелища, не дрогнув от близости мучительной смерти, в которой он был полностью уверен, подошел к трону главы трибунала.

Все смотрели на его высокомерное поведение и восхищались его полным достоинства выражением лица и бесстрашием даже более, чем прежде они восхищались красотой Матильды.

Все молча взирали на него и ждали, что против него выдвинут какое-то особое обвинение.

Имя Застроцци, произнесенное главой трибунала, уже нарушило тишину, когда преступник, презрительно глядя на судью, велел ему замолчать, чтобы избавить себя от ненужных хлопот.

— Да, я убийца, — воскликнул он. — Я не отрицаю — я вонзил кинжал в сердце моего оскорбителя, но намерения, которые сделали меня убийцей, были высокими и похвальными, ибо я поклялся моей любимой матери у ее смертного ложа отомстить ее соблазнителю. Думаете, что я боялся наказания, когда совершал отмщение? Неужто я свершил бы его, если бы мысль о бесполезных пытках, которые я обречен вытерпеть здесь, хоть как-то могла повлиять на мою решимость? Нет-нет. Если подлый мерзавец, который свел в могилу мою безгрешную мать, пал от кинжала того, кто поклялся отомстить за нее, если я отправил его на тот свет, того, кто разрушил мир той, которую я любил больше себя, разве можно меня винить?

Застроцци закончил и презрительно сложил руки на груди.

— Продолжай! — воскликнул глава трибунала.

— Продолжай! Продолжай! — эхом прокатилось по залу.

Он огляделся. Его поведение восхищало шумную толпу, и в тишине зрители смотрели на бесстрашного Застроцци, стоявшего перед ними, словно на полубога.

— Значит, меня призвали, чтобы я открыл то, что вызывает у меня мучительные воспоминания? Ах! Как это больно! Но все равно — вы узнаете имя того, кто пал от моей руки: узнаете того, чья память и доныне мне омерзительна невыразимо. Мне все равно, кто узнает о моих деяниях, ибо я убежден и до конца вечности буду убежден, что поступки мои честны. Узнайте же, что мою мать звали Оливия, и это была женщина, которая, по моему твердому убеждению, была средоточием всех добродетелей, всех самых прекрасных и превосходных качеств.

Отец того, кто благодаря моему коварству покончил с собой шесть дней назад в особняке графини ди Лаурентини, воспользовался ее минутной слабостью и обесчестил ту, что родила меня. Он дал священную клятву жениться на ней — и нарушил ее.

Вскоре моя мать родила меня — соблазнитель женился на другой. Когда нуждающаяся Оливия просила милостыню, чтобы не умереть с голоду, ее гордый соблазнитель вышвырнул ее из своего дома и глумливо велел ей идти заниматься своим ремеслом. «Преступление, которое я совершила с тобой, клятвопреступник, — воскликнула моя мать, уходя от его дверей, — будет моим последним проступком!» Клянусь небом, она вела себя благородно. Жертва обмана, она рано сошла в могилу, и, прежде чем ей исполнилось тридцать лет, ее беспорочная душа улетела в небеса, навстречу вечному блаженству. Хотя мне было всего четырнадцать лет, когда она умерла, я никогда не забуду ее последних слов. «Сын мой, — сказала она, — мой Пьетрино, отомсти за мои несчастья, отомсти этому лживому Верецци и до конца жизни преследуй его потомство!»

Видит небо, я думал, что отомстил ему. Мне еще не исполнилось двадцати четырех лет, когда этот лживый мерзавец, пусть и защищенный стеной своего высокого положения, пусть и забывший об оскорблении, покарать за которое не терпелось моей руке, пал под моим кинжалом. Но я уничтожил лишь его тело, — добавил Застроцци с ужасным видом неудовлетворенной мести. — Время научило меня, и теперь душа его сына обречена на адские муки до скончания времен, ибо он покончил с собой, но именно мои козни, пусть незримые, привели к его гибели!

Матильда ди Лаурентини! Ха! Почему ты дрожишь? Когда ты пронзала кинжалом ту, что ныне мертвой лежит пред тобой в гробу, ты ведь не думала о неминуемом роке? Ты наслаждалась счастьем с тем, кого обожала, ты даже вышла за него замуж и более месяца испытывала невыразимое счастье, и все же не желаешь за это платить? Видит небо, я не таков! — он разразился хохотом. — Ах, бедная, глупая Матильда, неужели ты думаешь, что только из чувства дружбы я подсказал тебе, как завоевать сердце Верецци? Нет, это месть заставила меня горячо участвовать в твоих планах; месть заставила меня привести ту, чье безжизненное тело лежит здесь, в твой дом, предвидя, как это повлияет на пламенные страсти твоего мужа.

Я был откровенен с вами, — сказал он, — так что выноси свой приговор, судья. Я знаю мою судьбу и вместо ужаса испытываю радость от приближения смерти, ибо я закончил все, что должен был свершить на земле.

Застроцци закончил и бесстрашно устремил свой выразительный взгляд на главу трибунала.

Пораженный твердостью Застроцци и потрясенный преступлениями, в которых он столь откровенно признался, глава трибунала в ужасе отвернулся.

Застроцци стоял неподвижно и бесстрашно ждал решения своей судьбы.

Глава трибунала что-то шепнул человеку в черном. Вошли четверо стражников и установили дыбу.

Даже корчась в неописуемых мучениях почти невыносимой пытки, он сохранял твердость, и на его одухотворенном лице сияла улыбка глубочайшего презрения, и с диким хохотом ликующей мести он скончался.

Конец

СЕНТ-ИРВИН, ИЛИ РОЗЕНКРЕЙЦЕР