Шелли был внесен в списки студентов в University College в Оксфорде в апреле 1810 года и переехал туда на жительство. В своем товарище-студенте Томасе Джефферсоне Хогге, сыне джентльмена из северных провинций и тори по политическим убеждениям, он нашел себе самого близкого союзника. Хогг обладал выдающимися умственными способностями и искренней любовью к литературе. Направление его ума и характера отличалось от ума и характера Шелли настолько, как только возможно себе представить: проницательный, резкий, саркастический ум, не лишенный, впрочем, юного благородства, он был глубоко заинтересован наблюдениями над этим странным и очаровательным явлением, каким был идеалист Шелли среди оксфордской молодежи того времени. Каждый, кто знает хоть что-нибудь о жизни Шелли, знаком с замечательными изображениями Шелли в Оксфорде, в живописаниях Хогга. Каждый побывал запросто вместе с Хоггом в комнатах колледжа, странно смущаемый видом электрических и химических аппаратов; слушал пылкие речи молодого энтузиаста о тайнах природы и еще более глубоких тайнах духа; видел его за любимым занятием бросания камешков в воду и пускания бумажных корабликов по реке или по пруду; ходил по окрестностям с обоими друзьями, совершавшими веселые зимние прогулки, и разделял с ними их скромный ужин по их возвращении домой; бывал свидетелем нежной доброты «божественного поэта» к тем, кто нуждался в поддержке сердца или руки его, а также и его внезапных взрывов негодования против притеснителя и дурно поступающего; смеялся вместе с повествователем над странными прихотями и фантазиями бессмертного ребенка.
«Преданность, почитание, благоговение, которыми он пламенел по отношению ко всем учителям мысли, — говорит Хогг, — невозможно описать». Биограф говорит о чистоте и «святости» жизни Шелли, о «кроткой вдумчивости» его сердца и о «чудесной мягкости и благородстве» его характера. Но наряду с поклонением этим самостоятельно избранным учителям своего ума, наряду с этой чудесной мягкостью характера Шелли испытывал презрение к тому, что унаследовано, к тому, в чем предание; его духовное дерзновение не было обуздано надлежащим сознанием трудностей, облекающих великие задачи человеческой мысли. Его путеводителями были светочи, освещавшие XVIII столетие. Если бы он овладел Кантом так же, как Гольбахом, если бы он подчинил свой разум Борку, как он подчинил его Годвину, он, быть может, не возрос бы и не расцвел бы так скоро, но корни его проникли бы глубже и крепче охватили бы землю. Трудно, однако, вообразить себе Шелли иным, чем он был на самом деле. И очень возможно, что логическая гимнастика его изучения мыслителей XVIII века, в особенности французских, до некоторой степени спасла его от опасностей, которыми угрожала его чрезмерная склонность к призрачному. «Не будь этого резкого сметания прочь духовной паутины, — пишет Солт, — его гений, всегда склонявшийся к мистицизму и метафизическим утонченностям, заблудился бы в лабиринте грез и фантазий и, таким образом, растратил бы свой запас морального энтузиазма».
Пребыванию Шелли в Университетском колледже скоро пришел конец. В феврале 1811 года из провинциальной типографии в Ворсзинге, в Суссексе, вышел маленький памфлет, озаглавленный «Необходимость атеизма». Имени автора не было, но в Оксфорде, где был выставлен на продажу этот памфлет, было известно, что это — произведение Шелли. При допросе его наставником колледжа Шелли отказался отвечать на вопросы, которые ему предлагались. Те же самые вопросы были поставлены Хоггу, который добровольно выступил на сцену, чтобы объясниться с властями. Он также отказался отвечать. И 25 марта и тот и другой юноши были изгнаны из Университетского колледжа за упорство в отказе отвечать на вопросы и за нежелание отречься от этого сочинения.
«Я был когда-то пламенным деистом, — писал Шелли несколько недель спустя. — Но никогда я не был христианином!» Его атеизм был, скорее, отрицанием Творца, чем отрицанием живого духа вселенной. Христианином в теологическом смысле этого слова он никогда не сделался; но, несомненно, позднее он глубоко чтил личность Иисуса. И его воинствующий пыл против исторического развития христианства несколько померк, когда он ближе познакомился с литературой и искусством средневековой Италии. Вера его последних лет имела в себе нечто из идеализма Платона и Беркли и нечто также из философской системы Спинозы.
Нужно сказать несколько слов о «Посмертных отрывках» из сочинений Маргарет Никольсон, которые появились во время пребывания Шелли на первом курсе в Университетском колледже. Эти поэмы, написанные с серьезным намерением, но носившие на себе печать незрелости, были изданы под прикрытием шутки. Быть может, они были переделаны при содействии Хогга с целью комического эффекта. Маргарет Никольсон, сумасшедшая прачка, покушалась на жизнь короля и попала в Бэдлам. Было решено, что она будет автором стихов и что это издание будет посмертным, под редакцией воображаемого племянника Джона Фиц Виктора. Памфлет был издан в формате in-quarto[2]. Мистификация эта, быть может, веселила автора, но мы легко можем поверить словам издателя, что это было мертворожденное произведение.
Покинув Оксфорд, два друга оставались некоторое время вместе в меблированных комнатах в Лондоне. М-р Тимоти Шелли отказался принять своего сына в Фильд-Плэсе, пока он не порвет всякие сношения с Хоггом и не подчинится назначенным для него воспитателям и гувернерам. Шелли отказался принять подобные условия и остался изгнанником, лишенным своего дома, с горьким чувством, что он был несправедливо караем за духовные убеждения, за которые он морально не мог быть ответствен. После отъезда Хогга к друзьям Шелли остался один в своей лондонской квартире. Младшие сестры его учились в школе в Клэфэме, и через них он уже был знаком с их подругой, Гарриэт Вестбрук. Это была хорошенькая шестнадцатилетняя школьница, свежая и румяная, с приятным характером, ясной улыбкой и хорошими манерами, дочь удалившегося от дел содержателя кофейной в Лондоне. Ее руководительница и наставница, старшая мисс Вестбрук, девица тридцатилетнего возраста, выказывала самый нежный интерес к молодому безбожнику, который вместе с тем был и баронет в будущем, с большим состоянием, закрепленным за этим титулом. Она писала ему, приходила к нему с Гарриэт, водила его в церковь, читала под его руководством еретические книги. Когда летом Шелли поехал гостить к своему кузену м-ру Грову в Квам-Илан в Рэдноршире, Вестбруки были также в Уэльсе, и встречи продолжались непрерывно между Шелли и сестрами. По возвращении Вестбруков в Лондон начали приходить тревожные письма от Гарриэт. Ее преследовали дома; ее хотели принудить вернуться в школу, где она чувствовала себя несчастной. Сопротивляться ли ей воле отца? И будет ли дурно с ее стороны покончить свою жизнь? Пришло еще письмо, где она умоляла Шелли о защите. Она готова бежать с ним, если он только захочет. Шелли поспешил в Лондон, но перед отъездом из Уэльса он успел написать своему кузену Чарльзу. Он говорил ему, что, если он отдает себя Гарриэт, это совсем не из любви к ней, а из рыцарского чувства самоотвержения. При виде Гарриэт он был поражен ее изменившимся лицом. Он приписал это ее страданиям из-за семейных огорчений. Но она призналась, что это было не так, что она любит его и боится, что он не ответит на ее любовь взаимностью. Они расстались, и Шелли обещал, что, если она призовет его из деревни, он немедленно явится и соединит ее судьбу со своей. Через неделю она позвала его. Тотчас были сделаны приготовления к бегству, в почтовой карете, отправлявшейся на Север. И 28 августа 1811 года Шелли и Гарриэт Вестбрук, имея девятнадцать и шестнадцать лет от роду, соединили свои руки как муж и жена в Эдинбурге, по обряду, требуемому шотландским законом. Потребовалось некоторое насилие над принципами ученика Вильяма Годвина, чтобы подчиниться законной форме брака. Но ради положения Гарриэт перед лицом света он согласился на то, что он считал дурным. Он объяснил ей, что он, со своей стороны, не считает этот договор связующим, если когда-нибудь в будущем их брак окажется для них источником горя, а не счастья[3]. И в этом он следовал заветам своего учителя-философа.
На самом же деле в это время Шелли неизмеримо больше, чем Гарриэт, был увлечен одной школьной учительницей в Суссексе, мисс Хитченер, которую он идеализировал, как Эгерию или Цитну. Эта очень заурядная особа превратилась в его юном воображении в прообраз всего, что есть наиболее возвышенного в женственности. Но это было чувство поклонения и восторга, а не чувство любви, могущее снизойти до обыденности брака. «Осуждай меня, если хочешь, самый дорогой друг мой, — писал он ей, оправдываясь в своем браке, — ибо ты все же самая дорогая для меня; но имей сострадание даже и к этой ошибке, если ты осудишь меня». Ближайшее знакомство с мисс Хитченер годом позже привело — как это часто бывало у Шелли — к идеализации в противоположную сторону. Эта почтенная особа принимает образ демона себялюбия и гнусной страсти; она все еще ангел, но ангел дьявольской породы.
Отец Шелли до его свадьбы назначил ему двести фунтов в год. Но теперь он счел нужным проучить безрассудного мальчишку и прекратил высылку денег. В конце концов деньги были снова возвращены ему, и вместе с двумястами фунтов, что давал также м-р Вестбрук, юная чета могла не опасаться нужды.
Из Эдинбурга они поехали в Йорк, где попали под надзор злого гения их супружеской жизни, старшей сестры Элизы Вестбрук и где дурное поведение Хогга вызвало временный разрыв между ним и Шелли. Из Йорка они переехали в Кесвик. Отчасти их влекло туда потому, что там жил Соути, к поэзии которого Шелли относился в то время восторженно. Соути принял молодую чету с особенной приветливостью. Но на Шелли он произвел впечатление угасшей силы, увядшей ветви, потому что он мало интересовался метафизическими утонченностями и утратил свою прежнюю веру в революционные отвлеченности. Более родственное влияние имел на него Вильям Годвин, с которым Шелли вступил в переписку в Кесвике; он обнажал свою душу перед Годвином как перед философом-исповедником, внимал благоговейно его советам и надеялся на счастье более тесного сближения с этим последним и величайшим из мудрецов.