Бучила, удовлетворенно хмыкнув, провозгласил:
– Крещается раб Божий, хм… Костяное говно, во имя Отца и Сына и всего прочего, аминь. Господ крестных прошу к столу.
И тут же скривился, почувствовав жгучую боль. Брызги святой воды попали на оголившееся запястье. Рух задумчиво смотрел, как кожа шла пузырями и плавилась плоть, оставляя жуткие язвы и оголенную кость. М-да, не забывай, кто ты есть…
Лукерья усердно читала. Вот железная баба, такую надо за деньги на торге показывать как создание диковинное и уникальное. А поп худосочный попался. Иона пришел в себя и силился встать, руки подламывались, ноги безвольно скребли. По церкви стелилась вонь горелых костей. Рух поспешил к дверям, проигнорировав умоляющие стоны попа, и с грохотом захлопнул тяжелые створки. Приладил засов и стал лихорадочно перезаряжать пищаль. Пальцы не слушались, победная эйфория схлынула, и Бучилу била мелкая противная дрожь. Он просыпал порох и сдавленно выматерился.
– Заступа. – Иона подполз и ухватился за балахон. – Заступа, не хотел я, помутненье нашло…
– Знаю, – поморщился Рух. – Нечистый тебе приказал. Вродь не виновный, а все ж сунуть бы тебе в рожу пару разов. Чуть все через тебя к праотцам не ушли.
Иона всхлипнул.
– Сопли утри, ты же воин Христов. А воины Христовы ежели и плачут, то только когда не видит никто.
– Мне велели, а я… а я…
– Дурак ты.
– Дурак, – обрадованно согласился монах. – Зря с тобой напросился, едва всех не сгубил.
– Ну ладно, бывает, – смягчился Бучила. – Все одно наша взяла.
– Наша взяла… – Иона слабенько улыбнулся и тут же спохватился, ткнув себя в лоб. – Заступа, а нечистый все еще тут?
– А хер его знает. – Рух затолкал в дуло пыж. – Хочешь, на всякий случай башку отстрелю. Самое надежное средство, никаких повторных случаев одержимости нет.
– Заступа?
– Ну.
– Раз нечистый мной овладел, значит, слаб верой я? Значит, есть лазейка в душе? – Иона разорвал рясу на горле и хватал воздух ртом.
Ответить Рух не успел. В дверь тихонечко поскреблись, и умоляющий голос позвал:
– Эй, есть кто? Хлебца подайте, хлебушка.
– На, сука, жри! – Рух рывком распахнул дверь и пальнул в темнеющее за порогом пятно, в суете и заботах не заметив, что на улице уже рассвело…
X
Бучила сидел на паперти и безучастно разглядывал изувеченный, вывернутый наизнанку труп. Воняло свежей кровью и человечьим дерьмом. Нависший над телом Иона раскачивался и причитал:
– Богомолицу убил, Анфису, старушку благочестивую. Всегда спозаранку в храм Божий шла…
– Угу, Бог забирает лучших, – буркнул Рух. Особых угрызений совести он не испытывал. Фатализм как он есть, от судьбы не уйдешь. Может, как раз где-то охотник на вомперов заостряет осиновый кол…
– Дурное дело затеяли, и за то наказаны были, невинную душу сгубили.
– Я сгубил, не скули.
– Я позволение на отчитку дал, значит, и грех тот на мне.
– Забирай, мне не жалко, только, ради Бога, не ной. Померла и померла, ее и так на том свете заждались поди. О живых подумай, монах, мертвые сами оплачут себя.
– Нет больше веры во мне, кончилась вся, – прошептал Иона потрескавшимися губами.
– Давай, расплачься еще, христовоин траханый, – вспылил Бучила. – Вера кончилась. А может, и не было веры, а, поп?
Иона отшатнулся, словно ошпаренный, и зачастил:
– Была вера, была, как не была? – И тут же потух. – А если и не было? Не знаю теперь.
– Ты мне эту тряхомудию брось, – повысил голос Бучила. – Мне срать, есть вера у тебя или нет. Руку под рясу запусти и проверь, если яйца на месте, можно и без веры в Бога прожить. Мужиком будь, тогда и Господь поможет, соплежуи ему ни к чему.
– Невинную душу жизни лишили. – Иона сотрясся от беззвучных рыданий.
– Прямо невинную, – всплеснул руками Рух. – Откуда я знаю, может, у ней было сто мужиков. Вот ты заладил, меня аж трясет. Виноват я, а самоедством маяться не привык. Знать, на роду бабке было написано погибнуть за веру. Ты думал, с Сатаной биться станешь и останешься чистеньким? Шалишь, поп, дорога эта вымощена костями и залита кровью вот таких вот Анфис. Вспомни отцов и матерей церкви, остановивших орды нечисти: Иоанна Демонобойцу, Татиану Святую, Яна Пламенного. На образах они в белых плащах, лики возвышенные, святость и благородство – волной. История каждого тебе известна не хуже меня. В конце земного пути меч об колено и в дальний скит, грехи замаливать смертные. Потому как груз великий на душе и руки по локоть в крови. Думаешь, им было легко? Вот сопли и подбери.
Иона обмяк. За спиной зашумело, монах вскинулся, взлетел по ступеням и поддержал вышедшую Лукерью. На почерневшем бабьем лице залегли синие тени, глаза блестели нездоровым огнем, взгляд блуждал, словно не в силах остановиться, вокруг губ залегла сетка мелких морщин. Лукерья сорвала платок. Иона ахнул. В густые Лукерьины волосы пробилась молочно-белая седина.
XI
Вечером третьего дня собрались измотанные, обессиленные, молчаливые. Некрепкий, прерывистый, наполненный кошмарами сон налил головы тяжестью, а тела кипящим свинцом. Каждое движение отдавалось ноющей болью. На Лукерью было страшно смотреть, она еще больше почернела, осунулась, исхудала, превратившись в старуху. Иона, видать, вообще глаз не сомкнул, Рух как оставил его молящимся перед образами, так и нашел.
Бучила обошел церковь и собрал военный совет. Вурдалак, полубезумная баба и пошатнувшийся в вере монах. Христово войско, каких поискать. Рух многозначительно помолчал и сказал:
– Осталась последняя ночь. Что будет, не ведаю, готовьтесь к самому худшему. Лукерья, если не отступишься, к утру сына вернешь, не дашь нечистью обратиться и Сатане остатки жизни служить. Иона, узришь сегодня истинного врага, если вера с тобой – победишь, если нет веры – падешь. Еще не поздно уйти, никто не осудит.
– Не уйду. – Иона упрямо мотнул головой. – Боюсь спасу нет, и не скрываю того, но ежели отступлю – себя прокляну. С вами я, от начала и до конца.
Бучила пристально поглядел монаху в глаза. Всегда нравились люди с железом внутри. Вроде хлипок собой, голосок тоненький, пуглив, как зайчишка, а вон оно, твердо стоит и не своротишь ничем.
– Ну тогда начнем, помолясь, – кивнул Рух.
Лукерья, запинаясь и выставив руки перед собой, как слепая, дошла до иконостаса и тяжело бухнулась на колени. Слабый, надтреснутый голос заполнил церковь молитвой. Иона крутился рядом, не находя себе места. Бучила ждал. Ждал, сам не зная чего. Нечистый, скорее всего, явится сам, а уж кем окажется, остается только гадать. А гадать Рух не любил, все едино кому рога оббивать. Время густело во мраке, разбавленном зыбким пламенем свеч.
В полночь дверь вылетела, засов переломился соломиной, одна створка грохнулась на пол, вторая повисла на вывороченных петлях. С улицы пролилась дымная полоска лунного света, проложив дорогу из мира мертвых к миру живых. В церковь медленно вошла человеческая фигура, облепленная клочьями тьмы. Не ясно было, где кончался человек и начинался чернильный, удушающий мрак. Рух разглядел ссутуленного высокого мужика, полностью голого. Под кожей полночного гостя бугрились и двигались узлы и наросты, мятое лицо напоминало маску, содранную с чужой головы. Человек двигался рвано и хаотично, с трудом переставляя ноги и загребая руками перед собой. Тело покрывали рваные раны, в дыре на боку проглядывались ребра, левая половина лица была изорвана до кости. Лоскутья кожи закрывали вытекший глаз. Впереди себя человек гнал запах смерти, разложения и чего-то еще, чего Рух пока не сумел определить. Одно точно – в храм приперся заложный, поднятый из могилы ненавистью и злым колдовством. И тут Бучила понял, что за запах примешивался к привычному аромату ожившего мертвяка: от гостя разило демоном, горелой плотью, пламенем и дымом серных котлов. Тяжелая, страшная, опасная вонь. Рух понял, кто перед ним, ноги чуть повело. Из всех возможных паскудств выпала, естественно, самая паскудная. Клят, ну вот никогда не везло!
– Лукерья! – требовательно позвал гость скрипучим жужжащим голосом. – Муж пришел, Лукерья! Встречай!
Тьма исторгла человека на колышущийся свет десятка свечей. Иона дернулся навстречу, остановился и ахнул:
– Петр?
– Уже нет, – глухо обронил Бучила в звенящую пустоту. – Бес это, натянувший шкуру Петра, исчадие адово.
Руху разом открылась картина – резкие перемены в поведении Лукерьиного мужа, подлость, непомерная злость. Мог бы и раньше догадаться, дурак. Отгадка, как водится, на самом видном месте была.
– А ты, Заступа, умный. – Бес оскалился, показав на мгновение загнутые клыки.
– Давно в Петрушке сидишь? – осведомился Бучила.
– Давненько, – нечистый сладко зажмурился. – Дрянь человечишка был, мелкими страстишками душу, словно червяк древоточец, изгрыз. Я ему на ухо нашептал, он и открылся, без усилий я им овладел. Большие надежды на Петюнечку возлагал, здесь, в селе, развернуться негде было, подались мы с Петюней в Москву. А там подвел он меня, упился в говнину, в канаву упал, захлебнулся блевотиной, свиньи объели всего. – Бес жалостливо продемонстрировал изжеванную руку без пальцев.
– Ясно, – кивнул Бучила. – А без тела тебе в этом мире не жить, вернешься ни с чем, хозяин выдерет хвост. А тут невиданная удача – смертная баба от одержимого понесла. Петюня про то ни рылом не знал, а ты ведал своим поросячьим мурлом. Обычно семя бесовское ростков не дает, один шанс на тьму тем, и тот выпал тебе. Ребенок тот будет наречен Открывающий врата, и войско сатанинское хлынет в божеский мир, как предсказано в Кодексе Иезекииля. И тогда ты всем рискнул, стал ждать, когда разродится Лукерья, чтобы ребенка забрать, слабел, медленно увядал, но дождался. Все по-твоему вышло, одно не срослось: упырь, проклятый Богом и людьми, встал на пути. Жизнь полна иронии, не правда ли, бес?
– Встал на пути? – хохотнул нечистый. – Не льсти себе, кровопийца. Два дня Лукерье выгадал, кро-охотная помеха, заноза в заднице, не боле того.