– А Варька?
– Насчет Варьки не уверен. Будем на месте смотреть.
Лес из солнечного и светлого стал нахмуренным и злым. Кроны шумели тревожно, за каждым стволом мерещились притаившиеся дикари. Зная свою удачливость, Рух рассчитывал на самое хреновое, что могло только быть. Или по пути нападут, или хутор сожгли… Не сожгли. Хутор стоял целехонький. Вокруг дома бдительно прогуливался Филиппка с мечом.
Вахрамеев мягко спустил Лаваль на твердую землю, словно невзначай коснувшись груди. Графиня ойкнула и расхохоталась. «Надо же, быстренько спелись, голубки», – подумал Бучила. Ревности он не испытывал. Ревность – глупая вещь и кровью часто кончается. К ведьме он особых чувств никогда не испытывал. Интрижка, приятное времяпрепровождение и не боле того.
– Не забудьте, ротмистр, вы обещали показать мне живого падальщика, – напомнила графиня.
– Непременно возьму вас с собой, – отсалютовал ротмистр. – Завтра на рассвете на этом же месте! Я покажу вам охоту на человека, сударыня! Честь имею!
Вахрамеев резко дернул поводья и пустил лошадь в галоп, увлекая за собой головорезов и мелькающих расплывчатыми тенями собак.
– Подружились? – съязвил Бучила.
– Самую малость, – рассмеялась Лаваль. – Приятный молодой человек.
– Угу, после таких приятных молодых человеков ценности из дому пропадают, – буркнул Рух.
Филиппка, увидев процессию, обрадовался, побежал навстречу и закричал:
– Батька вернулся!
– Варьку нашел? – ахнула Дарья.
– Не-а, один. – Мальчишка стрельнул глазенками в лес.
– А ну пошел в избу, на улицу нос не показывать! – велела мать.
– Ну мам…
Послышался звонкий шлепок, будущего Заступу и грозу всей окрестной нечисти загнали поджопниками домой.
Бортник сидел за столом, уронив лохматую голову на руки. Перед ним лежал скомканный сарафан. Чистый, без подозрительных подтеков и пятен.
– Горюешь, Степан?
Бортник поднял красные, заплаканные глаза и прохрипел:
– Нету доченьки, нету, тока платье сыскал.
– Следить надо за доченьками, беседы нравоучительные вести, в душу девичью лезть. – Бучила взял сарафан и шумно принюхался. Пахло бабой.
– А я следил! – взревел Степан и грохнул кулаком по столу. – А толку? Та тварь Вареньку уволокла, которую ты, Заступа, должен был изловить!
– Не доказано, – обиделся Рух. – Где платье сыскал?
– У тропы на опушке. – Плечи Степана содрогнулись. Он разбил кулак в кровь и даже этого не заметил.
– Платок есть? – спросил Бучила у Бернадетты.
Графиня передала накрахмаленный шелковый платок с вензелями.
– Поранился ты. – Рух заботливо вытер кровящую ладонь бортника, безбожно извозякав белоснежный платок.
– Ты… ты… – ошалела от наглости Лаваль.
– Я тебе новых сто тыщ подарю, – соврал Бучила, протянув окровавленную тряпку владелице.
– Фу! – Лаваль отдернулась. – Убери эту гадость!
Бучила сунул платок в карман и спросил:
– В лесу искал?
– Разве сыщешь! – всплеснула пухлыми руками Дарья. – Взрослые каждый год пропадают, а тут дите неразумное.
– Варенька! – Степан ткнулся рожей в сарафан, вполне натурально изображая убитого горем отца. Или не изображая?
– Вечером как себя вела? – спросил Рух.
– Обычно, – задумалась Дарья. – По хозяйству мне помогала.
– Ясно. А калики перехожие зачем ночевали у вас?
– А я ему говорила! – вскрикнула Дарья. – Нечего бродяг привечать!
– То дело богоугодное, – буркнул Степан. – Во искупление тяжких грехов.
– И много у тебя грехов тяжких, Степан? – поинтересовался Рух.
– Какие ни есть, все мои. – Бортник зыркнул с вызовом.
– Тут согласен, – кивнул Бучила. – Мальчишка, который с каликами был, у вас умер?
– У нас. – Дарья перекрестилась. – Хороший мальчонка такой, уважительный, ласковый, Митенькой звать. Тощий как шкелет, а жрал, не приведи Бог…
– Дарья, – осуждающе шикнул Степан.
– А чего? Как есть говорю. Каши спорол больше всякого мужика, и куда только лезло? С Варькой сдружился, целый вечер на задворках возились, он ей куклу из соломины сплел.
– Болел чем? – поинтересовался Рух.
– Вроде здоровенький. Только хроменький, одна ножка сухонькая, короче другой. Уродился таким. Утром встали, а он остывает уже и кровь ртом пустил.
– Варькины вещи где?
– Вот тут, Заступушка. – Дарья засуетилась, указав на печной закуток.
Варькино приданое вышло не из богатых: узенькая лавка с парой лоскутных одеял, под лавкой разбитые лапти и плетеный короб со всяким девичьим добром – иголками, нитками, куклами, пряжей, обрезками ткани, бусинами и красивыми камушками. На колышке, вбитом в стену, висел расшитый бисером сарафан. В таком хоть замуж выпрыгивай. Рух быстренько осмотрелся, залез под матрас, набитый соломой, и выудил тряпичный сверток. Внутри горсть высушенных ломких цветочков, листиков и стебельков. Бучила определил ромашку, колокольчик, побеги малины и, удивленно хмыкнув, протянул графине вытянутый яйцевидный листочек с заостренной верхушкой.
– Ваше мнение, сударыня?
Лаваль размяла листок, понюхала и отозвалась:
– Определенно Atropa belladonna, она же сонная дурь.
– Красавка по-нашему, или бешеница, – кивнул Рух и задумался. В принципе, ничего необычного, невзрачный кустик с грязно-фиолетовыми цветочками. Мимо пройдешь – не заметишь, если только ты не ученый, свихнувшийся на гербариях, или вдруг не задумал кого-то убить. Красавка ядовита от корней до кончиков стебля, вызывая учащенное сердцебиение, резкое повышение температуры, светобоязнь, судороги и смерть. Вопрос один – Варьке она на хрена? Для интереса, или мышей изводить? А может, другое? Красавка – сильнейшая защита от сглаза и черного колдовства. Эх, Варюха-горюха, почему молчала? Что хотела сказать? Загадки одни.
– Так. – Рух повернулся к Степану и Дарье. – Ничего страшного не случилось. Пока. Сидите на хуторе, в лес ни ногой, ясно?
– Ясно, Заступушка, ясно, – закивала Дарья.
– И засветло лучше вам в Нелюдово перебраться.
– Хозяйство не брошу, – грубо отрезал Степан.
– А если башку потеряешь? – предупредил Рух. – И ведь не только свою.
– Никуда не пойду. Если Варенька вернется, а меня нет?
– Степушка, может, и правда уйдем? – осторожно попросилась Дарья.
– Иди, назад не приму.
– Степушка!
– Отстань, баба!
Рух прихватил графиню за локоть и выбрался из избы. В спину неслись звуки ожесточенного спора. Степан упрямился, Дарья настаивала, но исход был понятен и так. Никуда они не уйдут. Бортник упертый, и гордости выше краев.
– Заступа, – позвал тоненький голосок откуда-то от самой земли.
Бучила наклонился, заглянул под сруб и увидел в темноте грязную мордашку Филиппки.
– Ты чего тут, малой? Велено дома сидеть.
– А я убег!
– Смотри, добегаешься, батька шкуру спустит.
– Пущай догонит сперва, – заявил Филиппка. – А и догонит, не будет пороть. Он же мне не настоящий отец.
– Чужие крепче лупят.
– А ему не до меня. – Мальчонка обиженно засопел. – Он только Варьку любит свою.
– А ты не любишь? Ведь почти что сестра.
– Плохая она, – сообщил Филиппка. – Завсегда шпыняла меня. Как ущипет, так синяки. Из леса придет злющая, воняет гадостно и давай меня изводить.
– Мамке бы жаловался.
– Заступы не жалуются.
«Еще как жалуются, – невесело усмехнулся про себя Рух. – А еще ноют и даже плачут тайком, когда рядом нет никого и урона Заступиной чести нет».
И сказал:
– Ладно, раз так, назначаешься младшим Заступой, за мамкой с батькой приглядывай, от них ни на шаг. Справишься – меч подарю.
– Не обманешь?
– Чтоб мне пусто было.
– Смотри у меня, – пригрозил Филиппка.
– От отца с матерью ни на шаг! – напомнил Бучила, удаляясь от хутора.
– Не боишься пчеловодов одних оставлять? – поинтересовалась Бернадетта.
– На все воля Божья, – отозвался Бучила. – За каждым уследить не могу.
– Может, мне с ними остаться?
– Не терпится падальщика увидеть?
– Не терпится, – подтвердила графиня. – Такая, знаешь ли, девичья блажь.
– Сдалось тебе.
– Ну интересно же! Они и правда ужасные?
– Не-а, на котяток похожи. Миленькие, пушистенькие, херню всякую мурчат.
– Ты сам-то видел?
– Бог миловал. У меня без них всякого злобного мразья через край.
– Скучный ты.
– Ротмистр твой веселый.
Тропа манила в коричнево-зеленую глубь, пахнущую грибницей и прелым листом. Березы шелестели на ветерке, где-то рядом дробно выстукивал дятел. Хмурой стеной высились лохматые ели. Рух шкурой почувствовал чей-то ненавидящий пристальный взгляд. По спине, несмотря на жару, пробежал холодок.
– Ты чего? – прищурилась Лаваль.
– Так, нахлынуло. – Рух встряхнулся, прогоняя колкий озноб. – Чей-то надоело мне прогулки гулять. Айда домой, я вроде камин забыл потушить. Ща как полыхнет…
– Ну уж нет! Что я, зря мучилась? – Графиня уверенно направилась в лес и закричала: – Эй-эй, дикари поиметые! Выходите!
«Господи божечки, – вздохнул Бучила про себя. – Ну вот зачем быть настолько тупой? Сейчас накличет беды».
– Нападайте, ублюдки! – голосила Лаваль. – Где вы, страшные грязные морды? Ау!
– Завязывай, а.
– Где твой азарт? – воскликнула графиня. – Мы обязаны схватить падальщика живьем.
– Между прочим, это законом запрещено, – назидательно сказал Рух. – Кстати, почему?
– Одна неприятная, но весьма поучительная история, – скривилась Лаваль. – Когда появились падальщики, феноменом заинтересовались ученые. Тевтоны отловили несколько особей по заявке Кенигсбергского университета. Там делали с ними всякие нехорошие вещи: препарировали, копались в мозгах, ставили опыты, хотели выяснить причину болезни и пути заражения.
– Выяснили?
– Еще как! Безумцы то ли сами освободились, то ли им помогли. Резня была жуткая, погибли профессор медицинской кафедры, два магистра, случайно подвернувшийся доктор права и два десятка студентов. Говорят, кровищу и мясные ошметки соскребали со стен. У Эттельбаха есть стихотворение «Тьма и кровь», посвященное Альбертинской бойне. Не читал?