Под ногами весело похрустывал бархатистый снежок, крепкий морозец покусывал уши. Рух глотнул из бутылки, закашлялся и поплотнее натянул рогатую маску. Рыло сам сделал, своими кривыми руками. Получилось неряшливо, но, сука, страшно. А в маске на рождественских гуляньях ты вроде как все, почти человек…
– По деревеньке пройдем, что-нибудь да сделаем! – грянул озорной клич, и навстречу высыпала шумная компания. Руха закружили в хороводе, сунули в руку кусок замороженной надкусанной колбасы, насыпали в штаны снега и были таковы. На крыше соседней избы валялись перевернутые сани. Бучила понимающе хмыкнул. Молодежь затеяла святочные кудеса, озоруя без меры и удержу. Парни шатались по улицам, крали оставленные телеги и бочки, ломали заборы, заваливали двери, разбрасывали дрова. Вот сани на крышу и занесло. Завтра хозяин еще спасибочки скажет, если в печную трубу не напихали сена и не залили водой.
Резанул истошный перепуганный визг, выскочили несколько девок, застав Руха за поиском снега в самых непотребных местах. Одна с размаху врезалась в упыря, заорала, дернулась в сторону, но Рух перехватил ее за рукав полушубка и беззлобно спросил:
– Куда спешите, красавицы?
Девки перестали визжать, сгрудились вокруг и затараторили на разные голоса:
– Там! Там!
– Ужас!
– Хватает!
– Ой-ой-ой!
– Так, а ну, сороки, давайте потише! – прикрикнул Бучила.
Девки примолкли, одна, курносая и быстроглазая, заправила под платок выбившуюся черную прядь и тихонько сказала:
– Напугались мы, дяденька.
– Кого?
– А не знаем. В бане кто-то сидит.
– Гадали никак? – догадался Бучила.
– Гадали. – Курносая глянула с вызовом. Девки зашептались и захихикали.
Рождественской ворожбой Руха было не удивить. С незапамятных времен гадание в ночь на Рождество считалось самым верным и сильным. На суженого, на судьбу, на удачу и на богатство. На валенках, воске, хлебе, иголках, свечах и свернувшемся молоке. А эти, значит, в баню пошли. Ну-ну. По поверью, если в святочную ночь девка сунет в банную дверь голый зад, то узнает, каким будет жених. Если погладит задницу голая рука, жених будет беден как церковная мышь, а если рука погладит мохнатая, то будет жених богачом. По сути, глупая глупость, но ведь смертным чем глупей, тем привлекательней и веселей.
– А если я отцу Ионе скажу? – пригрозил Рух. – Получите по жопам освященной розгой.
– Ну и скажи, – огрызнулась курносая.
– А я и не против. – Девка с ямочками на пухлых щеках мечтательно закатила глаза. – Отец Иона с виду хлюпонек, а смелый мужик, от такого не грех и кару принять. Он, между прочим, Лукерью от нечистого спас.
– Иона смелый? – хохотнул Рух. – И вы, видать, смелые? Чего убежали тогда?
– Думали, забавно выйдет, Нюрка первой сунулась, а ее и правда кто-то за заднее место схватил. – Курносая вытолкнула худенькую девчушку лет четырнадцати. – Мы и давай бежать во всю прыть. Надо бы Заступу позвать.
– Позовешь его, – фыркнула пухлощекая. – Он до девок дюже падок, в нору затащит и ау, будет пользовать, пока не помрешь.
– Может, почудилось? – спросил Рух, пропустив похабные байки мимо ушей.
– Нет-нет, дядечка, меня и правда кто-то из бани схватил, – побожилась худенькая, пряча глаза. – Да сильно так, поди синяк будет теперь.
– Что за баня? – заинтересовался Бучила.
– Старухи Ефросиньи, если отсюда идти, первая ближе к реке.
– Ясно. Ну бегите, хвейерверки скоро будут пускать. – Бучила освободил дорогу. – А если еще ночью соберетесь в баню, мыться там, например, то Заступу все ж позовите, надежнее с ним.
Девки, возбужденно гомоня, поспешили прочь.
– Нюра! – окликнул Рух.
– Ой.
– Рука-то хоть какая была?
– Мохнатая страсть! – озорно крикнула девка и скрылась в налетевшей с ветром пурге.
Рух хмыкнул, пригубил водки и от нечего делать решил пойти посмотреть. Обычно как бывает: засядет в бане парень, девок дождется и давай напропалую за жопы хватать. Шалость законом не наказуемая, а все одно надо с негодником беседу нравоучительную провесть.
Баня отыскалась сразу за поворотом узенькой тропки, сбегавшей от огородов к реке. Кособокая, осевшая, заметенная снегом по скат. Бабки Ефросиньи баня? Ну да, в такой и надо гадать. Жутко чернела открытая дверь. Тоже, что ли, жопу сунуть, ведь интересно, какой будет жених… Предбанник пах деревом и березовым веником, вода в ведрах схватилась тонким ледком. Рух осторожно отворил вторую дверь и шагнул в темную парную навстречу горькому воздуху и сырому теплу. Баню топили накануне, как и положено в Рождество, во мраке проявилась каменка, низкие скамейки и деревянный ушат.
– Есть кто? – спросил Рух.
Глаза не привыкли к кромешному мраку, и Бучила пропустил смазанное движение. Слева что-то мелькнуло, затопало по полу и попыталось протиснуться мимо в открытую дверь. Рух от неожиданности сделал шаг назад, запнулся и, падая, успел сцапать длинное, гибкое и шершавое. Странная херня напружинилась, раздался сдавленный писк, и Бучила получил крайне болезненный удар в середину груди. Выматерился, дернул на себя, как за веревку, и сграбастал в охапку тощее, маслянистое на ощупь волосатое тело. Жопощуп завыл с подвизгом, неистово лягаясь и норовя боднуть Руха затылком в лицо.
– Уймись, падла, а то убью, – вызверился Бучила, приложил супостата со всей дури об косяк, выволок обмякшее тело на улицу и присвистнул. Банный негодник оказался ростиком Руху по пояс, щупленький, с паучьими ручками, ножками с раздвоенными копытцами, выпирающим хребетиком старой собаки и наглой рожицей поросенка, сморщенной, лупоглазой, с подвижным, мокрым от соплей пятаком. На башке, покрытой реденькой шерстью, матово поблескивали в лунном свете небольшие рога. Фиговина, принятая Рухом за веревку, оказалась тонким хвостом со свалявшейся кисточкой на конце, растущим из тощей мохнатенькой жопы.
– Черт? – удивился Бучила.
Чертей за жизнь он навидался изрядно – мелких, вертлявых, лезущих куда не надо пройдох. Их ошибочно считали слугами Сатаны и уничтожали, преследовали без разбора и жалости, но чего-чего, а настоящего зла в чертях не было. Так, мелкая нечисть на побегушках у колдунов. Многочисленный народец, рассеянный по
миру и неприкаянный, шаловливый, проказливый, но не боле того. Ни вреда особого, ни пользы. Как от попов.
– П-пусти. – Нечистый дернулся, голосок был сипленький и прерывистый. – Больно делаешь.
– В этом я мастер, – похвастался Рух. – Заступа я тутошний, Рух Бучила.
Черт издал обреченный вопль и повис, болтая копытцами. Поднял круглые глаза и жалобно проскулил:
– Я… я ничего… ничего худого не замышлял…
– Потому и не размазан в засранный блин. Девок пошто напугал?
– Помочь им хотел, – покаялся черт.
– Помочь, – передразнил Рух. – Звать тебя как?
– Василием. – Черт шмыгнул пятаком.
– Ты это серьезно сейчас? – поперхнулся Бучила. – Ты, что ли, кот?
– Хорошее имя, сам выбирал. – Черт Василий умилительно заморгал.
– А настоящее?
– Не скажу. – Черт гордо отвернул рыло в сторону. – Хоть на куски режь, не скажу.
– Боишься, власть над тобой получу? – понимающе хмыкнул Рух.
– А то не так? – Черт понемногу освоился. – Вы все одинаковые. Имя вызнаешь и будешь бедным чертушкой помыкать. А я и так разнесчастный и жить мне осталось самую чуть.
– Ты меня не жалоби. – Рух разжал хватку, уронив черта в снег. – И на имя твое мне плевать. Василий, значит Василий.
– Не будешь убивать-то? – затаил дыхание черт.
– Что я, изверг какой? – пожал плечами Бучила. – Нет, ну не без этого, конечно, но меру знаю. Девок за задницы хватать – дело богоугодное. Да и кто в Рождество убивает? Кстати, с праздничком, Василий, тебя.
– Спасибочки, – машинально отозвался черт и прижал острые уши к башке.
– Но хвост тебе выдернуть надо, – оскалился Рух. – Порядка не знаешь? Если в моем селе шалить вздумал, надо разрешенье спросить.
– Прости, Заступа, не своей я волюшкой тут, – поежился черт. – В услужении я у старухи Ефросиньи, клят ей до упора в самое дышло.
– У Ефросиньи? – усмехнулся Бучила. Бабка Ефросинья слыла в селе ведьмой, и видели люди, будто летела она ночами в голом виде на помеле. Проверять слухи Рух не спешил, смотреть на голую старуху с висящими сиськами и складками волосатой кожи особого желания не было. Ефросинья происходила из старых колдуний, потомственных, перевалило бабке за двести с чем-то там лет. Младенцев не воровала, кровь у овец не пила, порчу не наводила, с Рухом вела себя уважительно. Жила уединенно, с черным котом и деревянной куклой-приживалой, заговаривала мужиков от вина и измены, дождик в засуху кликала, умела прогнать из избы расплодившихся без меры клопов. С нечистью не заигрывала, а тут на тебе, сразу в помощниках черт. А заставить черта прислуживать – наука нелегкая.
– Лютует, карга, – сплюнул Василий. – Девятый год на побегушках я у нее, всю душу повымотала, никакого спасения нет.
– Как попался?
– Хитростью, сука, взяла. – Черт совсем приуныл. – Меня иначе не взять.
– Это какой?
– Самой коварной что ни на есть. – Василий продемонстрировал правую ладонь, черную и морщинистую, без указательного пальца. – Цвет папоротниковый выложила, я и не устоял, украсть захотел, мы, черти, больно падки на цвет, никакого удержу нет. Смотрю, рядом ящик стоит, а в ящике дырка. А если дырка есть, как палец не сунуть? А в ящике приживала драный сидел, палец, скотинина деревянная, и откусил. Ведьма палец забрала, да через него привязала меня, теперича я ее раб.
– У тебя с башкой все нормально? – Бучила с трудом сдерживал смех.
– Хорошая голова! – Черт в доказательство треснулся башкой в стену. Сверху посыпались опилки и сенная труха. – Видал какая?
– Дурак ты, братец.
– Может, и дурак, – черт едва заметно кивнул. – С тех пор не слезает с меня, горбачу на Ефросиньюшку за здорово живешь по четыре месяца в год, травы на лесных кладбищах собираю, куда смертному хода нет, пепел от сожженных колдунов приношу, письма передаю, по хозяйству опять же херачу – огород, скотина, помои сраные выношу. А сегодня вожжа ей под хвост стеганула, вычитала, будто если звезду рождественскую с неба украсть, в порошок растолочь, с ерунденью всякой колдовской намешать и выпить, то можно молодость обратно вернуть. Велела мне мухой звезду притащить. – Василий всхлипнул. – А звезды знашь где? До них моим пердячим паром лет тыщу лететь. Я ей говорю: «Бабуленька, родненькая, лахудрушка распрекрасненькая моя, давай, как обычно, золотишка найду или жахну по-быстренькому тебя, только не надо звезды». А она уперлась, вынь да положь. А если хозяйкин приказ не исполню…