Бучила замешкался на очередном перекрестке, заметался влево и вправо, шумно принюхался и уверенно направился к крайней со стороны кладбищенской ограды избе. Тихонечко отворил калитку, благо не заперта, и тут же увидел лежащего на земле кобеля. Животное было разорвано надвое, передняя часть с головой осталась на длинной цепи, заднюю зашвырнули к забору. «Твою же мать, твою же мать», – Рух вдруг пожалел, что приперся один. А другого выхода не было. Пока бы объяснял, пока бы доказывал, эх… Да и хрен ли теперь? Дверь в сени была сорвана с петель, внутри клубилась и тянула во все стороны щупальца мерзкая липкая темнота. Темнота кричала: «Спасайся, беги!» Рух, сбрасывая оцепенение, мотнул головой. Стало понятно, зачем волки пригнали мужика и бабу к селу – пока все сбежались смотреть, волколак пробрался за тын.
Первая ступенька душераздирающе скрипнула, перекрывая, кажется, даже пронзительный собачий переполох. Бучила вдруг понял, что прилязгивает зубами. В сенях, в полосках лунного света, медленно кружились пылинки, дверь в дом тоже оказалась распахнута. От запаха свежепролитой крови к горлу подступил голодный комок. Изнутри слышалось влажное чавканье. Рух вошел бесшумно, вплыл в избу призрачной тенью и едва не споткнулся о распростертый у порога, в лохмотья истерзанный труп. Дородный, поперек себя шире мужик выплеснул потроха на пол и удивленно смотрел на матицу [20] единственным глазом. Второй отсутствовал вместе с половиной лица. Бучила невольно засмотрелся на труп и запоздало приметил, как тьма возле печки колыхнулась и поползла. В углу выпрямлялась и вырастала громадная тень, остро пахнуло мокрой шкурой и мускусом. Рух повел пистолями, но тварь оказалась быстрей, тьма неуловимо сместилась, и Бучила снова словно попал под бегущую лошадь. От удара он отлетел, снес какую-то мебель, с размаху приложился спиной и сполз по стене, пистоли вылетели из рук, грудь полоснула резкая боль. Затуманенному взору предстал волколак во всей своей звериной ошеломляющей красоте, застывший на задних лапах в полуприседе, чуть сгорбившись и наклонившись вперед. Если распрямится, будет сажени две высотой, десять пудов мышц, шерсти и злобы. Волчья харя испачкана кровью, передние лапищи с загнутыми когтями напряжены, огромные, близко посаженные глазища пламенели во тьме. Волколак глухо зарычал и сорвался в прыжке. Бучила заорал от страха и подался навстречу, украшенный серебряной вязью тесак вспорол застоявшийся воздух и секанул оборотня прямо по морде. От пронзительного воя зазвенело в ушах. В следующее мгновение клыки сомкнулись у Руха на правом плече. Волколак поднял упыря и тряхнул, как трясет крысу охотничий пес, с сырым треском лопнувшего мяса и переломанных на хер костей. «Ну вот и все» – пронеслась в башке глупая мысль. Хватка ослабла, и Бучила мешком обрушился на пол. Морда оборотня, украшенная наискось свежей раной от тесака, нависла сверху. Рух мог поклясться, что хищный оскал был жуткой усмешкой. Зверь зарычал и исчез, оставив после себя трупы и кровь.
«Почему не убил?» – успел подумать Бучила, проваливаясь в блаженное забытье.
Он не помнил, как его нашли, тормошили, звали по имени, а потом тащили волоком по улицам, матерясь и роняя рожей в замерзшую грязь. В себя пришел на столе у сельского коновала и с перепугу едва не пришиб ни в чем не повинного старика. Лекарь перевязал пораненное плечо и между делом шепнул на ухо, что у Клюевых дома плохо совсем, с Наташкой что-то творится, соседи о том проведали, и быть скоро преогромной беде. Полежал, значит, отдохнул, етит твою мать. До Клюевых добрел еле-еле, от дикой боли мутнело в глазах, ноги подгибались, трижды падал и полз. И все же успел. Перед избой собралась небольшая толпа, взвинченная, злая, при факелах, вилах и топорах. Увидев Руха, рассыпались полукругом, и тощий, с куцей бороденкой мужик хмуро сказал:
– Говорят, девка в чудище обратилась, бабы на крик сбежались и видели. На мать бросилась, в крови Катерина была. А Петр выгнал всех и дверь затворил. Чего делать, Заступа?
– Валите отсюда, и быстро, пока ноги не вырвал. – Бучила взбежал на крыльцо и забарабанил в закрытую дверь. – Эй, это Заступа, а ну открывай!
Дверь отворилась почти мгновенно, словно Руха там ждали.
– Где она? – спросил Бучила, оттирая Петра с дороги плечом.
– Там. – Глаза у Петра были мертвы.
Рух ввалился в горницу и первым делом увидел Наташкину мать. Катерина сидела, привалясь к печке, в одной ночной сорочке, перепачканной кровью. Лицо и руки исполосованы почти до костей.
– Заступа, – ахнула она. – Пришел, пришел, миленький, а мы, а я…
– Нету больше Наташки, – пояснил вошедший следом отец. Рух только тут заметил, что хозяин вооружен топором.
Бучила отпер дверцу в чулан, из темноты донеслось низкое горловое рычание, послышались сырые шлепки, и он едва успел среагировать на молниеносный бросок. Выставил здоровую руку и сцапал мягкое, теплое и визжащее. Посыпался град ударов, один задел укушенное плечо. Рух выругался сквозь зубы, приложил нападавшего об косяк и зашвырнул обратно в чулан. Шагнул следом, за спиной появился Петр со свечой в дрожащей руке. Язычок пламени дергался и плясал, сплетая кривые жуткие тени. Наташка забилась в угол, из тьмы алели только глаза. Проклятие волколака взяло девочку в оборот: спина сгорбилась, ноги выгнулись в коленях назад, лицо превратилось в подобие морды, на почерневших губах пузырилась желтая пена. Лекарства не существует, снять проклятие невозможно, это надежда для дураков. Еще день или два адских мук, и перерождение будет закончено, ночью волк, днем потерявший разум ребенок. Жажда крови, которую не унять. Потом только смерть.
– Видишь, Заступа? – простонал Петр. – Дочка, доченька. Как же нам быть?
Наташка протяжно заскулила, услышав отца.
– Оборотень покусал, отныне ей дорога одна, – едва слышно сказал Бучила. Не видел смысла скрывать. Не видел повода врать. С родителями иначе нельзя. Можно было найти волколака, который обучит, поможет взять проклятие под контроль, но это надо было делать вчера. Теперь зависнет между мирами, не зверь и не человек.
– Я сам. – Петр пошатнулся, пальцы на рукояти топора побелели.
– Не надо, – остановил Рух. – Только не ты. Грех смертный, значит, мне его и нести. Добавлю к тыще других, хуже не будет.
Он схватил Наташку за нижнюю челюсть и пораненной рукой с трудом нашарил на поясе скляночку. Бледная поганка, цикута и вороний глаз – верное средство, быстрая смерть. Девчонка извивалась и шипела, щелкала зубами, но Рух без труда подавил яростное сопротивление и влил яд в открывшийся рот. Дальше все стерлось, завертелось, закрутило дьявольский хоровод. Слезы отца, крики матери, пустота в голове, затмившая разум бессильная злость. Тело ребенка унес к себе, на Лысую гору. Так было надо. Преград никто не чинил.
Через час Бучила приперся в кабак заливать горе дешевым вином. Внутри царила пропитанная копотью, жиром и запахом жареного лука дымная полутьма. Рух прикончил бутылку, хрустко закусил соленым груздем и, пристально глянув на нахохлившегося Фрола, ядовито спросил:
– Ну, долго будешь молчать? У меня от твоей кислой рожи водка внутрь не идет.
– Я вижу, как не идет, – буркнул пристав. – Я бы на твоем месте вообще бы не пил.
– Ты не на моем месте, а я, видишь, раненый, пострадавший за веру и отечество в неравном бою. – Бучила продемонстрировал искалеченную руку и поморщился от ноющей боли. Волколак постарался на славу, спасибо с корнями не оторвал. Вурдалаки, конечно, твари живучие, но еще ни одному утерянные конечности отрастить обратно не удалось. Плечо, скотина зубастая, насквозь прокусил, рука, самое малое, месяца два будет теперь заживать, пока кости срастутся, пока мясо рваное зарастет, задницу толком не подотрешь. Вот после такого и жертвуй собой.
– Этих, в поле-то, подстрелили мы, – вздохнул, меняя тему, Фрол. – И с десяток волков. С рассветом вышлю людей, мертвых прибрать и с тварей шкуры содрать.
– На воротах повесишь?
– Повешу. Чтоб неповадно впредь было.
– Волколак прикажет – придут, я тебе говорил, – напомнил Бучила. – Звери не своей волей сотворили злодейство.
– А мне один черт – своей, не своей. – Фрол угрюмо уставился в пол. – Как уляжется, проведу облаву и всех волков вокруг изведу. Успокою народ.
– Дурак ты, Фрол.
– Ты, что ли, умный? – не обиделся пристав. – Я тебе велел волколака ловить, а ты что творишь? Двоих в поле волки порвали, а потом тварь, виданное ли дело, в село пробралась и вырезала под корень семью, загубила четыре души. Народишко перепуган, по избам сидят, Бога молят, прячут детей. А Заступа где? Горькую пьет. Слухи летят, как пожар, люди бунтуют, завтра, после обедни, вече собирают на площади. Купчишки гнать тебя хотят поганой метлой, и многие с ними.
– Меня? Гнать? – не поверил Бучила. Такого на его памяти еще не бывало.
– Людям нужна защита, – пояснил Фрол. – Ежели чудища в село лезут и народишко аки скотину режут, волей-неволей возникает вопрос – а зачем Заступа тогда?
– И ты с ними? – прищурился Рух.
– Я пристав. – Фрол гордо задрал подбородок. – Новгороду Великому служу и людям его, коих должен охранять и беречь. А если людишки мрут без разбору, знать, и вина будет на мне. Оттого какое решение на вече примут, так тому и бывать.
Фрол резко встал, скрипнули половицы, хлопнула дверь. Бучила потянулся за водкой. От вестей пробивал нервный смех. Вот сукины дети, неблагодарные псы, полвека жилы рвал, лучшие годы на них положил, вечной жизнью сотню раз рисковал, а они? Ну чистые сволочи. Чуть прижало, и понеслось: Заступа херовый, Заступа бездельник, гнать Заступу взашей. Нет, это, конечно, их право, может, и поделом, но урон для репутации будет ужасный. Волколак – падаль мерзкая, так бы и придушил вонючую тварь. Что за странную игру он ведет? Ведь мог убить, ан нет, не стал, паскуда мохнатая. Близилось утро, за оконцами засерела предрассветная хмарь. Кабак потихоньку наполнялся народом – почтовиками, обозниками и гуртовщиками. Под низким потолком плыл мерный гул голосов, стучали деревянные ложки. Рух, забившийся в самый темный угол, ловил на себе мимолетные взгляды. Люди шептались и поспешно отводили глаза. Надо было валить. Собирать манатки или ловить волколака, третьего не дано.