– Не может быть! Ты меня с кем-то спутала.
– Я смотрела в бинокль – это был ты! А рядом – женщина с темными волосами, глаза такие, фиалковые. Я ее потом в антракте разглядела в дамской комнате. И, конечно же, у нее было очень глубокое декольте! – добавила она: выстрелы попадали в цель, и ей совсем не хотелось его щадить.
– Это старая знакомая, – ответил он наконец. Румянец постепенно спал, но глаза оставались холодными, как стекло.
– Ваша с мамой?
– Да, мама с ней знакома.
– Но она не знает, что вы ходили в театр – и про все остальное? Про ваши уик-энды?
И снова в цель – теперь он был просто поражен.
– Откуда ты… – начал он, но тут же спохватился: – Малыш, ты еще слишком молода, чтобы понять…
– Перестань относиться ко мне как к ребенку, когда тебе надо, и как… как к шлюхе, когда не надо! Ненавижу тебя! Ты – ужасный, ты…
Ее голос прервался, и она разозлилась на себя за то, что ей страшно хотелось расплакаться.
– …ты все врешь, – закончила она едва слышно.
– Послушай, Луиза… Да, бывает иногда, но лишь потому, что я не хочу обидеть маму. И ты не хочешь, правда же? Ведь если ты расскажешь, она будет только страдать. Я не могу объяснить, почему так происходит – просто поверь мне.
Заметив выражение ее лица, он поправился:
– То есть просто прими это.
Повисла пауза. Где-то вдалеке разорвались еще две бомбы.
– Я зашел только проверить, что тебе не страшно одной, – сказал он. – Я хотел предложить пойти в убежище, если хочешь. Прости, что я… увлекся. Это больше не повторится.
Он взял с тумбочки свой бокал и допил виски.
– Нет… – Господи, скорей бы ушел!
Он поднялся и встал напротив затемненного окна с пустым бокалом в руке.
– Что ж, твоя кровать достаточно далеко, – резюмировал он.
Оторвавшись от упорного созерцания одеяла, она подняла голову: он смотрел на нее нерешительно – малодушно.
– Ну, спокойной ночи, – неловко попрощался он и зашагал к двери на негнущихся ногах. – Я постучусь в полвосьмого, если сама не проснешься.
– Ладно, – отозвалась она, словно скрепляя этим некий молчаливый, нелегкий пакт.
Подождав, пока за ним захлопнется дверь, Луиза уронила лицо в ладони и заплакала. Казалось, она должна была торжествовать, праздновать победу, однако вместо этого ощущала лишь горькую потерю…
Утром на вокзале он дал денег носильщику, чтобы тот нашел местечко получше, купил ей «Таймс», «Лилипут» и «Кантри лайф», отыскал проводника и попросил присмотреть за ней, дал ей фунт на ланч и устроил в купе. Неловкость прочно осела между ними, словно липкая пленка. Он легонько похлопал ее по плечу, неуклюже поцеловал в макушку и вышел на платформу. Остановившись у приоткрытого окна, он сказал:
– Ладно, пойду, пожалуй.
Неожиданно он написал пальцем на грязном стекле: «Прости, малыш! Люблю тебя!» зеркальным способом. Когда она была маленькой, он часто использовал этот трюк: брал два карандаша и писал одно и то же слово в разных направлениях – в обычном и в зеркальном. Он попытался ей подмигнуть, но из глаза выкатилась слеза. Махнув рукой на прощанье, он отошел, не оглядываясь.
КлэриЗима – весна 1941
28 марта
Вчера у Полли был день рождения, довольно скучный. С другой стороны, шестнадцать – это все же лучше, чем пятнадцать, – так я ей и сказала. По крайней мере, прошел еще один год на «ничейной земле». Полли говорит, что война все портит. Я начала было возражать, но потом вспомнила о… ну, об отце и вообще – пришлось согласиться. Дядя Эдвард говорит, что боевой дух на высоте, но это совсем не обязательно повлияет на исход дела. Мисс Миллимент со мной не согласилась. Я ей говорю: возьмите хоть «Атаку легкой кавалерии», а она мне: мол, пусть это было безрассудно, зато им все-таки удалось подавить русские пушки. Мой дух совсем не на высоте, но об этом говорить не принято. Ну так вот, день рождения Полли: миссис Криппс испекла кофейный торт – мой любимый, хотя ей больше нравится лимонный, но лимонов сейчас не достать. Зоуи подарила ей миленький голубой джемпер, Лидия сшила лавандовый мешочек, правда, лаванду взяла прошлогоднюю – колется и не очень-то пахнет. От Брига она получила фунт, от бабушки – серебряную цепочку. Мисс Миллимент вручила ей «Большие надежды», а я – стеклянную шкатулочку с огромными бабочками – наверняка ужасно редкие и ценные – для ее домика, я их купила в Гастингсе. Тетя Сиб и дядя Хью подарили серебряные часы с ее инициалами. Невилл хотел отдать ей ту несчастную белую мышь, с которой он сбежал, хотя утверждает, что это не та самая, а одна из ее деток. У него в школе мыши вышли из моды, так что не придется за нее платить. Совершенно бездумный подарок – я ему так и заявила. Тогда он выпустил ее в сад и отдал Полли лупу, которую ему подарил отец. Я сказала, что она будет ценить и беречь подарок, потому что он – папин, а он возразил – не папин, а евонный (тут я цитирую Невилла – я-то знаю, что правильно говорить «его»). Впрочем, неважно – все равно молодец. Тетя Вилли подарила ей красивую сумочку из настоящей кожи, а Луиза прислала книгу «Новый стих» – только мне кажется, Полли не станет ее читать, потому что она разрешила взять насколько захочу. Я думаю, мой подарок – самый лучший. Злюка и Бяка – хотя, наверное, в дневнике нужно писать «двоюродные бабушки» – подарили ей вечернюю сумочку из бисера, коричневую с золотым. Правда, куда она с ней пойдет посреди войны? И еще мешочек для ночной сорочки, расшитый розами, – жуть! Полли надеется, что он износится до того, как она обзаведется своим домом – он ведь ни к чему не подойдет. Уиллс вручил ей охапку ромашек и два камешка. Мой подарок стоит пять шиллингов, хотя ей я, конечно, не сказала; наверное, самый дорогой из всех, что я дарила. После ужина мы играли в «Последствия», и я вспомнила папу: он всегда рисовал ужасно смешные фигурки. Наверное, и другие вспомнили, но промолчали. О нем вообще перестали упоминать – и я тоже, потому что едва я затрагиваю эту тему, все сразу смущаются и начинают говорить добрыми голосами, и я понимаю, что они считают его погибшим. Однако у меня на этот счет свои соображения: на самом деле он вовсе не погиб, а работает шпионом во Франции. Я рассказала Полли – она тоже думает, что это вполне возможно. Потом я поделилась с бабулей, после того, как мы сыграли девятую симфонию – ту самую, с вокалом, – и она ответила – не исключено. Правда, мне показалось, что она все равно не поверила. Когда я убрала ноты, она сказала: «Иди сюда, сокровище мое» и крепко обняла. Тогда я спросила: «Ты мне не веришь?» – а она ответила: «Я верю, что ты в это веришь, и я бесконечно тобой восхищаюсь». Приятно, честно говоря…
Тедди ужасно взволнован: в Средиземном море состоялось крупное сражение, мы потопили семь итальянских кораблей, и почти все итальянцы погибли. Он у нас прямо какой-то кровожадный, ждет не дождется, когда ему исполнится восемнадцать и можно будет идти воевать.
А что я думаю о войне теперь, полтора года спустя? С одной стороны, мне хочется быть против, а с другой, раз уж началась война, женщины должны воевать наравне с мужчинами – я имею в виду сражаться по-настоящему, а не в штабе сидеть. В конце концов, женщины ведь тоже погибают при бомбежке, а отомстить за это не могут, поэтому несправедливо говорить, что война – дело мужское. С третьей стороны (если бывает третья сторона), есть вещи, которые я ни за что не смогла бы сделать: например, плавать на подводной лодке или колоть людей штыком – хотя Полли говорит, что сейчас так уже не принято. И еще мне совсем не хотелось бы залезать в танк. Полли говорит, что он похож на подводную лодку и вызывает клаустрофобию, хотя у меня ее вроде нет. Тут она спросила, не хочу ли я стать шахтером – нет, спасибо, не хочу, – и напомнила про случай в Гастингсе (я тогда была маленькая): мы гуляли в пещерах, мне стало плохо, я чуть не упала в обморок, и меня пришлось выносить. Значит, наверное, у меня есть клаустрофобия. Притом, когда нет войны, там просто скучно. Еда невкусная, горячую воду трудно достать, бензина не хватает – мелочи, конечно; тем не менее от этого они никуда не деваются. Зимой в нашей комнате было так холодно, что я изобрела способ натягивать одежду прямо в постели.
Я не буду писать каждый день, а то получится как у Лидии: «Встала, позавтракала, пошла заниматься. Сегодня у нас была география и математика…» Фу! Я прямо даже зевать начала!
17 апреля
Прошлой ночью в Лондоне был ужасный налет. Собор Святого Павла выстоял, хотя вокруг одни развалины. Утром позвонил дядя Хью, чтобы тетя Сиб не волновалась; правда, она все равно волнуется – постоянно, даже выглядит больной от волнения. Он сказал, что налетело не меньше пятисот самолетов, они сбрасывали тысячи и тысячи бомб. Дядя Эдвард вернулся на аэродром, так что дядя Хью ведет семейные дела в одиночку. Бриг теперь редко выбирается в Лондон – почти ничего не видит, зато тетя Рейч ездит три раза в неделю, чтобы помочь в конторе, и остается ночевать у подруги, а раз в неделю ужинает с дядей Хью, потому что ему одиноко.
Тетя Джессика иногда приезжает на выходные, но у нее в Лондоне остался мамин дом – бедной леди Райдал он больше не понадобится. Это так ужасно – быть старой, и самое ужасное – понимать, что ты многое делаешь в последний раз. Наверное, ей очень грустно, ведь она больше не вернется домой. Правда, тетя Вилли говорит, что она уже не осознает таких вещей. Не знаю, почему она так уверена. Я думаю, у бабули наверняка бывают моменты просветления, когда она все понимает, просто остальные предпочитают делать вид, будто она не в себе. Это все равно что умалчивать о чем-нибудь трудном или неприятном. Обычное лицемерие, скажу я вам.
4 мая
С Анджелой явно что-то не так. Приехала тетя Джессика, и у них с тетей Вилли состоялся долгий разговор наедине; после они вышли с такими лицами, какие бывают у людей, когда что-то не в порядке. Я проходила мимо (честное слово, проходила – как в книжках пишут) и услышала «совершенно недопустимая ситуация». Видимо, Анджела связалась с кем-то, кого не одобряет ее мать. Вот как, скажите на милость, она будет жить, если ей позволено общаться только с теми, с кем родители разрешат?