Неожиданно она почувствовала, что ужасно проголодалась, и поспешила в столовую, где с аппетитом съела омлет из яичного порошка с беконом и помидорами.
– Миссис Криппс велела тебе передать.
Она поставила дымящуюся чашку на маленький столик возле дивана. Он поднял голову, оторвавшись от созерцания собственных рук поверх одеяла.
– Кристофер, это я, Полли, – тихо напомнила она.
– Я знаю.
По его лицу заструились слезы. Он часто плакал – беззвучно, часами. В перерывах смотрел затравленно, явно чего-то боялся, но никто не понимал, чего. Сперва она решила, что самое лучшее – ничего не замечать, весело болтать с ним, как прежде, однако это оказалось слишком трудно – при виде глухого, непробиваемого отчаяния (или чего бы то ни было) ей самой хотелось плакать. Тогда она попробовала еще больше провоцировать его на слезы, чтобы он выплакал свою боль, запертую внутри, но и это не помогло.
Его подобрала военная полиция в Феликсстоу: сочли дезертиром, ушедшим в самоволку. Потом выяснили, что он не ориентируется в пространстве – даже имени своего не помнит. Осмотрели одежду и нашли ярлычок с фамилией на воротнике, так что удалось установить личность. Реймонд с Джессикой приехали к нему в больницу. Судя по всему, он узнал отца: выскочил из постели и попытался сбежать, но так ослабел, что рухнул прямо на пол. Родителям пришлось дать согласие на лечение электрошоком. Через месяц его отправили в деревню к родственникам, на поправку. Миссис Казалет в нем души не чаяла, и Джессика, навещавшая сына каждые выходные, была ей очень благодарна за возможность держать его подальше от Лондона – ему всегда нравилось у бабушки.
Хотя что-то непохоже, с грустью отметила про себя Полли. Кажется, ему вообще ничего не нравилось. В погожие дни он сидел на лужайке перед птичьей кормушкой, тщательно укутанный, и смотрел на птиц. Один раз, когда малиновка отогнала остальных, он даже улыбнулся, однако бо́льшую часть времени все равно плакал. Приехал доктор Карр, но и его он испугался.
– Наверное, он боится докторов, – предположила тетя Рейч.
– Скорее, мужчин, – откликнулась тетя Вилли, и Полли склонна была с ней согласиться.
Когда стало слишком холодно, его посадили в гостиной. Бабушка, не позволявшая зажигать огонь в камине раньше ужина, теперь растапливала его по утрам, чтобы в гостиную то и дело заходили домашние под предлогом поддержания огня, но все равно было холодно. Он носил свитер с воротником, принадлежавший Руперту, – темно-синий, причудливо оттенявший круги под глазами. Вилли брила его через день. Иногда Клэри с Полли выводили на прогулку по саду, он послушно плелся за ними. Девочки и так и сяк пытались втянуть его в разговор, но добивались лишь нервных кивков. В обед он старался съедать хоть немного из того, что ему давали.
Как-то раз Хью привез из города собаку – здоровую черно-белую дворнягу с явной примесью колли. Он нашел ее у развалин дома, застывшую в ожидании.
– Посмотрим, что из этого выйдет, – сказал он Полли. – Ты ведь знаешь, он всегда любил животных.
– Папочка, как ты здорово придумал!
Они с Клэри вымыли собаку, что значительно улучшило ее внешний вид, и привели к нему.
– Ее ужасно напугала бомбежка, – сказала Полли, каким-то чутьем догадавшись, что это привлечет его внимание.
Он взглянул на собаку, неподвижно застывшую в нескольких метрах. Та поглядела на него, затем медленно подошла и села, прислонившись к его ногам. Кто-то хлопнул дверью, и пес затрясся мелкой дрожью. Кристофер положил ему руку на голову, животное глянуло на него и постепенно успокоилось.
– Какой славный песик! – воскликнула Лидия на следующее утро. – Как его зовут?
– Оливер, – ответил Кристофер.
– Это твой?
– Да, теперь мой.
– Милый, ты – умница! – похвалила мужа Сибил. – Как это никто из нас не догадался!
– Да он просто попался мне на глаза, бедняга. Ужасно всего боится: не выносит самолетов и вообще громких звуков. Вот я и подумал, что они могли бы друг другу помочь.
Ах, если б я мог подарить собаку тебе, чтобы ты поправилась, думал он, глядя на ее желтоватое лицо, раздутый живот и опухшие лодыжки.
– Принести тебе обед? – предложил он. – И я бы с тобой перекусил.
– Ну что ты, милый, я просто разленилась.
И она выкарабкалась из постели, села у туалетного столика и принялась через силу причесываться.
– Сибил, милая! – Он сделал глубокий вдох и приготовился смотреть правде в лицо.
Она нервно обернулась.
– Что? – Тон у нее был обороняющийся, и он пал духом.
– Я тут подумал… Интересно, как ты будешь выглядеть с короткой стрижкой? Так, знаешь, разнообразия ради.
– Тебе же всегда нравились длинные волосы?
– Да, но вкусы меняются.
Ей так будет легче, подумал он, и был прав. Позвав Вилли с ножницами, Сибил велела ему остаться, чтобы следить, насколько коротко он хочет, и вскоре пол был усеян длинными прядями.
Он украдкой поднял с пола локон и спрятал, однако обе успели заметить: Вилли с состраданием, а Сибил со страхом, но поскольку мысль о том, что он знает, была невыносима, она от нее попросту отмахнулась.
А вот Полли знала. Окруженная всеобщим заговором молчания, она несла это знание в одиночку и уже сама боялась и словом обмолвиться. С отцом нельзя – тогда он начнет переживать и за нее. С матерью тоже нельзя – это предательство по отношению к отцу. С Клэри невозможно – у нее и так свое горе. Все остальные сохраняли такой равнодушно-веселый вид, что она просто не знала, как к ним подобраться.
Она пыталась отвлечься, ухаживая за Кристофером. Тот медленно шел на поправку. С тех пор как в доме появился Оливер, он постепенно перестал плакать. Пес не отходил от него ни на шаг. Кристофер даже начал гулять в одиночестве: по его словам, Оливеру необходимо больше двигаться. Он часто бродил по лугам, бросал собаке старый теннисный мячик, и та неутомимо за ним гонялась. Выходит, он в Полли особо и не нуждался. День за днем тянулись унылой, бесконечной чередой: подъем в жуткой холодине, завтрак, уроки, мама, Кристофер, домашняя работа, штопка и глажка, присмотр за Уиллсом или Роли. Настоящее казалось серым, будущее – черным. Она жила в тумане надвигающегося ужаса.
Однажды сумрачным ноябрьским днем мисс Миллимент зашла в классную комнату за учебником греческого для Клэри, включила свет и обнаружила Полли, сидящую за столом. Та вскочила на ноги.
– Я забыла сделать затемнение, – сказала она, и по голосу стало понятно, что она плакала. Мисс Миллимент выключила свет, и Полли опустила жалюзи. В комнате было ужасно холодно: маленькая керосинка давно погасла.
– Ты не замерзла тут? – спросила мисс Миллимент.
Полли вернулась к столу и пробормотала, что не заметила холода.
– Я вижу, тебя что-то беспокоит. – Мисс Миллимент присела за стол.
Повисло молчание. Полли смотрела на нее в упор – та не отвела взгляда, – и тут ее прорвало:
– Мне надоело, что со мной обращаются как с ребенком! До смерти надоело!
– Да, пожалуй, это бывает утомительно – особенно когда взрослеешь. Люди часто говорят, – продолжила она после паузы, – как прекрасна молодость. Боюсь, они просто забывают, каково это на самом деле. Я помню, было ужасно!
– Правда?
– К счастью, все мы вырастаем, хотим мы того или нет. Ты скоро минуешь эту утомительную промежуточную стадию, и им придется признать, что ты выросла.
Она подождала немного и добавила:
– Пройдет. Нет ничего вечного.
Девочка покачала головой и отвернулась.
– Смерть длится вечно.
Ее тихое отчаяние обнажило такую глубину несчастья, что мисс Миллимент была одновременно шокирована и тронута.
– Ты имеешь в виду дядю? – спросила она, отчасти надеясь на это.
– Вы прекрасно знаете, что нет!
– Да, милая, знаю, прости.
– Дело не в том… – ее голос дрогнул, – что они не хотят разговаривать об этом со мной – они и друг с другом не говорят! Все притворяются, будто ничего не происходит! Получается, что они лгут друг другу! А маме и так тяжело, ведь ей становится хуже! Это все папа виноват! Он должен сам начать разговор, и тогда она выскажется! Если бы я умирала, я бы этого хотела! – Слезы текли по ее лицу, но она не обращала внимания. – Просто ужасно, глупо, бессмысленно!
– Пожалуй, здесь я с тобой соглашусь – я бы тоже этого хотела, – задумчиво кивнула мисс Миллимент (на секунду в ее голове пронеслась постыдная мысль: когда придет ее время, некому будет ни лгать, ни говорить правду). – Но мы ведь с тобой – не они. Как бы мы ни переживали за близких, мы не можем поменяться местами. Каждому дано по силам его, иногда больше, иногда меньше – у всех по-разному. Порой это очень нелегко принять – я думаю, ты и сама уже понимаешь.
– Но мне ведь тоже тяжело притворяться!
– Значит, ты понимаешь, каково твоему отцу.
Помолчав, она добавила:
– Когда человек умирает, у него есть право выбора, как ему поступить. Ты же со мной согласилась только что, правда? Пойми, ты притворяешься не перед собой – и они тоже. Перед собой мы все честны. То, как они ведут себя друг с другом, – это целиком и полностью их дело.
Маленькие серые глазки смотрели на нее с проницательной добротой, и Полли стало теплее на душе оттого, что ее понимают.
– Вы хотите сказать, – медленно произнесла она, – что я не должна судить о людях по своим стандартам – то есть по себе?
– Это всегда мешает любить безусловно, не находишь? – сказала мисс Миллимент, словно Полли это пришло в голову первым делом. – Осуждение всегда немножко портит человека.
Легкая улыбка тронула ее губы и тут же исчезла в двойном подбородке.
– Давай-ка перейдем куда-нибудь потеплее. Только сперва помоги мне, пожалуйста, найти учебник греческого. У него темно-зеленая обложка, но буквы так выцвели, что я уже не разберу.
На пороге мисс Миллимент сказала:
– Я очень признательна за твое доверие и, конечно же, никогда его не предам.