— Почему в нашей маленькой стране?
— Это британский проект к наступающему тысячелетию: в честь Новой Европы сообща сотворить большое музыкальное произведение, — объяснил я, а про себя подумал: как скучно, даже снисходительно это звучит. — По английскому композитору на страну. Мне досталась Эстония.
— Вы рады?
— По-моему, Эстония и эстонцы — сплошное очарование, — уверенно заявил я. Впрочем, мне еще только предстояло побывать в сельской глубинке, в густых лесах и на древних торфяных болотах. — Особенно когда они бьют тебе морду.
— Это для разнообразия, — объяснила Кайя. — Обычно бьют эстонцев, целых семьсот лет.
— Да, знаю. Но теперь этому конец.
— Пока что да, — заметила она. — Вы здесь ее будете играть?
— Мою пьесу? Нет. Она должна исполняться в так называемом «Куполе».
К моему удивлению, она слыхом не слыхала про «Купол».
— Это очень необычное сооружение, воздвигнутое в честь наступающего третьего тысячелетия, — как можно сдержаннее объяснил я, не желая уподобляться ярмарочному зазывале. — В захудалом районе Лондона на берегу Темзы построили махину в виде гигантской полусферы. Там предполагаются всевозможные интерактивные развлечения, например гигантское тело, внутри которого можно будет бродить, рассматривая внутренние органы, там будут выступать потрясающие воздушные гимнасты и прочие артисты. А наше общее произведение прозвучит на весьма торжественном концерте в честь открытия «Купола», съедутся важные персоны — королева, Тони Блэр, одним словом, «шишки». Плод наших усилий называется Ветры Новой Европы. Так что у меня непременно должен быть задействован хотя бы один духовой инструмент. Название выбирал не я, оно, по понятным причинам, уже доставило нам немало беспокойства.
Она озадаченно нахмурилась.
— Во всяком случае, задумано лихо, — поспешно продолжил я. — Вообще-то, будущее «Купола» сейчас под вопросом, но рано или поздно все образуется и будет классно. Участвовать в открытии — большая честь. А для меня это редкая возможность выступить перед такой большой аудиторией. Обычно на мои концерты приходит человек десять; пять из них — мои коллеги-композиторы, еще пятеро — музыковеды, ну и несколько злобных критиков впридачу.
— Получается больше десяти, — заметила она.
А я за последнюю минуту наговорил больше, чем за предыдущие девять дней, мелькнула мысль. Дело, видимо, в том, как она слушает: тихо и сосредоточенно, с едва заметным намеком на веселую усмешку. Но мне-то было ясно, что я нагородил много лишнего, особенно про себя. А она даже не спросила, как меня зовут, хотя другие на ее месте спросили бы обязательно, а услышав ответ, не сумели бы скрыть разочарования.
— А вы? Расскажите про себя, Кайя.
На следующее утро в моей квартире внезапно зазвонил стоявший на маленьком столике телефон. До того неожиданно, что я даже подскочил. Не вставая с дивана, взял трубку и с преувеличенной радостью воскликнул:
— Привет! Надо же! Что стряслось?
— Я думала, вдруг ты звонил.
— Мы же договорились, что звонить не будем.
— Так то было раньше. До хорошей новости.
— Ах, да, я не сообразил, — пробормотал я.
Рядом со мной на диване сидела Кайя, в одной комбинации, испещренной крошечными изображениями мишени. Я встал и с телефоном в руке предусмотрительно отошел в другой конец комнаты; там, сжавшись в комок, я стал почесывать голову — ни дать ни взять ученый муж или жертва мигрени. Меня снедало желание, чтобы жена исчезла, испарилась. И сам не мог поверить, что способен на столь низкие мысли и чувства.
— Короче, солнце мое, хорошая новость подтвердилась, — объявила Милли.
— Потрясающе!
— Ты меня слышишь?
— Конечно, — ответил я.
— Поздравлять будешь?
— Еще как. Фантастика.
— Что-то холодновато ты реагируешь.
— Да?
— Ты работаешь, что ли?
— Ага. Не волнуйся. Все идет прекрасно.
Я поднял глаза. Склонив голову набок, Кайя листала журнал про жизнь телезвезд, который оставил постояльцам хозяин квартиры. На обложке красовалась балтийская знаменитость в стрингах. Кайя явно старалась не прислушиваться к моему разговору. Она только что приняла душ. В тусклом свете ее кожа была ровно того же оттенка, что и мякоть разрезанного яблока, едва начавшая нежно коричневеть. Я влюбился в нее по уши. Ее маленькие груди формой напоминали колокольцы. Я отжал в нее семя, как отжимают сквозь марлю ягодную массу, — так Милли делает джем. Ощущение было именно выжимания, а не судорожного выпрыска, и длилось оно упоительно долго. Потом еще три раза, причем каждый немного отличался от предыдущих. Я был уже почти готов к пятому заходу.
Голос Милли в трубке прервал мои размышления:
— Не стану больше тебе мешать. Просто хотелось с тобой поделиться. Думала, тебе будет интересно.
— Рановато пока ликовать, — собрав в кулак всю свою волю, проговорил я; но само это напряжение неожиданно придало мне сил. С той минуты голос мой зазвучал вроде бы вполне искренне. — Вот о чем я думаю.
— И только?
— Наверно, стараюсь не давать воли надеждам. Чтобы не искушать судьбу.
— Что ты делаешь?
— Делаю? В каком смысле?
— Ну, когда не работаешь. Встречаешься с кучей элегантных красоток? Любуешься полураздетыми девицами в стрип-барах?
Я засмеялся, но мой голосовой аппарат вышел из повиновения и резко оборвал мой смех; едва не задохнувшись, я судорожно сглотнул, живо представляя себе, с какой ослепительной улыбкой Милли ведет этот шутливый разговор. Она любит меня. В трубке слышались негромкие стуки и потрескивание; это Милли расхаживает по дому, прижав телефон к плечу (голова у нее склонена набок под тем же углом, что у Кайи), и занимается обычными по выходным дням хозяйственными мелочами.
— Ну, хорошо, пора вернуться к работе, — выдавил я. — Тружусь не покладая рук. Дело вроде как движется. А у тебя?
— Не сказала бы.
— Досадно, — посочувствовал я, теребя пальцами кружевные нейлоновые занавески. В одной из них застрял высохший остов крошечной мушки.
— Не надо было мне звонить, отрывать тебя от работы, — покаянно сказала Милли; она мне явно поверила. — Мне это тоже важно. Лучше тебя во всей Англии нет. Целую в губы и далее везде. Особенно там, пониже. В постели всегда думаю о тебе.
— Да, я тоже. Пока-пока.
Я даже прощально скрючил пальцы. Затем опустил телефон и пожал плечами.
— Надеюсь, это не девушка твоя звонила из Англии? — спросила Кайя; мокрые прядки волос легли ей на плечи и руки, их острые кончики казались вытатуированными на коже шипами.
— Господи, конечно же, нет, — идиотски ухмыляясь, сказал я. — Это мама звонила.
Глава вторая
Десять лет назад, в 1990 году Милли сидела возле Перселл-Рум, веером разложив перед собой разнообразные программки; она еще слыхом не слыхала про Джека Миддлтона. Меня тогда это лишь позабавило, я ведь был гвоздем концертной программы. Именно в ту пору ей разбил сердце дружок по имени Фируз — тихий, высоколобый интеллектуал, бежавший из Ирана. Она еще не успела оправиться от удара. Хотя мы с Милли быстро подружились, она противилась нашему сближению, во всяком случае, хотела сначала прийти в себя после потрясения.
Она решила годик отдохнуть, а уж потом поступать в Оксфорд — заниматься философией, политикой и экономикой. А для меня на этой девушке прямо-таки свет клином сошелся, другие не представляли никакого интереса; мой образ жизни изменился, стал почти целомудренным.
Я уехал в Гаагу, чтобы в Королевской консерватории изучить возможности использования компьютера в композиции. Увы, докторскую диссертацию по творчеству Корнелиуса Кардью[20] я так и не завершил. На время — к счастью, недолгое — я стал завсегдатаем ночных клубов, где играли настоящий джаз, подсел на гашиш и кокаин. Кончилось тем, что как-то ночью меня нашли у одного из амстердамских каналов: я ждал, что посреди психоделических бликов света из воды восстанет Закон Господень и в чистоте своей объемлет меня, рыдающего, целиком, без остатка. Словом, я был на волосок от смерти.
Три года спустя я вернулся в Лондон и через несколько месяцев выступил с концертом; после него на светском приеме в саду мы с Милли встретились снова. Но к тому времени я уже был, по словам одного рецензента, «самым многообещающим молодым композитором в Англии».
Милли окончила Оксфорд почти с отличием и, сняв вместе с какой-то подружкой дом в Килбёрне[21], включилась в борьбу за права палестинцев. Несмотря на свои политические взгляды, на прием она явилась в длинном искрящемся платье, в ушах блестели гигантские серьги, а шею обвивал толстый золотой обруч в форме змеи. «Настоящая Клеопатра», — заметно прибалдев от выпитого «пиммза», восхищенно сказал я ей. Милли откровенно обрадовалась нашей встрече; казалось, у нее прямо-таки камень с души свалился, будто я воевал где-то на передовой. Она только что пережила крах романа с палестинцем по имени Салим, напыщенным кинорежиссером сорока с чем-то лет — тот успел ей изменить, — и теперь бесцельно плыла по течению.
К тому времени я оставил всякую надежду завести с ней серьезные отношения, поэтому, оказавшись той же ночью в своей убогой комнатенке, на собственной постели, абсолютно голый — по ее недвусмысленному распоряжению, — и дрожащий от нетерпения, я поверить не мог, что это не сон. Милли прочитала мне небольшую шутливую лекцию о пользе для мужчины сексуального воздержания, после чего последовала моему примеру, то есть с пьяной неуклюжестью стянула с себя все, кроме драгоценностей. Несмотря на выпитый «пиммз», я забрызгал ее спермой до самого подбородка (презерватива под рукой не было, поэтому я кончил не в нее); мой фонтан ее сильно впечатлил. Я же дивился тому, что еще не лопнул от наслаждения, глядя на ее желтовато-медовое обнаженное тело и чувствуя, как снуют по моей коже ее проворные пальцы; во мне взрывались фейерверки, подобные тем, что давным-давно волшебно озаряли небо Хейса в ночь Гая Фокса