ему всё «жумпела» снятся (местная колбаса благородно именуется «Жупиков»! ), «тёплые, большие и уютные», и постепенно горячее – легко, наверно, незаметно – переходит в нечто горящее. Он вскакивает и кричит. Спи, маленький! Спи, маленькая!
«Я, видящее сон – это такой же эффект сна, как и то, что это я видит. То я, которое видит сны, это не то же самое я, которое их анализирует, а сновидящее эго, как бы эхо обычного, исчезающее с самими снами». Примерно так. Мысль из его статьи, там сначала кавычки, и понятно, что цитата, но меня, помню, сильно прошибло: такое даже в качестве цитаты мало где встретишь. (Именно в том смысле задело, в дневном, когда ко всему относишься критически, можешь как-то анализировать, выбирать или думать, что делаешь это, а не то, что вы подумали о слепом восхищении и полной зависимости от него всей моей личности – мне, например, Queen нравится…) И ещё что-то вспоминается, из прочитанного. Коллективное бессознательное – это как грибница, где отдельные индивидуумы, как грибы в лесу, никакие не отдельные, а лишь видимая часть одного общего сверхорганизма…
Ну уж «бессознательное», пошла Маша по грибы – иди и смотри! – в него, в него! Ты прекрасна, слова нет! Ну уж дудки!
Friends will be friends! Далёкие родственники! Вот ведь угораздило! Надо сознательно отсечь себя, как ножом грибника, вредоносный соблазняющий перст! Сплюнуть, как ангел Лаодикийский, с огненным взглядом неземных-ледяных глаз, всю тёплую и злобную кровь, горечь. Я надеюсь вернуть его – я верну его! На брудершафт, с тобой, дорогая тварь, мы всё-таки не пили!
Темь и грязь
…как же устоять целой…
с одной дрянью, которая, живёт в моей и твоей душе,
мой читатель?..
Темь и грязь. Все <читатели> знают, что мне это нравится – я к этому привык: это лучшее в моей жизни. И летом, и даже зимой можно напиться, завертеться и вдруг «включиться», очнуться в ощущении себя в мягкой сырой массе, вверху, внизу – ничего, вернее, чёрный цвет, чёрный цвет воздуха; а осенью и весной, как сейчас, сам бог повелел!..
Все пространство, вся реальность кажется виртуальной, как будто ты здесь инородный, внешний объект, всё существует само по себе, ты можешь, конечно, передвигаться, хвататься в этой трёхмерности, но ничего изменить, сделать, нельзя, так как всё – овеществлённая картинка: Земля вращается, естественно, не под тобой, не от кружения головы и т. п., а просто вращается, от этого несётся ветер, залетающий то и дело в щели одежды; сверху, где тучи отгорожены от земли чёрным полусферическим колпаком, сделанным из металла и одновременно из этого чёрного воздуха, падают, то сносимые ветром в сторону, то прямо на тебя, капли воды, бьют об одежду, по лицу, об лужи, и беззвучно в грязь; идти непривычно и интересно, ноги разъезжаются, шатает из стороны в сторону, причём, когда есть какой-нибудь видимый светлый объект, качается вся картинка, как в клипах MTV, чуть не кувыркаясь согласно этому перекошенному горизонту – натыкаешься, тыкаешься со всей силой инерции о кирпичную стену, об дерево или только падаешь… Ирреальность добавляется сменой временных планов: эти места, по которым я слоняюсь, я настолько изведал, что если в каждой точке, в каждом месте, где я был, делал что-то в разные времена, поставить мою скульптуру, то весь центр села будет закрыт слоем мрамора, как после залития лавой; я настолько ясно представляю себе каждый клочок этой местности и окрестности при любом освещении, при любой погоде, с любого расстояния, увеличения отдельных деталей или орбитальных обзорах, с разными изменениями, самыми мелкими и непостоянными, связанными для меня с личными событиями, тоже мелкими и незначительными для других, должными быть незапоминающимися и для меня, что всё вокруг вызывает автоматические ассоциации, чуть ли не галлюцинации – дождливой ночью я могу видеть знакомый пейзаж в тусклом вечернем свете с только что нападавшим снегом, своими размазанными, чёрными следами по нему, а вдали, как полотно, плоское небо, как будто отдающее розоватым светом, но его нет – просто синеющие посадки на горизонте, от этого – иллюзия, зрительная и подсознательная потребность в мягком, тёплом и банальном розовом тоне…
«Ирр! ирр…» – скрипит-болтается жестянка на крыльце правления (раньше, говорит бабушка, на этом месте была церковь)…
Я остановился, согнувшись, схватившись за угол школы, вынул из кармана измятую сигарету и спички. Не умею прикуривать на сильном ветру, я и так не умею прикуривать – всегда тухнет спичка… Курю я не за-ради привычки, а как новички – для усиления опьянения или в отсутствие такового тоже только вечером – вытянул сигаретку и ощущаешь какое-то неприятное одурманивающее одиночество. Надо бросить сие, и пить тоже. В горле постоянно образуется сопливая слизь, которой я плююсь каждый день и весь день – куда попало, глотка и так, говорят, слабовата от самого рождения – а тут почти ежедневный приём холодного самогонеца… Опять же без закуски, курение всякого самосада, «Примы», «Родопи». Себя надобно беречь! А родных-то! Где уж нам думать об этим! Как подумаешь – ещё больше хочется курить! Ты есщо не вожжался с родными, родной! Кто сказал на бога рашпель?! натфель1… шаршепка… Я понимаю, нарики в пятнадцать лет сводят свой организм на нет, а у нас всё как-то не по-настоящему, нет борьбы жизни и смерти, не говоря уже о других дебильных развлечениях подростков… К тому же сырая – и спичка, и бумага! Допустим, посмотрит на меня курильщик – ну что это такое?! – как я жадно присасываюсь к своей этой сигарете, как я быстр в её курении… Вообще организм уродский: выпьешь – колет в сердце, хребет и так, а от курения…
Оказывается, я держусь уже не за угол, а за ограду бабушкиного дома. От школы всего тридцать метров, но утром я все равно опаздываю, правда, всего минуты на две. Вот он какой, дом! Он небольшой, но какой… Когда мне было лет пять, а братцу года три, он назвал его «бутузиком» – мы шли с бабушкой от нас, зима была, сугробы по пояс, метель, и он закапризничал: «Кой до твоего бутузика дойдешь – замёрзнешь!» Тогда и мне этот маршрут казался долгим и трудным, а сейчас он осложнился захождением в клуб или же еще чёрт те знает куда, иногда циркулированием по школьной площадке – но всегда тянет сюда. Я ж хожу по маршруту, как автобус. Утром прибываю в школу с опозданием на 2 мин., после уроков назад – к бабушке (поел тут, иногда поспал), и домой – ещё метров сто пятьдесят, отбыл дома часов до семи-восьми, исполнил свою «высокоинтеллектуальную» обязанность – вычистка навоза с отвозом его на корыте – опять к бабушке, бросил сумку с тетрадями на крыльцо и в клуб, а также дальше клуба куда-нибудь, часов в двенадцать – возвращение домой к бабушке в пьяном виде, если раньше, в восемь – в трезвом. Ежели я не суперпьян – мне в вашем сельском ДК делать нечего. Кругом одна убожественность. Зайдёшь, оздороваешься, помытишься, понаблюдаешь за Яночкой, попытаешься что-нибудь предпринять по своей младости – да что в таких условиях можно предпринять… Вот сегодня, например, смотрю: Яночка заходит на высокий порог, я даже хотел её за ручку втянуть… но её тут же втолкала буквально-таки пухлая Леночка, я: «Привет», она: «Привет», я: «а…», а тут сразу: «Х… на!» – откуда-то выбегает этот е… нутый Макиш и хлесь ее по заду, она отпираться, а он – от своей активности! – хресь меня в грудак, я: ты чё, мол, земляк, – он отстал и опять к ней, прижались где-то в углу, семечки плюют и он травит, как вчерась поимел Олечку… которую и я бы… – если б был бы бык!.. Бы-бы-бы! – бы-быстро едешь по ухабам, да потом печень болит… Мне на раз её отшибуть, если я начну представляться (это уже случалось по детству и по соседству). Да, во что превратили девицу! Хотя она природно такова, мне ли её не знать с молодых ногтей, когтей, локтей, коленей, голеней… Есть в жизни сей моменты, которые разбивают ранние мечты – не то чтобы сызмалости было незнание действительности – нет… просто паскудно осознавать свою пассивность, хочется противостоять… Вот – Яночка, а? Тоже она была… все разговоры… если не обычные темы, тьфу… как бы Яночку… она одна на всю школу, подоспела, новинка, так сказать… (причём лучше я не видел…) тут именины у ней и дискотека, её выводит как самый матерый двадцатидвухлетний Вовик, и дефилируют в сумерках около школы, все стоят на порожке, курят, видят её розовенькие штанишки, видят, как она ходит, вытягивает руки, пытаясь уйти, и слышат негласное «нет, нет, я ещё не могу, отпусти, пойдём лучше в школу, нет, дай руку…», а также «ну что ж ты, Януха, ну как маленькая, Яночка, давай… вчера ж тоже вот…» и проч. Тогда я думал, что скоро подрасту, но ошибался… Я пытаюсь, я танцую, я ненавязчиво увиваюсь рядом, но это только слова… Бетонные стены, железные перила из арматуры, большие просторы, тусклый свет из разбитых плафонов, холод, иной раз даже иней в углах, КПЗ, остатки тренажёров, всякая фанера, разбитые унитазы и пожарные ящики ПК… шкурки от семечек, окурки, всякие бега, крики-охи, мат-перемат… Да я и сам-то… что называется отсюда, местный… Хочется чем-то себя занять – курить, клевать семечки – от них тупеешь, смотришь в одну точку, но не осознаешь зачем. Но «занятие»!..
Итак, я иду к бабушке, в маленький домик, в тепло, ем еду, безбожно чифирю (хоть не чифир, а просто крепкий свежий чай), мочусь в помойное ведро, стоящее в чулане, сижу за столом, разговариваю с бабушкой, она лежит на своей кровати за занавеской, то дремлет, то, проснувшись, что-нибудь спросит или расскажет, я отвлекусь от писанины… полумрак, самодельная настольная лампа; режут глаза – открыл окно и смотрю в чёрное оконное стекло, постепенно приобретающее прозрачность. Меня видно снаружи, но время уже глубокая ночь. Кровать моя рядом с бабушкиной – через шторку, тикают часы, кот лежит в ногах, бабушка храпит или просыпается и заговаривает со мной, я долго не засыпаю: или разговариваю с ней, или думаю о Яне, о себе…