– Может, он заткнется, если его выпустить, – говорит Монтроуз.
– Очень на это надеюсь.
Зубастый комок меха по-прежнему заливается лаем, а нам нужно найти Джима Койла. Так что мы заходим внутрь. Собака несется к дверям, и мы позволяем ей выбежать во двор.
– Упс, – говорит Монтроуз.
У Койла маленький, но довольно чистый для холостяка дом. Даже декоративные подушки на диване аккуратно сложены у подлокотника. Чистый, но не очень уютный. На стенах нет ничего, кроме изображения гигантского осьминога. Его щупальца простираются за пределы рамы. Приглядевшись, я замечаю, что одним щупальцем осьминог схватил женщину. Картина производит жутковатое впечатление, и я жестом прошу Монтроуза сфотографировать ее на телефон.
Гостиная оборудована для того, чтобы расслабляться с пивом перед телевизором. Напротив изображения осьминога висят неоновые вывески пивнушек. Телевизор стоит на старомодном комоде – у моих бабушки и дедушки был почти такой же.
– Про лазерные экраны он не слышал? – бормочет Монтроуз, пока мы осматривает комнату в поисках следов пребывания Софи Уорнер.
– Не все хотят видеть поры на лицах знаменитостей.
Монтроуз фотографирует комнату.
– Кто бы говорил. Ты смотришь Хулу.
Я игнорирую это замечание. Мое внимание привлекает желтый листок бумаги на маленьком кухонном столе.
– Он оставил записку, – говорю я, поднимаю листок и читаю.
Со мной такое уже случалось. Я знаю, что меня все равно обвинят, – не важно, что я скажу или сделаю. Нужно было прикончить ту суку, когда была возможность. Она врала. Они все врали. И даже когда она призналась во лжи, меня все равно не выпустили из тюрьмы. Пожалуйста, отдайте Эйджея в хорошие руки.
– У парня явно проблемы с головой, – говорит Монтроуз, читая записку у меня из-за плеча.
Мы упаковываем записку и прочесываем комнату дюйм за дюймом.
– Не похож он на самоубийцу.
– Чужая душа – потемки, Монтроуз.
Он пожимает плечами:
– Ну да, тон довольно дерзкий. Не просит прощения. Только найти дом для собаки.
В спальню не влезла бы двуспальная кровать. Даже односпальная, аккуратно заправленная, занимает половину комнаты. Одежда висит на деревянных вешалках, в комоде лежат тщательно сложенные футболки, джинсы и нижнее белье.
– В тюрьме прививают аккуратность, – говорит Монтроуз.
Я знаю, что Койлу не следует сочувствовать, но все-таки сочувствую. Самую малость. Возможно, ему вынесли слишком суровый приговор, разрушивший всю его жизнь. Возможно, он свихнулся, увидев Софи. Проследил за ней от супермаркета до коттеджей у «осьминожьей дыры», а на следующий день похитил ее. Его здоровье ухудшалось. Он вот-вот потерял бы работу.
Когда пришли мы, он понял, что его ждет. Ничего хорошего.
– Он явно себя жалеет, – говорит Монтроуз. – Когда мы его найдем, у него появится настоящая причина для жалости.
– Это была предсмертная записка, – говорю я. – Мы не найдем его живым.
– У таких парней слова расходятся с делом, – говорит Монтроуз. – Поверь мне. У меня больше опыта, чем у тебя. Без обид. Я ценю твое мнение, но в этот раз я прав.
Мы это уже обсуждали. Обычно я начинаю спорить. Но в этот раз воздерживаюсь.
– Нам нужно объявить его в розыск, – говорю я. – По всему штату. Он может быть где угодно.
– Согласен, – говорит Монтроуз. – Давай вызовем сюда экспертов. Не похоже, что Софи была здесь, но никогда не знаешь, что они смогут найти.
– Что насчет пса? – спрашиваю я, когда мы закрываем за собой дверь и заклеиваем ее сигнальной лентой.
– Какого пса?
Я морщусь:
– Понимаю. Но все-таки нужно позвонить в службу отлова.
– Ладно, кошатница.
Меньше чем через час округ Мейсон рассылает ориентировку на Джеймса Эдуарда Койла, 49, и его красный пикап, «Форд F-250» с вашингтонскими номерами. Разыскивается по подозрению в похищении и убийстве Софи Уорнер, очень опасен.
В наши дни информация распространяется стремительно. В течение получаса нам поступают четыре звонка от СМИ, включая один от Линды Ландан, обожающей громкие заголовки.
Новости перекочевывают из «Твиттера» в «Фейсбук», а оттуда – на веб-страницы. Каждый, у кого есть смартфон и пара больших пальцев, считает своим долгом выразить шок, негодование и восторг, как будто их мнение играет для следователей хоть какую-то роль. Но порой такое внимание приносит пользу. Иногда новости попадаются на глаза кому-то, кто действительно знает что-то полезное, и мы получаем телефонный звонок, который помогает добиться правосудия. Надежда есть всегда.
После допроса я много раз думала о том, чтобы позвонить ему. Но не звонила. Теперь у меня нет выбора. Он моментально поднимает трубку. И тут же начинает мне выговаривать:
– Я только что видел новости. Ты должна была мне позвонить, Ли. Это неправильно. Софи была моей женой. Я имею право узнавать все первым.
Похоже, он на взводе, и я его не виню, но процедура есть процедура.
– Я не могла, – тихо говорю я. – Но я звоню сейчас.
Я слышу, как он вздыхает:
– Ты действительно думаешь, что он ее убил?
Я могу лишь гадать, что он сейчас чувствует.
– Точно не знаю, – отвечаю я. – Но мы его непременно арестуем.
Как только найдем, думаю я.
– Черт, – говорит вдруг Адам. – Я на работе, нужно ответить на другой звонок. Позвони мне, как только что-то узнаешь, Ли. Хорошо?
Я обещаю, что так и сделаю.
38Адам
Она кружит перед входной дверью, как надоедливая мошка. Еще одна пластическая операция, и Линда Ландан окончательно свихнется и выцарапает кому-нибудь глаза. Отчасти мне ее даже жаль. Она работала на телевидении, когда я еще был подростком, и уже тогда казалась мне старой. За прошедшие годы всех ветеранов успели оттуда выгнать. На замену им пришли те, кто переехал в Сиэтл, чтобы быть поближе к двум своим любимым корпорациям – «Амазону» и «Старбаксу». Должен признать, Линда выглядит прилично, особенно через крохотный глазок; но, когда она поднимает руку, чтобы постучать, я сразу вижу, как стара она на самом деле.
Руки всегда выдают возраст, если не спрятать их в дорогие перчатки.
Она стучит снова.
Настырная репортерша, думаю я. Работает даже по субботам.
Она знает, что я дома, потому что видела снаружи мою машину.
Она звонит в третий раз. Я сдаюсь и открываю дверь.
– Адам, – говорит она, будто мы знакомы. – Как я рада, что вы дома.
– Привет, Линда, – подыгрываю я.
– Можно войти? – говорит она. – Я одна. Никаких камер. Просто хотела рассказать вам о странном звонке, который я получила утром.
– Сейчас не самый удачный момент, – говорю я. – Наша няня только что уложила Обри.
Так странно, что я до сих пор говорю наша. Больше нет ничего нашего.
– Я всего на минутку, – говорит Линда, старательно излучая доверие и искренность.
– Ладно, – вновь уступаю я. И закрываю за ней дверь.
От нее пахнет духами моей бабушки. Или, может быть, это спрей для волос. Я не разбираюсь в таких вещах. Софи всегда говорила, что чутье мне досталось исключительно деловое. Я притворялся, что это смешно, хотя на самом деле скорее обидно.
– Налить вам кофе? – предлагаю я, пытаясь понять ее намерения – хочет ли она протянуть мне руку помощи или подставить подножку.
– Да, спасибо, – говорит она. – Кофе, вообще-то, очень полезен. На прошлой неделе я опубликовала обзор о его благотворном влиянии на здоровье.
Думаю, Линда Ландан почти в любой разговор ухитряется ввернуть что-нибудь про свою страницу на «Линкед-ин», готовясь к тому дню, когда ее уволят, чтобы нанять молодую блондинку с белыми зубами и яркими, выразительными глазам.
Она идет вслед за мной на кухню, и я наливаю нам по чашке кофе.
– Мне так жаль, что вашей жены больше нет, – говорит она, усаживаясь поудобнее, словно нам предстоит дружеский разговор.
– Мне тоже, – говорю я.
– Должно быть, вы еще не оправились от шока. Простите, что нарушила ваш покой в такое тяжелое время.
Я понимаю, к чему она ведет. Разве что слабоумный не понял бы.
– Но вы сочли, что таков ваш долг.
Она смотрит на меня в некотором замешательстве, пытаясь понять, издеваюсь ли я или делаю ей комплимент. В итоге она останавливается на втором варианте.
– Верно, Адам. Можно, я буду называть вас Адам?
– Это мое имя, – говорю я. – Называйте.
Я через силу улыбаюсь, хоть и мрачно. Линда смотрит на меня с притворным участием и начинает говорить.
– Фрэнк Флинн позвонил мне и сказал кое-что ужасное, – сообщает она. – По-настоящему ужасное. Я просто шокирована. До сих пор не могу оправиться. То, что он сказал, было столь невообразимо, но при этом так лживо, что я не могла не прийти к вам. Я не стала брать с собой оператора в виде исключения. Мы можем снять что-нибудь позже. Это личный разговор, приватный – только вы и я.
– Продолжайте, – говорю я, ставя чашку на стол, чтобы в полной мере прочувствовать, что наговорил обо мне Фрэнк Флинн.
Она ставит свою чашку так, будто это шахматная фигура:
– Он сказал, что ваш брак разладился.
Я даже не вздрагиваю. Позволяю ее словам повиснуть в тишине. Я хочу, чтобы она высказала все, что якобы знает про меня и Софи.
– Что вы завели любовницу, – говорит Линда наконец.
Я отпиваю глоток кофе. Мой ход. Я говорю правду.
– У меня нет любовницы.
Кэрри нельзя назвать любовницей. Это практически мастурбация.
– Фрэнк уверен, что это не так, – продолжает Линда. – Что вы с Софи давно разругались, и вы встречались с кем-то с работы.
– Если бы вы видели моих коллег, – говорю я, – вы бы поняли, что это не так.
Она явно не знает, что на это ответить. Я вновь позволяю паузе затянуться. Под ярким светом, без макияжа и фильтров ее лицо напоминает сдувающийся воздушный шарик. Когда она наклоняется, чтобы рассмотреть что-то на донышке своей чашки, я замечаю шрам от пластической операции у нее за ухом.