Только меньшой неизвестно где.
Где затейник?
— Вы увидите, что он не придет! — говорит одна тетенька, которая терпеть не может, чтобы не приходили, когда она ждет.
— Я уверена, что придет! — возражает другая тетенька, которая, когда ждет, не допускает и возможности, чтобы кто-нибудь мог не прийти.
Несколько минут длится молчание.
— Он с малолетства был затейник! — задумчиво замечает, наконец, бабушка.
— Только эти затеи поопаснее прежних! — заметил один дяденька с глубокомысленным и решительным выражением большого, гладкого, как толока, лица.
— Заранее бы следовало принять меры, заранее!.- проговорил второй дяденька с ласковыми, приветливыми глазами и мягким голосом.
— Разве мы не принимали? — не без горечи возразил папаша. — Я употребил все средства и…
— И мы не можем упрекнуть себя в нерадении, — дополнила мамаша.
Старшая сестрица ничего не сказала, средняя тоже, но, глядя на них, с уверенностью можно было предположить, что первая тоже не могла упрекнуть себя в нерадении, а вторая, если и была виновата в нерадении, то уж никак не в сочувствии каким-нибудь затеям, исключая затей бально-романтических, — нисколько.
— Полно, полно горевать! — сказал дедушка. — Я все это устрою! Увидите!
— Как же Думаете устроить, папенька? — спросил дяденька с ласковыми, приветливыми глазами и мягким голосом.
— Побалую его чем-нибудь, — отвечал дедушка.
— То есть чем же чем-нибудь, папенька?
— Деньжонок дам!
— Помилуйте, папенька! Да это пагуба! — воскликнул дяденька с глубокомысленным большим лицом, у которого выступила густая краска на щеках при слове: «побалую». — Его следует проморить голодом, а не баловать!
— Да, мне тоже кажется… — начал папаша.
— Извини, что прерву тебя, Феофил, — сказал дяденька с ласковыми глазами и мягким голосом, прерывая папашу и лишая мамашу случая закруглить или пополнить фразу. — Прошу тебя, Помпей, не горячись, — обратился он к дяденьке с глубокомысленным лицом, решительным видом и, как оказывалось, непреклонным нравом. — Я полагаю, что «побаловать» вовсе не так неуместно в этом случае, как…
— Поощрять?.- рыкнул дяденька Помпей, багровея еще больше. — Поощрять?. Если ты намерен следовать совету Нектария, — обратился он к папаше, сверкая глазами, — то мне остается только удалиться. Я не желаю поощрять без…
— Позволь мне выяснить свою мысль, — прервал дяденька Нектарий.
— Эта мысль, по-моему, безнравственная! Его голодом…
— Позволь мне уяснить… Папенька, которому мы все с наслаждением повинуемся, решил, что лучше всего не запугивать мальчика, а обойтись с ним мягко. Вы так решили, папенька?
— Так, так, — ответил дедушка, кивая головой.
— Я нахожу, что это практичнее всего. Феофил пробовал строгие меры… Ведь ты пробовал?
— Пробовал, — ответил папаша.
— И безуспешно?
— Безуспешно.
— Ты, вероятно, бил, да потом гладил! — раздражительно заметил дяденька Помпей. — Надо бить и не гладить.
— Так как строгие меры безуспешны, то следует, по-моему, принять другие, — продолжал дяденька Нектарий. — Я советую встретить его ласково, не упрекать, даже не брюскировать… Ты говоришь, что он теперь в какой-то лачуге, оборван? — обратился он к папаше.
— Да, — отвечал папаша.
— Что разрывает нам сердце! — дополнила мамаша.
— Сколько времени он так живет?
— С тех пор, как я его… удалил…
— С рокового дня Зининых именин, вот уже скоро два года… — дополнила мамаша.
— Значит, месяцев двадцать? В двадцати месяцах много дней и ночей для того, кто днем работает голодный и кому ночью голод спать мешает.
— Он так закалился! — воскликнула средняя сестрица. — Без перчаток, без галстука… Старшая сестрица сказала:
— Мне вчера Адель говорит: «Я встретила на улице кого-то, ужасно похожего на твоего брата; но это, верно, не твой брат?» И сама смотрит мне в глаза! Он и себя, и нас ужасно компрометирует!
— Не послать ли его в Крым? — предложила одна тетенька.- Annette Бочарову посылали, и помогло…
— Не поселить ли его в провинции? — предложила другая тетенька. — Написать к князю Борису Борисовичу, чтобы он устроил его у себя?
— По-моему, нечего тут церемониться! — прорычал дяденька Помпей.
— Кто-то сказал, что он закален, да? — начал дяденька Нектарий. — И покуда он в холоде, в голоде, в темноте и вонючей сырости, он будет закален! А вы пустите его в тепло и свет, дайте ему понюхать любимых его кушаньев, окутайте его мягкими покровами, повейте на него благоуханиями, и закаленность опадет! Зачем крутые меры, скандалы? Это вредно. Вредно для дела и для всех нас. Папенька прекрасно придумал, и я могу только удивляться папенькиному уму и гордиться, что я его сын!
С этими словами дяденька Нектарий взял руку дедушки и поцеловал, чем дедушка был очень тронут, а также и бабушка.
— Ты теперь меня понял, Помпей? — продолжал дяденька Нектарий, обращаясь к дяденьке Помпею.
— Я нахожу унизительным ухаживать за мальчишкой, который должен повиноваться приказаниям! — проворчал дяденька Помпей.
— Иногда необходимо делать уступки…
— Не ничтожному мальчишке!
— Дело касается всех нас, Помпей! Заметь это… Итак, все мы его встретим, как родное дитя, которое возвращается после долгой, тяжелой разлуки?
И дяденька Нектарий обвел все общество своими ласковыми глазами.
— Да! Да! — отозвались все.
Даже непреклонный дяденька Помпей кивнул головой, в знак того, что и он сдается.
— О чем же с ним говорить? — с волнением спросил папаша, обращая глаза на дяденьку Нектария.
— Ты ему писал, что желаешь его видеть, и предложил условия, от выполненья которых зависит выдача бумаг?
— Да, — ответил папаша.
— Как ни было это тяжело, — дополнила мамаша.
— Когда мы все его обнимем, и первое волненье успокоится, ты скажи, что вручаешь ему эти бумаги, и вручи их…
— Вручить? — вскрикнул папаша. — Вручить? — повторили все.
— Ну да, вручить. Ему хочется иметь эти бумаги, и он, вероятно, приготовился за них ратовать, — отдай ему их, и он не будет знать, куда обратить заготовленное оружие. Он смешается и смягчится.
— Но выдать бумаги, значит, потерять последний контроль! — сказал дяденька Помпей.
— Он через четыре месяца будет совершеннолетний, — заметил дяденька Нектарий. — Итак, ты отдаешь ему бумаги…
Раздался звонок.
— Вероятно, он!
Все переменились в лице.'
Дяденька Нектарий приложил палец к губам и по очереди на всех поглядел. Взгляды его говорили: «Помните, что я сказал, и исполняйте, иначе испортите все дело!»
В дверях показалась высокая молодая фигура.
Как выступали в этой голубой шелковой гостиной все изъяны его запыленного, заношенного платья, лихорадочный блеск его темных ввалившихся глаз и бледность лица!
Все быстро поднялись со своих мест, все его окружили. Послышались поцелуи, восклицанья. Мамаша заплакала, бабушка, тетеньки, сестрицы — тоже. Папаша его обнял, дяденьки тоже. Дедушка громко чмокал в голову, гладил по волосам, трепал по щеке.
Он, видимо, ожидал иного приема и был несколько озадачен.
— Садись, затейник, садись! — сказал дедушка, толкая его легонько на диван.
— Ах, затейник! Затейник! — проговорила бабушка, отирая глаза и сморкаясь.
Какой дикий вид имел этот затейник на голубом шелковом диване со своими черными, непомаженными, беспорядочными космами и некрахмаленным воротом измятой рубахи!
— Я приготовил тебе бумаги, — сказал папаша затейнику.
— На каких условиях? — спросил тот с наружным спокойствием, хотя голос у него, не взирая на все усилия сделать его ровным, легонько дрожал.
— Без условий.
Его темные глаза недоверчиво и пытливо устремились на отца.
— Одно условие есть! — сказал, улыбаясь, дяденька Нектарий.
— Какое?
— Провести с нами этот вечер… Да ты весь дрожишь от холода! Сядь ближе к камину.
И он не успел опомниться, как дяденька Нектарий увлек его к камину, расшевелил жар и подкинул дров.
— Ты очень озяб?
— Да.
— Чаю бы поскорее!
— Ах, чаю! Чаю! Чаю! — зажужжали тетеньки и сестрицы.
Мамаша поднялась с кресла. Дяденька Нектарий поспешил к ней, как бы ожидая, что она упадет, поддержал ее, что-то шепнул ей и, возвратившись к камину, сказал вполголоса:
— Твоя бедная мать так взволнована, что совершенно теряется. Это слабость, конечно, но ты прости ей эту слабость!
Затейник — мы так и будем называть его — ничего не ответил и хотел встать.
— Куда же ты? — спросил дядя Нектарий.
— Я бы желал бумаги…
— Отец сейчас принесет тебе их… Но ты ведь исполнишь условие?
— К чему это условие? Мне кажется, оно тягостно для обеих сторон…
— Для меня первого не только оно не тягостно, но как нельзя более желательно! Неужто ты думаешь, что во мне уж не осталось ничего живого, что я не могу ни на что живое откликнуться? Ты ошибаешься!
Он произнес последние слова, понизив голос, и глаза его эффектно сверкнули при свете камина.
Затейник ничего не ответил, но и молчанье его было красноречиво для дяденьки Нектария.
— Ты не веришь мне? — продолжал он. — Я на тебя не сетую. Это очень естественно. Но помни умную русскую пословицу: чужая душа — темный лес, и помни, что в этом лесу нежданно могут расцвести небывалые тут растения.
Они незаметно очутились вдвоем. Мамаша, которую так кстати поддержал дяденька Нектарий, увела в столовую тетенек и сестриц, потом пришла за бабушкой, а бабушка через несколько минут пришла и увела дедушку. Папаша ушел, вероятно, за бумагами, а дяденька Помпей за папашей.
— У меня нет юношеской предприимчивости, — продолжал дяденька Нектарий, — нет юношеского увлечения, которое — согласись — нередко портит все, что гениально задумано, но я еще не совсем умер! Здесь еще есть кое-что!
И он дотронулся до своего левого бока.
Затейник не шелохнулся, точно он знал, что на этом месте левого бока находится карман, где лежит только что полученная расписка в выгодно