Ибо Стивен всегда очень много для нее значил. Теперь она это поняла. Уже семь лет — почти столько же, сколько она знает Джона, с того самого вечера, как они с ним танцевали.
В лампе кончался керосин. В ее тускнеющем свете они смотрели друг на друга, отрезанные от мира стеной молчания и бури. Ее лицо было бледно, на нем отражалось еще продолжающаяся в ней борьба, его — молодо, красиво, чисто выбрито. Ее глаза горели фанатическим блеском, исполненные отчаянного желания верить, прикованные к нему как бы для того, чтобы забыть обо всем остальном, чтобы найти себе оправдание; его глаза были спокойны, уверенны, полуприкрыты в ожидании того, что неизбежно должно было случиться. Огонь все тускнел, вокруг них собирались притихшие, заговорщицкие тени. Он по-прежнему усмехался. Она опять стиснула руки, так что побелели суставы.
— Но он всегда приходил, — твердила Энн. — В самые страшные, самые морозные ночи, даже в такие, как сегодня. Ему никакой буран…
— Такого ни разу не было.
Его улыбка была тихой, даже какой-то обезоруживающе непосредственной, словно он хотел ее успокоить.
— Ты же выходила, видела, что там творится. Через холмы ходу пять миль… Я бы хорошенько подумал, прежде чем решиться пройти хотя бы одну в такую-то ночь.
Стивен спал, а она еще долго лежала без сна, прислушиваясь к реву бурана. Чтобы уменьшить тягу в трубе, они подняли одну из конфорок на плите, и через открытую дверь спальни ей были видны отблески огня и тени, танцующие на стене кухни. Они то подскакивали, то опадали, принимая самые фантастические очертания. Постепенно они начали казаться ей живыми. Одна огромная тень все время угрожающе устремлялась к ней, заполняя всю комнату своей черной массой. Снова и снова тень надвигалась на нее, как бы готовясь к прыжку, но каждый раз маленький язычок света укрощал ее и возвращал на место, рядом с другими тенями. Однако, хотя тень ни разу ее не достала, Энн вся замирала от страха; ей казалось, что в ней сгустились пронизанные ветром и морозом просторы, вся их грозная беспощадность.
Затем она задремала, и во сне тень превратилась в Джона. Он надвигался — медленно, неотвратимо. На стене по-прежнему метались и трепетали отблески огня, но вдруг они превратились в тех быстрых снежных змеек, которых она днем наблюдала во дворе. И они тоже наступали на нее. Они сплетались и исчезали, а затем появлялись снова. Она лежала неподвижно, скованная страхом. Вот Джон уже совсем близко, она может до него дотронуться. Ей казалось, что беспощадная рука сжимает ей горло. Она хотела закричать, но не смогла разомкнуть губ. Стивен беспечно спал рядом.
И вдруг вспыхнувшее пламя осветило лицо Джона. И она не увидела в нем ни следа угрозы или гнева — только спокойное каменное отчаяние.
Да, это был ее Джон. Он начал отступать, и она пыталась позвать его: «Погоди, Джон, это неправда, это вовсе не так, послушай, Джон!», но слова застыли у нее на губах. И вот уже он исчез, и опять лишь ветер выл за стеной, поскрипывали желоба, извивались и прыгали тени на стене.
Энн вскочила, вдруг сразу проснувшись. Джон стоял у нее перед глазами как живой, она отчетливо видела его внезапно постаревшее, скованное печалью лицо, и не сразу поняла, что это был сон. Ей пришлось несколько раз повторить себе, что он сейчас у отца, по ту сторону холмов, прежде чем она смогла стряхнуть убеждение, что он только что был в комнате. Просто она заснула, глядя на танцующие тени, говорила себе Энн. А это жуткое видение было вызвано таившимся в ее душе страхом перед его возвращением. Но он не придет. Стивен прав. В такой буран он не станет и пытаться. Бояться нечего — их никто не потревожит. Никто ничего не узнает. А это все от страха, нелепого, безрассудного страха, от гложущего ее сознания вины, которую не могла подавить даже вновь обретенная уверенность торжествующей женственности.
Теперь она поняла. До сих пор она не разрешала себе понять или признать свою вину, но сейчас, лежа одна и видя перед собой в разрываемой ветром тишине его лицо, она вынуждена была это сделать. Окаменевшее от горя лицо, смотревшее на нее из темноты, видение, которое полнее выражало сущность Джона, чем его живые черты.
Она стала тихо плакать. Огонь в печи угасал. Вот уже на потолке и на стене остался лишь слабый трепетный отсвет. Домик вздрагивал и сотрясался, и по нему опять стал расползаться холод. Стараясь не разбудить Стивена, она выскользнула из постели и пошла подложить в печь дров. В топке осталось лишь несколько едва тлеющих угольков. Дрова долго не занимались.
Ветер прорывался через одеяла, которыми они завесили дверь, и хлестал по ее телу, словно пригоршнями талого льда, а затем с глухим стоном взвивался вверх по трубе, словно влекомый против своей воли обратно на службу неотступному бурану.
Энн долгое время сидела, скорчившись, у дверцы печи и тревожно прислушивалась. Вечером, когда горела лампа, а в печи потрескивали поленья, дом казался оплотом, противостоящим бушующей стихии, неумолимой леденящей вьюге, приютом, за слабыми стенами которого утверждала себя человеческая воля к жизни и упорство. Сейчас, объятый холодной поскрипывающей тьмой, он казался вымершим, словно буря истребила в нем все живое и понеслась дальше. Энн открыла дверцу и стала дуть на угли, пока наконец быстрый язычок огня не принялся лизать поленья. Затворив дверцу, она протянула к печи руки и застыла в выжидательной позе.
Ждать пришлось недолго. Языки пламени охватили поленья, сшибаясь и колотясь о верх плиты; в комнате опять посветлело, и застывшее тело Энн расправилось, согретое теплом. Но оказывается, ей было легче, когда она дрожала от холода. Ласкающее ее тепло вновь отдало ее во власть угрызениям совести. Она вспомнила тень, которая превратилась в Джона. Ей заново представилось, как он наклонился к ней, а потом отступил, как побледнело его лицо, а в глазах не было упрека, а лишь неизбывное горе. Она вспомнила прожитые с ним семь лет и теперь, оглядываясь назад, поняла, что они были прожиты с честью и достоинством. И наконец, подавленная этими мыслями и охваченная внезапной потребностью страданием поплатиться за свою вину, она встала у двери на самом сквозняке и долго бестрепетно стояла босиком на ледяном полу.
Буран буйствовал совсем рядом. Снежная пыль пробивалась даже через одеяло, и она чувствовала ее на своем лице. Скрипели желоба, вздрагивали стены. А поверху, точно одинокий волк, безнадежно завывал ветер.
И вдруг ей подумалось: а разве раньше не случалось буранов и метелей? И все-таки он всегда приходил к ней.
При этой мысли в ней все замерло от ужаса. Теперь ей было непонятно, как она могла так себя обманывать, как минутный порыв страсти смог заглушить в ней голос не только совести, но и здравого смысла и осторожности. Джон всегда возвращался. Нет такой бури, которая бы его остановила. Он силен и не боится мороза. Он с детства ходит через холмы и знает там каждый овражек, каждую тропку. Так сидеть и ждать — это просто безумие. Пока еще есть время, надо разбудить Стивена и отправить его домой.
Но подойдя к спящему Стивену, она заколебалась. Его безмятежность, его спокойное ровное дыхание подействовали на нее отрезвляюще. Для него ничего не случилось — ничего никогда не случится. Если она его разбудит, он только рассмеется и посоветует ей послушать, что творится за окном. Уже было далеко за полночь: Джон или заблудился, или остался ночевать у отца. И она прекрасно знала, что любовь к ней не лишала Джона здравого смысла. Он никогда не пойдет на бессмысленный риск, никогда не позволит себе приносить жертву, которая может поставить под угрозу ее будущее. Нет, им со Стивеном ничто не угрожает. Никто ничего не узнает. Надо взять себя в руки, надо смотреть на вещи так же трезво, как Стивен.
Она положила руку на плечо Стивена, надеясь почерпнуть у него спокойствия. Ей было бы легче, если б он не спал, если бы он был вместе с ней и разделял ее вину, но постепенно, глядя на его красивое лицо, освещенное отблесками огня, она поняла, что для него не существует никакой вины. Так же как раньше, вечером, в нем не было страсти, не было борьбы противоречивых чувств. В нем не было ничего, кроме трезвой оценки положения, кроме выжидательной усмешки и самонадеянного излома бровей, который так отличал его от Джона. Она вся содрогнулась от стыда, вспомнив, как не могла отвести глаз от этого лица, как уверяла себя, что его красота и молодость и сама непохожесть на Джона служат ей оправданием.
Сейчас, в зыбком полумраке, это лицо было по-прежнему молодо, по-прежнему красиво. Уже не считая его оправданием, зная, что по-настоящему близкий ей человек — это Джон, но все же с чувством потери, сама удивляясь власти и деспотизму этого лица, она на секунду прикоснулась к нему кончиками пальцев.
Ей не в чем было винить Стивена. В нем не было страсти, не было вины — следовательно, от него нельзя было требовать и ответственности. Глядя, как он спит, как витает на его губах легкая умиротворенная улыбка не омраченного совестью довольства, она вдруг поняла, что сейчас он открыт ей весь, всем своим существом — всем, что в нем когда-либо было или может быть. По-настоящему близкий ей человек — это Джон. Ее будущее с ним. И весь остаток своих дней она будет терзаться раскаянием за сделанное сегодня ночью и пытаться загладить свою вину перед ним.
Она тихонько вернулась на кухню и, не размышляя, движимая лишь непреодолимой потребностью, снова подошла к двери, из-за которой тянул пронизывающий сквозняк. Ближе к утру буран стал затихать. Дикий вой сменился слабым утомленным стоном. Пляшущие блики на стене гасли, и холод опять прокрался в дом. По-прежнему поскрипывали желоба, словно мучаясь каким-то страшным предчувствием. И по-прежнему, не обращая ни на что внимания, с тупым самодовольством тикали часы.
Джона нашли наутро всего в миле от дому. Он уперся в ограду своего собственного выгона и там замерз, стоя прямо и вцепившись руками в проволоку.
— Как же он оказался к югу от дома? — недоумевали соседи, когда она рассказала им, что он шел через холмы. — И как он дом не заметил — ведь мимо прошел? Это все оттого, наверно, что ветер дул со всех сторон сразу. Не надо ему было идти ночью. Видел же двойное кольцо вокруг луны.