Затерянная земля — страница 2 из 7

Заколдованная земля

Долог путь, далеко ведут дороги, и далеко простираются желания людские.

Эдда

I

Директор датской колонии в Гренландии и его милая супруга весьма любезно пригласили меня и Фелисьена Боанэ отпраздновать Щедрый Вечер — канун Рождества вместе с ними в их гостеприимном доме.

Метели и холодный ветер бичевали убогий Годгааб, а когда буря прекращалась, термометр показывал тридцать градусов ниже нуля[4]. В такие моменты нельзя себе представить большей отрезанности от мира, чем та, в какой оказывалось главное поселение Южного Инспектората. Эта датская колония так же заброшена, как какой-нибудь неизвестный остров, затерявшийся в Тихом океане.

В добавление к этому, не воображайте себе, пожалуйста, Годгааба с электрическим освещением, оживленными улицами и блестящими выставками на окнах.

Около уютной бухточки расположены несколько благообразных построек. Поодаль от них, на возвышении, стоит небольшой костел с острой колокольней — самое монументальное здание поселка. Остальное составляют несколько дюжин эскимосских хижин — землянок с единственным стеклянным оконцем и узкой трубой из жести.

На берегу лежит ряд вытащенных из воды челноков: каяков и умияков. На запад отсюда тянется поверхность мрачного океана, которому редко-редко улыбается безоблачное небо, а на востоке видны волны покрытых снегом холмов, переходящих в альпийский пейзаж, и резкий ветер со свистом несется сюда из бесконечных, покрытых льдом пустынь центральной области края.

Но кто сегодня стал бы обращать внимание на неприятную погоду?! Кто стал бы заботиться о чем-нибудь там, на Западе, и тем более на Востоке, когда сегодня торжественный, так долго жданный день! С каждым мгновением приближается праздник Щедрого Вечера — канун Рождества. И тут, на забытом конце света, разливает этот сказочный вечер благодатное тепло поэтического настроения.

В прошлом году я провел Щедрый Вечер в Праге; не удивительно поэтому, что сегодняшние мои воспоминания возвращаются к старому, сумрачному, но столь любимому городу, который раскинулся со своими остроконечными башнями, под мощным силуэтом рисующегося на тяжелом зимнем небе Града[5].

Получив очень лестное поручение от университета и минералогического отделения музея, я уехал вскоре после праздников через Копенгаген, Фареры и Исландию в Юлиенгааб. Криолитовые рудники Ивигута были первой остановкой, где я провел несколько недель, изучая этот интересный, исключительно гренландский минерал.

Блестящие результаты семилетнего научно-изыскательского путешествия минералога Людвига Гизека не давали мне покоя, и я постепенно поднимался на север через Фридрихсгааб до Годгааба, где и остался на зиму.

Как зимняя станция на Гренландском побережье, Годгааб, действительно, превосходен. А обходительность и гостеприимство директора колонии и остального служебного персонала сделали очень приятным мое пребывание здесь. В своей чистой и теплой каморке я мог работать над статьей, предназначенной для сборника Пражской Академии.

И как раз в Годгаабе я встретился с Фелисьеном Боанэ. Вскоре мы стали друзьями.

Это был сухощавый, хрупкого сложения брюнет с голубыми глазами, всегда безукоризненно одетый.

Фелисьен представлял из себя интересное явление в художественном мире. То была новая разновидность художника — художник-репортер.

Он изъездил почти весь свет. Его гениальные комические и экзотические рисунки заполняли известнейшие галереи, ежемесячники и иллюстрированные журналы. Большие издательские фирмы спорили из-за него друг с другом, и заработки его были весьма недурны. Тем не менее, Фелисьен одним рисованием не удовлетворялся.

Заполняя свой альбом эскизами, он не забывал и своей записной книжки, полной любопытнейшего «фольклора». Старые мифы, сказки и примитивные песни диких племен он заносил туда с одинаковым энтузиазмом. Свободные же минуты он посвящал своей большой страсти — охоте, и с ироничной серьезностью умел рассказывать о своих невероятнейших охотничьих приключениях во всех частях света. Короче говоря, живой темперамент Фелисьена делал из него прелестного компаньона. Он искрился остроумием. В самой увлекательной форме он мог рассказывать о казалось бы обычных скучных вещах.

Целый день в поселке царило необычайное движение. Праздничные приготовления были в полном разгаре. Во втором часу пополудни все население собралось в костел, где состоялся экзамен школьникам. Затем всех зашитых в кожи эскимосских карапузов супруга директора одарила большими свертками со смоквой.

А когда колония восторженно пропела рождественские гимны, в домах чиновников и хижинах туземцев начались приготовления к празднику. Отовсюду несся приятный запах, и железные печи дымились вовсю. Годгаабские эскимосы не могут себе представить рождества без огромнейшего количества горячего кофе. Это их любимый напиток, за который они готовы пожертвовать всем. Невероятное количество этого напитка потребляется здесь в течение рождественских дней. Хороший тон требует, чтобы в каждой хижине было запасено достаточно кофе, которым можно было бы угостить всех визитеров.

Вечером мы все сидели в доме директора колонии, в теплой, уютно освещенной комнате.

Сам директор, доктор Бинцер, пастор Балле, судостроитель Фредериксен, Фелисьен Боанэ и я вместе с тремя европейскими дамами колонии собрались за столом. Разговор быстро принял веселое и сердечное направление.

Появилась хозяйка и села с нами, а нам не оставалось ничего иного, как воздать должное ее выдающемуся кулинарному искусству.

Телятина, оленьи окорока, жареные куропатки, овощные консервы и закуски исчезли почти с магической быстротой. А когда, наконец, появилась рождественская елка, — рождественская гренландская елка, с большим трудом и искусством собранная из ветвей можжевельника, прикрученных к выкрашенному зеленой краской шесту, елка, искрящаяся огнями и блестящей капителью, — торжество достигло своего апогея.

Каждый из нас получил какую-нибудь мелочь на память об этом празднике. При пунше и черном кофе настроение поднялось окончательно. Фелисьен прямо-таки блистал остроумием, вызывая взрывы смеха. Наконец, Фелисьен, подняв стакан горячего пунша, встал, чтобы увенчать произведенное впечатление торжественным шуточным спичем. Его остановил шум в передней. Явился какой-то запоздалый визитер, который не позволял себя спровадить. Он хотел лично говорить с директором колонии. Наконец, его впустили.

Эта сцена помнится мне до мелочей — так она врезалась в память. Ведь с этого момента и началась та невероятная и мрачная история, которую решаюсь я рассказать, не застрахованный от того, что ее примут за мистификацию.

Появился маленький коренастый эскимос. Башлык его куртки был откинут, и из-под копны смоляных волос ярко светились добродушные черные глаза.

Он был одет, как и все остальные охотники поселка, в штаны из тюленьей кожи и «камиккеры» — обувь из того же материала. Куртка около шеи и края рукавов были обшиты черным собачьим мехом. Ну, конечно, это был всем нам хорошо известный Даниил, лучший охотник на моржей и тюленей в Новом Герренгуте.

И когда, моргая при свете рождественской елки, стал он тут, с круглым, блестевшим от жира лицом, с неестественной и растерянной улыбкой на толстых губах, я вдруг заметил, что он что-то держит в руке. Это был мертвый замерзший ворон. И теперь еще я ясно представляю его затянутые голубоватой пленкой глаза, его перебитое крыло и растрепанные, мокрые от тающего снега перья. Добряк Даниил осторожно держал мертвую птицу за лапу и, казалось, был в страшном недоумении, что с ней делать.

Все общество собралось около эскимоса. Тем не менее, Даниил ни с кем, кроме самого директора, не хотел говорить. Когда, наконец, все затихло, и директор спокойным голосом стал задавать вопросы, мы вскоре узнали, что случилось.

Три дня тому назад Даниил отправился в Амераник-фиорд на охоту за дикими оленями. Он шел снегами, спускался по склонам и долго напрасно тратил силы в поисках добычи, пока, наконец, по счастливой случайности, ловким выстрелом из своей допотопной «бухалки» не застрелил большого жирного «тугтута». В награду он тотчас же на месте полакомился содержимым оленьего желудка — эскимосским деликатесом.

Взвалив добычу на плечи, эскимос отправился назад, как вдруг увидел на пригорке ворона. Этот ворон как-то неестественно дергался и прыгал по снегу.

Даниил остановился, скинул с плеч оленя, выстрелил и увидел, что и на этот раз не промахнулся. Осторожно подойдя, он поднял добычу.

Его удивление перешло в ужас, когда он увидел, что ворон зацепился когтем одной лапы за что-то привязанное среди перьев на его шее. Все эти обстоятельства показались милому Даниилу очень подозрительными. Кто знает, что за чертовщину содержит в себе маленький мешочек, привязанный кожаным шнурком к птичьей шее?.. Даниил не хотел иметь с ним ничего общего. В конце концов, может быть, тут замешан домовой или другая нечистая сила, какой-нибудь «тупилик», с которым шутить вовсе не полагается.

В первый момент Даниил решил было уйти, предоставив ворона самому себе, но потом, после короткой и тяжелой внутренней борьбы, пережив натиск суеверия, поднял ворона, не забыв, понятно, и оленя.

Это случилось три дня тому назад. Даниил сумел бы добраться домой к сочельнику, но пришлось завернуть к нам, и Анна, его жена, дрожит теперь от страха за него в Новом Герренгуте и ломает голову, почему не возвращается Даниил.

Такова вот была история.

Директор колонии взял мертвого ворона из рук Даниила, похвалил его за добросовестность и сообразительность, и эскимос получил большой сверток конфет и винных ягод для своей Анны, чтобы сластями вознаградить ее за горькие минуты ожидания. Потом эскимос погрелся на кухне и ушел, сияя от удовольствия, как полная луна, довольный самим собою и всем остальным светом. А мы стояли вокруг мертвого ворона, лежавшего на столе у рождественской елки.

— Н-да, маленький рождественский сюрприз, — сказал Фелисьен, — если только это не шутка. Но подобная шутка в сочельник была бы неуместной.

Затем Фредериксен перерезал затянутый шнурок, который мешал бедному ворону глотать крупные куски.

Мешочек был из желтой кожи, — в таких продают карманные часы. Директор осторожно перерезал шелковые нитки.

— Бумага! — воскликнул доктор Бинцер.

— И исписанная! — добавил доктор Балле.

Показался белый исписанный листок, завернутый в прозрачную промасленную бумагу.

Нас охватило понятное возбуждение. Развернутый листок моментально очутился под непосредственным светом лампы. Лицо директора сначала выразило удивление, потом разочарование. Но одновременно раздались два восклицания:

— По-русски!

— По-французски!

Это крикнули я и Фелисьен. Несколько строчек было написано, как мне подумалось, нервной, старческой рукой.

Надежде Головиной.

74°30′ с. ш.

Упернавик.

Каманак! Каманак!

И ни слова больше. Ни числа, ни месяца. И никакой подписи. Дважды, словно крик, повторенное слово, о значении которого мы не имели ни малейшего понятия.

Весело горели свечки на рождественской елке. Пунш источал манящий запах, но мы долго глядели друг на друга, не говоря ни слова, охваченные каким-то меланхолическим удивлением в разгар рождественского веселья.

II

Фелисьен больше всех был озадачен загадочной запиской. Бывшее в ней незнакомое слово возбуждало его воображение. Он утверждал, что это слово может происходить из известных наречий чукчей, эскимосов или индейцев Северной Америки. Что же означает оно? Откуда пришло это удивительное сообщение? Если судить по географической широте, оно могло придти из Северной Азии, равно как и из Америки. Но для точного определения места не хватало географической долготы. То были вопросы, на которые не могло быть ответа.

Оставалось неясным также, откуда мог прилететь ворон, так трагично закончивший свою жизнь от пули Даниила. Вороны — крепкие, выносливые птицы. Возможно, что буря занесла его из очень отдаленного края.

Доктор Бинцер склонялся к мысли, что необходимо искать загадочное место там, где указанная параллель пересекает западные берега Гренландии. Он нашел достаточно приверженцев.

Потратив даром массу остроумия для разрешения этих загадок, Фелисьен Боанэ обратил свою живую фантазию в другую сторону.

Письмо было адресовано женщине. Кто такая эта Надежда Головина? Молода она и красива или стара и дурна? Фелисьен пытался набросать в своем альбоме ее портрет, как он рисовался ему в воображении. Действительно ли адресат находился в Гренландии, на самой северной станции западного берега и что там делает?

Что касается меня, то я постарался взглянуть на все дело самым трезвым образом. Я был убежден, что тут надо усматривать отдаленные признаки душевной болезни писавшего незнакомца. Однако, нельзя было отрицать и того, что во всей этой истории есть оттенок правдоподобия.

Директор припомнил, что по осени приплыли из местностей северного инспектората несколько каяков, и эскимосы рассказывали о каких-то чужеземцах, прибывших на рыболовном судне.

Сообщения их звучали, впрочем, неопределенно, а наступившая зима и непогода сделали невозможным сообщение с северным береговым пунктом.

Говоря правду, со всем этим пока нам нечего было делать. Фелисьен видел, к своему сожалению, что не может лично отдать письмо адресатке, и на все лады изливал свою злость на то, что до сих пор не было связи со всеми станциями Гренландии при помощи беспроволочного телеграфа.

В последующее время я был сильно занят своей работой. Мною было предпринято несколько минералогических экскурсий, которые принесли хорошие результаты.

Мы были полностью отрезаны от мира. Чтобы развлечься, мы предпринимали временами прогулки на лыжах в глубь фиорда и с наслаждением стреляли белых куропаток и песцов. В стрельбе и ходьбе на лыжах Фелисьен был неоценимым учителем, и я быстро приобрел большую ловкость в обоих видах спорта.

Альбом Фелисьена также пополнялся интересными зарисовками. Короче, мы не теряли времени.

В конце марта погода начала становиться все хуже и хуже. Сильные снежные бури чередовались с резким ветром, делавшим невозможным пребывание на открытом воздухе. Ни одно судно не появлялось вблизи берегов. Казалось, весь свет забыл о нас. Мне очень хотелось оставить Годгааб, чтобы познакомиться с севером. Я не решался покинуть Гренландию, не исследовав еще вполне необыкновенно интересного побережья на север от семидесятой параллели. Фелисьен не хотел отставать от меня.

Мы намеревались воспользоваться первой же береговой шхуной Торгового Общества, как только она появится у берега. Это желание постепенно превратилось в манию.

Нашей ежедневной прогулкой стало восхождение на холм, где на высоком шесте развевался красный датский флаг с белым крестом. Оттуда мы видели боровшиеся с волнами каяки эскимосов, возвращавшихся с охоты на тюленей или стремящихся в отрытое море.

Скверное настроение мы лечили у милейшего доктора за черным кофе и сигарами, лечили картами или очень любимой в поселении шахматной игрой.

Двенадцатого апреля, когда мы — не скажу, чтобы в наилучшем настроении — отправились на обычный наблюдательный пункт, с берега послышался восторженный крик.

«Умиарсуит!..»

Вся колония пришла в страшное возбуждение. Люди выбегали из домов и хижин и в суматохе бегали по берегу. С полдюжины каяков с быстротой стрелы отделилось от берега и нырнуло в туман. И снова тот же крик:

«Умиарсуит!.. Умиарсуит!..»

Это эскимосское слово чарующе подействовало на Фелисьена.

— Судно! Слышишь? Радуйся, наконец-то судно!

Он чуть не задушил меня от восторга. Мы бегом спустились с холма и поспешили на берег.

Сквозь тонкий, еще не поднявшийся от воды туман мы увидели элегантный абрис приближающегося судна, прекрасной паровой трехмачтовой шхуны, черная с белой полосой труба которой оставляла за собою сливающийся с туманом шлейф дыма. Вскоре послышался грохот приветственных выстрелов.

С равнины им ответил гордый выстрел из мортиры. Судно стало на якорь. Оно имело датский флаг, но, к великому удивлению всех, то не было судно торговой компании криолитовых копей и даже не китобойное судно.

Из последних осенних сообщений нам было известно, что на север не собиралось ни одной экспедиции ни из Европы, ни из Америки. И мы почувствовали себя обманутыми, когда поняли, что это судно частного лица. Наша надежда двинуться дальше на север основательно поблекла.

Но случилось иначе. Когда через час мы собрались у директора, нас представили Христиану Снеедорфу, владельцу шхуны «Звезда Севера». Я увидел перед собой старика атлетического сложения, голубоглазого, смуглого, с сильно посеребренными русыми волосами, великолепный тип ютландца с патриархальной бородой.

Пока я только знал со слов доктора Бинцера, — говоря о деле, доктор между прочим умел непостижимым образом давать точные сведения обо всем на свете, — что Христиан Снеедорф был большим богачом.

В Копенгагене Снеедорфу принадлежали два пивоваренных завода, земельные участки на острове Фальстере и залежи фарфорной глины в Рённе. Он был так же акционером большого Северного Телеграфного Общества и криолитовых копей в Ивигуте. Вечно неутомимо-предприимчивый, хладнокровно-деятельный. Его глаза под густыми белыми бровями светились энергией. В них не было и следа старческой покорности или дряхлости, они выражали ум и хладнокровие. Приватно Снеедорф занимался на философском факультете. Его страстью были естественные науки и география. Бездетный вдовец, пресытившись удачными спекуляциями, он отдался путешествиям для удовольствия.

С хозяином судна прибыл Нильс Киркегор — капитан шхуны, основательно знакомый с северными водами моряк, — невысокий, сухощавый, рыжий, улыбающийся человек с веселыми серыми глазами.

Все население собралось приветствовать прибывших. Ведь они привезли с родины большую почту и массу новостей из далекого шумного света!

Уже при представлении Снеедорфу я с удовольствием почувствовал, что мы понравились друг другу. К тому же Снеедорф много путешествовал и хорошо знал мою родину. А вскоре я заметил, что он знаком с геологией, и это сблизило нас еще больше.

Обед, устроенный директором в честь прибывших, вполне заслуживал похвалы. Во время горячих тостов мы узнали поразительную вещь. Оказывается, перед нами были участники научно-изыскательской экспедиции, которая поставила себе целью глубоко проникнуть в область материкового льда и провести целый ряд наблюдений. Это было смелое предприятие, и я был им прямо очарован.

Еще с детства чувствовал я стремление к странствиям. С чувством глубокого наслаждения читал я описания путешествий и воображал далекие страны.

С тех пор как себя помню, я жалел, что наша земля так мала. С жалостью я смотрел, как исчезают, тая, словно снег на солнце, белые пятна, означающие на картах неисследованные края. И вот на земле уже нет ничего, что могло бы поразить новизной; все уже исследовано, кроме двух противоположных полюсов, которые, в сущности, являются лишь точками, без особых характерных черт, только геометрическими точками.

Вспоминается мне, как во время долгих гренландских вечеров говорил я об этом с Фелисьеном, и как веселый француз махнул рукою и с иронией произнес:

— О, ты прав! Все описано, все открыто! Бедные писатели-фантасты: не останется им, если они еще хотят сочинять, ничего больше, как открыть какую-нибудь новую «Лапуту» добряка Свифта, повешенную где-нибудь в воздухе!

Но не смею дальше отклоняться от рассказа.

— Самые смелые экспедиции, — сказал Снеедорф, поставив бокал и указывая на карту Гренландии, — самые смелые экспедиции для исследования внутренних частей этих датских владений произвели иностранцы. Неудачные, примитивные экспедиции Делягера и Иенсена едва ли заслуживают упоминания. В 1883 году был здесь швед Норденшельд; в 1886 году — англичанин Пири; в 1888 году — знаменитый норвежец Нансен; в 1893 году — опять Пири. Но где же тут датчане? Нужно этот недостаток заполнить; я хочу вписать сюда свое имя. Я остановился в Годгаабе, чтобы пополнить запасы угля и провизии.

Присутствующие датчане были тронуты. Мы поднялись с пожеланиями успеха. Фелисьен поднял бокал и немногословно предложил выпить здравицу. И мы выпили с глубоким чувством.

Вскоре беседа сделалась сердечной и веселой, но вдруг Снеедорф, задумавшись во время разговора с директором, неожиданно спросил:

— Вы, господа, конечно, слышали о русской в Упернавике? Мы все сразу замолкли от изумления. Фелисьен вылетел в полном смысле этого слова из своего кресла.

— О Надежде Головиной? — воскликнул он.

Снеедорф молча созерцал неожиданный эффект своего вопроса. Его обычно спокойные глаза загорелись, и он кивнул капитану. Нильс Киркегор, все так же молча улыбаясь, вынул из объемистого кармана своего сюртука старую банку из-под консервов. Он медленно открыл ее и, к нашему величайшему удивлению, вынул из нее листок, точь-в-точь похожий на полученный нами в сочельник.

Он предложил нам ознакомиться с содержанием записки. Содержала она опять два столбца мелкого письма на русском и французском языках:

Надежде Головиной.

43°6′5″ з. д.

Упернавик.

Р-тору. Р-тору.

И опять ни подписи, ни даты, ни слова пояснения.

Фелисьен Боанэ подбежал к шкафу и вскоре выложил на стол объемистый атлас.

Директор нашел нашу записку и в нескольких словах объяснил дело нашему гостю. Теперь у нас была и широта, и долгота. Оставалось только найти на карте пункт, где пересекаются на карте обе линии.

— Но это невероятно, это ужасно! — кричал Фелисьен, когда мы нашли это место. — Отвратительная мистификация. Видел ли кто-нибудь банку, брошенную в море среди покрытой льдом равнины? Гнусная мистификация!

Но все мы были взволнованы, в этом надо сознаться. Все, кроме Снеедорфа. А Нильс Киркегор загадочно улыбался.

— В Упернавике, — сказал старик, — узнаем больше. А потом, — продолжал он повышая голос, — если окажется, что это не чья-то злая шутка, потом мы увидим…

Какое-то намерение созрело в эту минуту в его голове.

III

«Звезда Севера» — великолепное судно, прочно построенное, с применением всего опыта последних полярных путешествий. Шхуна невелика, так как многочисленные экспедиции уже давно доказали, что судно малого размера в северных морях предпочтительнее.

Шхуна построена по шотландской модели: ширина и длина в соотношении 1: 5,26. На постройку шли лишь белый дуб, орегонская и желтая сосна. Стальные плиты должны защищать бока от ударов льдин. Паровая машина — «Компаунд» в тысячу лошадиных сил — вращала массивный тяжелый вал с гребным винтом в одиннадцать футов в диаметре. Грузоподъемность судна — тысяча пятьсот тонн.

Судовая команда превосходна: веселый, отважный народ, уже много раз побывавший в тяжелых полярных экспедициях. Ее подбор — полностью заслуга Нильса Киркегора. А цель данной экспедиции — добраться на судне до эскимосской станции Тессусак. Само собою понятно, что раньше мы сделаем остановку в Упернавике. Там мы расстанемся с нашим ласковым хозяином.

И вот мы плывем на всех парах к северу, и храбрая «Звезда Севера» час за часом сокращает и время до разрешения загадки. Собственно, путешествие немного рановато, так как весна только началась, и путь труден, но для успеха экспедиции прямо-таки необходимо достигнуть цели в апреле или первой половине мая, так как позже, в полный разгар полярного лета, путешественники по материковому льду встретили бы, пожалуй, непреодолимые препятствия.

Снеедорф, узнав о нашем намерении посетить Упернавик, пригласил нас воспользоваться его судном. Искушение было велико, и мы не отказались и, простившись со старыми друзьями, оставили Годгааб. Судно наше устроено с величайшими удобствами. Нельзя, на самом деле, даже желать более приятного путешествия. Такой исключительный комфорт, и такое милое общество! На судне мы познакомились с морским инженером Петером Гальбергом, уроженцем Рённе на Борнгольме, молодым человеком с энергичным смуглым лицом.

Он также примет участие в экспедиции в центральные области Гренландии. Я часто разговариваю с ним на палубе. Временами он сентиментален и как-то рассказал мне, что в одном старом доме в Гаммерсгузе оставил он белокурую девушку, которая, по его возвращении, станет его женой. В Рённе оставлена им и старушка мать. И теперь обе эти женщины мысленно провожают молодого человека горячими воспоминаниями и добрыми пожеланиями. В своей каюте он показал мне две карточки в простых рамках, карточки, на которые он глядел с глубокой нежностью. Это славный человек.

Итак, в нашей компании — пять человек, и мы не можем пожаловаться на скуку. Короче говоря, только один человек на «Звезде Севера» возбуждает во мне инстинктивное отвращение. Это слуга Снеедорфа. Зовут его Сив. Человек с кудрявыми волосами и бородой, с темной кожей и с дикими глазами. Ходит он тихо и эластично, как кошка, с головой, постоянно втянутой в плечи, словно он все время кого-то подстерегает. И когда он коварно усмехается, то показывает ряд острых и белых зубов.

Сив принадлежит к тому загадочному племени, которое кочует по ютландским вересковым пустошам. По всей вероятности, это цыгане, смешавшиеся с местными бродягами. Датчане зовут их «Nadmaendstock» — «ночные люди».

Эти кьельтринги, как их еще называют, элемент весьма подозрительный. Они часто нищенствуют, но еще больше воруют. Прошлое нашего Сива было в таком же духе. Говорит он на странной смеси датского и немецкого языков со странными окончаниями слов.

Сив как будто отлично смыслит в котельном деле. Снеедорф нашел его в одной из поездок в степи полумертвого от голода, избитого, в плачевном виде, и из милосердия взял его с собой.

К своему господину Сив относится с преданностью бульдога, и я убежден, что, помимо своей верности, Сив, подобно этой собачьей породе, является сосредоточием всевозможных дурных качеств, — человеком, с которым нужен глаз да глаз.

Погода, сверх ожидания, благоприятна. В полдень большей частью светит солнце. Море блестит тысячами искр, а кругом величественно плывут полчища фантастических ледяных гор и льдин, несомых течением к югу вдоль западного побережья.

Это целый ледяной флот очень красивых, удивительно причудливых льдин. Громаднейшие горы с голубыми и зелеными пещерами, куда с шумом вливается и с пеной выливается море; льдины всевозможного вида и оттенков серого, голубого, зеленого; все те чудеса, столько раз подробно и вдохновенно описанные известными полярными путешественниками.

И все это является новым и новым в сумерки и при рассеянном свете, при вечерних облаках и при сером затянутом небе или под небом, меняющим свою окраску от оттенков яшмы до легкого налета нефрита.

Нильс Киркегор проделал артистическую работу, когда без всяких столкновений провел судно через этот ледяной лабиринт. А это было делом не безопасным, так как избегнув прямого столкновения, судно могло пострадать и иначе.

Так, однажды в полдень случилось, что одна из ледяных гор внезапно перевернулась безо всякой видимой причины, и могучая волна захлестнула заколебавшуюся корму шхуны. Но мы отделались только испугом. Могло пострадать судно и от обломков проплывающих мимо ледяных гор весом в тысячи тонн, когда эти горы «телились», как выражаются моряки.

Иные из этих обломков вскоре разлетались, как от взрыва, на тысячи кусков. Величественные белые горы застревали в фиордах на мелях. Иногда прилив освобождал их, и они, слегка колыхаясь, выплывали в море, — мощные великаны, спокойно плывущие затем, чтобы раздавить маленькое судно, которое, дымя шло около родных им берегов.

Там и сям на невысоких льдинах грелись тюлени. Стадо касаток стройной шеренгой пронеслось мимо, и их большие блестящие тела виднелись сквозь брызги разбитых ими волн. Чайки и другие морские птицы, белого или же голубовато-серого цвета, как и лед под ними, наполняли воздух оглушительным криком.

Мы сидели на палубе, делая долгие паузы в нашем разговоре. Снеедорф молча курил свою короткую датскую трубку. Далеко на востоке виднелась береговая полоса, за которой был вечный лед. Подолгу мы смотрели в том направлении, и я думаю, что то было неясное предчувствие будущего, которое наполняло нас каким-то мрачным беспокойством.

Через три дня по отъезде из Годгааба миновали мы поселение Эгедесмунде. Льды стали чаще. Мы должны были усиленно бороться за каждую четверть мили и поэтому намного задержались. Наконец, мы бросили якорь в превосходно защищенной гавани Годгавена.

Годгавен — главный поселок северного инспектората, поселок того же рода, как и Годгааб. Находится он на острове Диско, знаменитом своими базальтовыми скалами. Гренландское Общество приготовило здесь с прошлого года заказанные запасы угля для шхуны.

Пока судно запасалось провизией, я воспользовался остановкой для поиска окаменелостей и возвратился с богатой добычей и в превосходнейшем настроении.

Нет сомнений, что давным-давно буйные тропические леса покрывали эти берега. Какая перемена!

На другой день «Звезда Севера» оставила гавань и направилась к последней станции побережья, прямо на север.

Все мы, понятно, а особенно Снеедорф и Фелисьен стали наводить справки об иностранцах в Упернавике, едва только выскочили из лодки на берег Годгавена. И, к удивлению, вся та история, которую мы были готовы считать чистейшей нелепицей, начала приобретать неясные очертания.

Прошлый год, говорили нам, в конце лета сошли в Упернавике два путешественника с американского рыболовного судна. Эскимосы, посещавшие Упернавик, рассказывали, что это был старик в сопровождении молодой девушки. Старик проводил целые дни в большом деревянном сарае, который он велел себе построить по приезде, и в котором он занимался каким-то тайным чародейством.

Наше любопытство было возбуждено этими сведениями еще в большей степени. Мы очень хорошо знали вошедшую в поговорку суеверность гренландских эскимосов, однако, и сам директор Годгавена подтвердил их сообщение. Больших подробностей, впрочем, кроме того, что оба они — русские, как он узнал от туземцев, он нам сообщить не мог.

Слава богу, нам осталось уже всего три дня пути. Подул попутный ветер, и «Звезда Севера» могла воспользоваться всеми парусами. Постоянно меняющаяся погода служила признаком, что мы уже далеко на севере. Частые вьюги внезапно закрывали горизонт, а изморозь была страшно неприятна.

Очень успешно мы стреляли тюленей и морских птиц, но это не удовлетворяло нашего честолюбия, и мы порешили, с общего согласия, что нам основательно не везет.

Все это время Снеедорф сохранял большую сдержанность, когда у нас заходила речь о путешествии на материковые льды. Между тем, наша общая дружба крепла час от часу, и наши откровенные разговоры с хозяином судна продолжались.

На другой день после того, как мы оставили Годгавен, мы сидели вчетвером в уютно освещенном салоне.

В первый раз после нашего знакомства Снеедорф разговорился о программе своей экспедиции. Он тщательно выбил пепел из выкуренной трубки, а Сив поторопился набить новую трубку хорошим крепким табаком.

— Главная роль в успехе экспедиции, — сказал Снеедорф, — будет принадлежать Гальбергу.

Петер Гальберг смущенно улыбнулся. Это был действительно скромный молодой человек, и такая похвала привела его в замешательство.

На столе лежала карта Гренландии. Линии, проведенные на ней разными красками, означали маршруты прежних экспедиций. Первоначально экспедиции на материковый лед все время начинались с западного берега. Таков был путь обеих экспедиций Норденшельда, а так же и путь Пири.

Эта мысль казалась здравой, раз цель этих экспедиций была в том, чтобы пересечь Гренландию с запада на восток, так как ее восточный берег со стороны моря, благодаря непрерывному прибою ледяного «сала», неприступен и совершенно пустынен. Но при этом экспедиция должна была бы возвращаться той же дорогой по ледникам, что было сопряжено с большими трудностями.

Поэтому Нансен в 1888 году, задумав пройти поперек Гренландии, направился в воды восточного берега; здесь он оставил судно, пробился на лодке через пояс «сала» и вместе со спутниками пересек ледяную страну. После ряда нечеловеческих страданий путешественники вышли, наконец, к Годгаабу. Там, в поселке, они нашли цивилизацию и убежище. Только таким путем Нансену первому удалось выполнить поставленную задачу.

Экспедиция Снеедорфа не задавалась целью пройти поперек Гренландии. На широте Упернавика она должна была вступить на лед, по параллели достигнуть сорокового меридиана, а потом повернуть на запад в Христианенгааб. Его гордостью было то, что эта экспедиция будет первой в своем роде, и что он сам, при помощи Петера Гальберга, произведет точные научные наблюдения.

Прежде всего речь шла о том, чтобы определить толщину льда и климатические параметры центральных областей материка, где Гренландия имеет наибольшую ширину, и наконец-то поднять датский флаг рядом со шведским, норвежским и звездным флагом Соединенных Штатов.

Нансен успешно использовал лыжи и сани, которые тащили люди, а Пири и Аструп запрягали в сани эскимосских собак. Теперь, когда качество двигателей достигло значительного совершенства, не удивительно, что Снеедорф решил использовать автомобильные сани, или, если хотите, настоящий санный автомобиль, изобретателем которого был Петер Гальберг. Таким образом время путешествия значительно сокращалось, отпадали сложные заботы о провианте, и могло быть увеличено время остановок для научных наблюдений.

Петер Гальберг сдувал пепел с сигары, и я убежден, что его мысли блуждали недалеко от Борнгольма…

У меня возникло сильное желание стать участником этой экспедиции. Путешествовать с такими людьми было бы наслаждением. Но эта мысль вскоре исчезла. В Упернавике мы разойдемся, и я вернусь к своим образцам минералов и окаменелостям.

Фелисьену будет также тяжело разлучаться с нашими друзьями. Он сказал мне, что им овладевает та же мысль сделаться участником борьбы с ледяной пустыней.

Наконец мы в Упернавике!

Маленький поселок на островке, с очень убогой гаванью. Всевозможные вихри и непогоды царствуют здесь. Дюжина по-европейски выглядящих зданий; над ними на шесте полощется датское знамя.

Кругом — дикая полярная природа. Серый горизонт и черные скалы с белой снеговой шапкой сжимают убогий маленький поселок. Идет холодный дождь. Каяки с эскимосами кружатся вокруг судна, между плавающими обломками льда.

Угощать туземцев водкой, как и продавать им ее, в Гренландии строго запрещено государством. Иное дело табак; и мы наделили эскимосов табаком, чем доставили им большое удовольствие.

Лодка была спущена без промедления, и через минуту мы плыли в сопровождении каяков к скалистому побережью, где собралась, между тем, небольшая толпа людей.

Начальник поселка приветствовал нас радостно, даже можно сказать, с пафосом. Он знал Снеедорфа как самого влиятельного члена Северной Торговой Компании.

Нильсу Киркегору было велено подготовиться к предстоящей разгрузке. Мы же отправились к начальнику поселка.

Добряк прямо-таки расплывался от желания угодить, обещая нам помогать чем только может во всех наших предприятиях. Снеедорф, не дослушав его бесконечную болтовню, обратился к начальнику поселка с неожиданным вопросом:

— А Головина? Где здесь живет Надежда Головина?

— Она вышла ровно час тому назад на прогулку в горы, — ответил он.

— В такую погоду?

— Она делает так ежедневно, за исключением сильных метелей.

— Что же, она здесь одна?

— Одна. Алексей Платонович, которого она сопровождала, исчез отсюда в конце осени. — Начальник добавил с сарказмом: — Изобретатель… авиатор… путешественник к полюсу! — Говоря эти слова, он постучал указательным пальцем по лбу и провел в воздухе запутанную кривую, значение которой было понятно, и покачал головой.

— Что же, он сломал себе шею? — нескромно полюбопытствовал Фелисьен.

— Вероятнее всего. Да, пожалуй, вне сомнения, — ответил начальник. — Можно предполагать с определенностью. Но… — тут он пожал плечами и взглянул через окно на смутное небо, — кто знает, кто это знает?..

IV

Через два часа после этого разговора я увидел в первый раз Надежду Головину. Она подходила к поселку. Белая эльзасская собака с веселым лаем сопровождала ее. Вот портрет Надежды Головиной: высокая, элегантная девушка, лет двадцати двух, с серыми глазами. Овальное, славянское лицо, нежное и серьезное, в рамке темных кудрей, лицо, которому прелестные глаза придают мечтательное или задумчивое выражение.

Она говорит приятным альтом, — немного, пожалуй, глубоким, но очень звучным. Она очень образованна, воспитанна, и я был сильно смущен, слыша в первый раз ее разговор, так как в этом эскимосском гнезде я никогда не мог предполагать присутствия подобной женщины. С какой энергией и бесконечным героизмом переносила она бесконечное время скуки, тоски и печали арктической ночи!

Ее прелестные глаза выразили удивление и радость, когда она увидела наше неожиданное вторжение в поселок.

Мы вежливо и по-дружески приветствовали ее. Она покорила нас с первого же взгляда. Тишина наполняла комнату, лишь шипел и пыхтел большой самовар. Таинственная корреспонденция, найденная нами при почти фантастической обстановке, дошла, наконец, до своего адресата. Девушка деликатно взяла оба письма, благодаря нас удивленным и любопытным взглядом.

— Вести из Европы? — спросила она, а потом, когда взглянула на письма, крик и вздох вырвался из ее уст: — Дядюшка Алексей! Дядюшка Алексей! Так он жив! Несчастный дядюшка Алексей!

Я видел, как погасли ее блестящие глаза и как появились на них слезы. Девушка отвернулась и зарыдала. Но когда через минуту она обернулась, энергия вновь светилась в ее глазах. Она положила руку на стол.

— Господа, — сказала она, — вы добрые люди. И я считаю вас своими друзьями. Я должна вам прояснить некоторые вещи, о чем здесь до сих пор еще не говорила. А потом… потом я буду просить у вас помощи.

Свою беседу в доме начальника поселка этим мы кончили.

В салоне судна уселись мы кругом на диванах, а серебристо-белый пес Гуски свернулся у ног девушки, вопросительно поглядывая на нее своими голубыми глазами. И вот что рассказала нам девушка тихим, спокойным голосом.

— Я осталась круглой сиротой четырех лет от роду. За мое воспитание взялся дядя со стороны матери, старый холостяк — Алексей Платонович Сомов. Дядю уже смолоду считали за чудака и в своем семействе и у родных. Он носил очки из зеленого стекла, а в его рабочем кабинете была привязана на цепочке громадная летучая мышь, которая наполняла отвращением и страхом добрые сердца достопочтенных граждан. Но дядюшка Алексей продолжал глядеть на все сквозь свои зеленые очки, а мышь спокойно висела себе на шесте, головой вниз, закрывшись своими летательными перепонками или с наслаждением поедала свой корм.

Дядюшка Алексей сначала был преподавателем физики и химии в одном учебном заведении и со страстью старого алхимика отдавался своим наукам. Его чудачества, а еще больше его либеральные взгляды, принесли ему много неприятностей со стороны начальства. Их споры стали принимать уже острый характер. Но в этот критический момент умерла какая-то дальняя его родственница и оставила значительное состояние, которое всецело перешло к дяде Алексею.

Тотчас он бросил свою должность, чтобы полностью отдаться осуществлению своей мечты. От теоретического изучения он перешел к практике. Неудачные опыты поглотили большую часть состояния.

Засевшей у него в голове мыслью было устроить динамическую машину. С этой целью познакомился с неким Реньщаковым, механиком, худым, чахоточным человеком, — гением в области взрывных моторов. Работали они вместе.

Я долго не догадывалась о намерениях дяди Алексея. Я училась в Москве и получала от него лишь редкие и невнятные письма. Прошло два года. В одном из писем дядя уведомил, что Реньщаков умер. Я окончила курс и с дипломом вернулась домой. Тут все изменилось. Дядя приобрел в деревне дачу и приспособил ее для своих опытов. Он вырубил в саду деревья и на этом месте построил сарай, в котором стали работать под наблюдением дяди два человека.

Дядюшка Алексей встретил меня сердечно; он действительно, любил меня, как отец. Но его идеи чересчур занимали его, и часто случалось, что он забывал о моем существовании.

Сначала я бродила по окрестностям, сидела за чтением под старыми яблонями, но, наконец, меня одолела скука. Во мне стал пробуждаться интерес к загадочной работе в таинственном сарае. Дядя со мной о ней никогда не говорил ни слова. На прямой мой вопрос о ней он ответил ученой лекцией о механических воздушных машинах и о новых успехах в области конструирования моторов и снова погрузился в свои чертежи и математические выкладки.

А вскоре политические перевороты и бури зашумели над нашей страной; гроза дошла и до нас. С заслуживающей доверия стороны дядя получил предупреждение о возможном аресте. Дело шло, как я догадываюсь, о каком-то политическом заговоре с участием Реньщакова. Последние годы дядя жил с ним в дружбе, не зная, тем не менее, о всех его замыслах. Реньщаков, правда, умер, но дядя был здесь, а достаточно было и того, что он когда-то поддерживал отношения с революционером.

Время было страшное, и дядя очнулся от своей мрачной замкнутости. Той же ночью два его помощника упаковали отдельные части машин и аппаратов в ящики, которые дядя и отправил куда-то железной дорогой. А на другой день, в дождливое утро, оставили мы дачу и счастливо переправились через границу.

Я уже привыкла к дядюшкиным странностям, но на этот раз я испугалась. Ведь он вез меня в новый край, далеко-далеко, а я до сих пор еще не знала — куда. Кенигсберг, Гамбург, затем Бремен. Здесь, в старом унылом отеле, мы чего-то ждали четырнадцать дней.

Но вот дядя получил письмо. Читал его вечером, при свете лампы. Ярко вспыхивало пламя в камине. Когда дядя отложил письмо, то весело потер руки.

— Все идет превосходно, Наденька! — сказал он. — Выедем отсюда на этой неделе.

— Куда? — утомленно спросила я.

— В Сент-Джонс.

— В Америку?

Дядя тут же сжег письмо в камине. В конце недели мы уже были в открытом море. Вы знаете Сент-Джонс на Нью-Фаундленде? Ужасное место! До сих лор я еще чувствую отвратительный запах трески и сельди.

Дядя Алексей нанял там старый заброшенный дом за городом. Вскоре он снова погрузился в свои работы. Обо мне он забыл совершенно. Представьте себе, господа, какое это было для меня убийственное положение. Но я понемногу привыкла. Я становилась чудачкой и отшельницей, вроде дядюшки. Целыми днями я сидела за книгами, и это спасало меня от меланхолии. Дядюшку несколько раз навещал незнакомый человек мрачного вида с пронизывающими глазами. Я видела его только мельком. Визит его затягивался часто на целую ночь. И утром, когда горизонт уже начинал светлеть, огонь еще светился в дядюшкиной комнате.

В это же время со страхом я заметила у дяди первые признаки душевной болезни. Он часто уходил из дома и бродил, не знаю где, иногда дня по три, возвращаясь домой голодным, усталым. А потом снова шли дни, полные ясного ума, энергии, бодрости.

Помнятся мне два события, которые его страшно встревожили. Первое — еще во время моего детства — день отлета воздушного шара Андрэ со Шпицбергена, и здесь, в Сент-Джонсе — пришедшая весть о готовящейся экспедиции Вельмана.

Дядю охватило болезненное возбуждение. Тогда-то именно и посетил нас таинственный визитер, и из дядиной комнаты слышались рассерженные голоса. Кто-то там кричал и что-то доказывал повышенным голосом. Дядя отвечал с раздражением, и его гнев все более возрастал. Потом хлопнули двери, и дядя выбежал вон. Вернулся он на этот раз лишь на четвертые сутки. Но в каком виде! Он притащился измученный и мрачный, похожий на тень. Когда же отдохнул, то стал спокоен, как никогда прежде. Он долго и нежно говорил со мною. С горечью он упрекал себя за то, что так безрассудно таскает меня по свету. Что следовало бы для меня устроить спокойное пребывание в каком-нибудь французском пансионе.

Наконец, он сказал, что его работы окончены и что он уезжает. Он безусловно не может снова брать меня с собой. Я обняла его со слезами, так как его состояние возбуждало во мне большие опасения. Моею обязанностью и моим твердым решением было ни в коем случае не отпускать его одного.

Он долго противился этому. Но я не уступала. Кто бы стал смотреть за ним? Кто стал бы охранять его от разных сумасбродств?

И вот судно, отходившее на охоту за тюленями в залив Мелльвиль, доставило нас обоих в Упернавик. Это было осенью прошлого года. Начальник поселка был очень любезен. Вдобавок, дядюшка имел какую-то бумагу от датских властей.

Жила я у пастора Снеджа. Пасторша — самая замечательная женщина в этих местах. Я ей очень благодарна.

Не откладывая дела в долгий ящик, дядюшка взялся за работу. Он велел выстроить за церковью деревянный ангар из тех материалов, которые привезло судно с Сент-Джонса вместе с несколькими объемистыми ящиками. Я начинала кое о чем догадываться.

У меня снова появилась тревога за дядю. Я осторожно допытывалась, но все попытки были напрасны. Я решила заботиться о нем с удвоенным вниманием.

Помешать ему силой или передать его в руки врачей я не решалась. Я понимаю, что это отчасти было слабостью, но я хорошо знала, что подобное вмешательство вызвало бы у него моментальную психическую катастрофу.

Минувшая осень здесь была очень сырая, а здоровье дяди уже сильно расстроено. Целыми днями работал он в сарае, и свет огня через маленькое окошко проникал во мрак ночи.

К обывателям он не имел вообще никаких отношений. Все испытывали перед ним суеверный страх. В сарай он не пускал никого, кроме одного немого, бывшего искусным механиком.

Так прошло четыре недели. Наконец, дядя стал обращать на меня внимание. Он стал страшно заботлив, спрашивал о моих нуждах, был очень любезен. Однажды дядя запер ангар и отправился в горы. Вернулся он поздно вечером. Вечер был прекрасен и тих, каких было мало в прошлую осень.

Когда дядя предстал передо мною, глаза его возбужденно сверкали.

— Поди-ка сюда, Наденька! — сказал он, и повел меня к ангару.

Была ночь. Слабый свет фонаря падал на каменистую дорогу. Собака тихо следовала за мною.

Дядя Алексей долго возился со сложным замком. Я ему светила, дрожа в своей шубке от холода и волнения. Наконец, дверь отворилась и мы вошли. Сначала я ничего не могла разглядеть. Но вдруг вспыхнул ослепительный белый свет, исходивший из небольшого аппарата, снабженного сильным рефлектором, и на некоторое время ослепил меня.

Когда я огляделась, то увидела перед собой что-то вроде чудовищной птицы с широко распростертыми крыльями.

Я видела перекладины, изготовленные из прочного дерева, блестящие части металлических рычагов; взглянула на тонкое строение мотора — медь, сталь, латунь; панели корпуса и крыльев из какой-то неизвестной прочной материи.

В центре конструкции блестела большая дутая ось, на которой были подвешены два небольших трех-четырехместных купе, закрытых окнами из целлулоида.

Дядя Алексей не счел меня достойной детальных объяснений; он стоял выпрямившись и, подняв руку, с гордостью глядел на свое дело. Мы долго молчали.

— Душечка! — сказал тихо дядя; его голос смягчился, стал нежным, каким я прежде его не слыхала. — Душечка, вот дело моей жизни!

Я помню, как в душе у меня возникло живое и сильное чувство глубокого сострадания к этому бедному старому ребенку, голос которого дрожал от волнения и веры в свою мечту. Я видела в душе тщетность его безумных начинаний.

А дядя Алексей продолжал:

— Наденька! Наденька! Ты мужественна душой. Ты любишь своего бедного, сумасбродного дядю? Ведь ты дозволишь ему на некоторое время оставить тебя? Лишь ненадолго, дорогая моя?!

От испуга у меня перехватило дыхание. Я вскрикнула.

— Как дядюшка! Что ты говоришь? Ты хочешь один?..

— Один, — глухо сказал дядя тихим, но решительным голосом, — машина, правда, поднимает четверых, но я возьму груз.

— Ох, дядюшка! Прими во внимание свой возраст! Тебе нужен покой, уход. А тут такие опасные опыты. Пусть даже она и полетит, но малейшая ошибка, неосторожность, неосмотрительность, и ты заплатишь за это жизнью! — с горечью заметила я.

— Никакой неосмотрительности, никаких ошибок, — холодно сказал дядя. Он был рассержен и оскорблен. — Я не боюсь даже смерча, если он пойдет в том же направлении, что и машина. Э, да что ты знаешь, что понимаешь? Посмотри!

Он отворил настежь противоположные ворота и погасил свет. Мы стояли в глубокой темноте. Я видела только высь небесного свода, усеянного большими блестящими звездами. Вдруг север горизонта ожил, запылал, море зеленых огней поднялось из-за гор. Высоко, высоко протянулись они до самого зенита, погасли и снова родились из неизвестного источника, пропадая в глубинах небесного пространства.

Такого восхитительного северного сияния я еще не видала. И в этом странном зеленоватом свете резко вырисовывались контуры фантастической машины.

Дядя поднял свою худую правую руку.

— Лететь к таинственному северному сиянию! Подниматься в магическом огне, в огне, который не жжет! Достигнуть того недоступного места, которое смеется над человеческими усилиями! Ни Андрэ, ни Вельман! А я, Алексей Платонович Сомов!

У него вырвался неприятный смех, который заставил меня похолодеть. Я боялась припадка.

Но тут небесные огни погасли. Небесный свод был черен, как бархат. Лишь звезды горели во мраке. Я обняла дядю и успокоила его. Он затих. Нежно поцеловал меня в лоб.

— Покойной ночи, Наденька! Обещай мне, что если я не вернусь, то ты пробудешь еще полгода в этом провонявшем смолой гнезде. Только полгода — не больше. Потом можешь свободно уехать. Не ломай над этим голову. Да! Документы в железной коробке. Вот тебе ключ. Денег осталось мало, но на скромную жизнь тебе хватит. Ну, ну, успокойся, душенька! Ведь твой дядя ничего не делает сгоряча, ничего, иначе давно уже мог без нужды сломать себе голову! Хе-хе… Ну, покойной ночи, дорогая моя!..

Он поцеловал меня в лоб. Я почувствовала слезу, капнувшую на мое лицо, первую в моей жизни слезу дяди Алексея.

Я провела страшную ночь. На дворе было тихо — ни ветерка, но в душе моей бушевала буря. Несколько раз хотелось мне броситься к дяде. Был момент, когда я ощутила такое жуткое чувство страха и угнетенного состояния, что вскрикнула. Зачем я тогда не послушалась голоса своего сердца?

Утром я поспешила к деревянной пристройке. И те, и другие ворота были открыты. Кучка туземцев, в суеверном страхе, толпилась в отдалении. Никто не решался заглянуть в ангар. В отчаянии я вбежала внутрь. Пусто! Машина исчезла, а с ней и Алексей Платонович. И вы знаете, что он не вернулся.

Итак, господа, я исполнила то, что хотел от меня дядя. Я ждала его. Каждый день надежда то покидала, то возвращалась ко мне, надежда, что дядя Алексей все-таки появится на моем пороге.

В первое время я думала, что он разбился со своей машиной где-нибудь в окрестностях поселка. В сопровождении Качуа — немого механика, осмотрела я каждую пядь островка.

Потом явилась у меня мысль, что он пропал в море. Мы осмотрели прибрежные воды. Эскимосы на каяках и умияках внимательно прошли залив. Ничего!

Я не нашла никаких следов. Дядя исчез, словно пылающий горн северного сияния втянул в себя воздушную машину вместе с соорудившим ее человеком, и поглотил его, как притягивает и уничтожает огонь ослепленного им мотылька.

Я представляла его — одинокого, старого, больного — в этой арктической пустыне! Мысли эти приводили меня в отчаяние! Ночью меня мучили страшные сны. Но потом это прошло! Явилась тихая покорность судьбе.

Несчастный старик исчез навсегда в пустынях полюса, и я уже оплакала его. Стала думать о возвращении в цивилизованный мир, так как послезавтра будет восемь месяцев с той ночи, как исчез дядя. А теперь, когда я уже перестала надеяться, вы приносите эти его странные и непонятные письма. Когда он их писал? Я не знаю. Но он был жив, коль скоро их писал!

V

История была, без сомнения, чрезвычайно фантастическая. Тем не менее, ничего не оставалось другого, как поверить, что мы не игрушки тяжелого сновидения очаровательной девушки.

Мы осмотрели сарай. Посетили светличку профессора в доме эскимосского миссионера, где до сих пор валялись груды специальной литературы, смятые наброски и планы, а также инструменты и орудия, как в мастерской механика.

Фелисьен предпринял со мной и Надеждой прогулку на западный берег острова Упернавик.

Мы хотели осмотреть знаменитую птичью гору, величайшую в северной Гренландии. Тысячи, нет, миллионы морских птиц гнездятся здесь в отверстиях крутых скал. Целые тучи их летают с моря к скале и обратно, и волны покрываются тысячами птичьих тел. Каждый вид образует отдельную колонию, заселяющую определенный этаж скалы и с жаром отстаивающую свое становище. Стаи красивых гаг, чаек-буревестников издают отвратительный своеобразный крик, усиливающий суматоху этого птичьего Вавилона.

Туземцы в пору гнездования гаг собирают в огромном количестве яйца и увозят в поселок то, что не могут съесть на месте.

Шум этой громадной птичьей колонии похож издали на глухое несмолкаемое ворчанье.

Дул сильный, северо-восточный ветер, и временами шел мелкий снег. Вчера ночью было 18 градусов мороза.

Надежда была еще бледнее, чем обычно, и молчалива. Когда мы возвращались, она не смогла уже подавить своего волнения и обратилась ко мне с просьбой.

— Я должна сегодня поговорить со Снеедорфом. Не могли бы вы оказать мне небольшую любезность?

— Все, что будет в моих силах.

— Я хочу кое о чем попросить Снеедорфа. Он очень любезен и, вероятно, не откажет… Но все же обещайте мне, что поддержите мою просьбу.

— Обещаю.

Она поблагодарила кивком головы. Я уже догадался, чего хочет эта удивительная девушка. Но вечером, прежде, чем она заговорила, Снеедорф сам обратился к ней.

— Надежда, маршрут нашего пути вам известен. Небольшое отклонение для меня ничего не стоит, и я решил достигнуть того места, где пересекаются географические линии, указанные в письме вашего дяди. Это очень простая вещь. Обыкновенное любопытство.

Я с удовольствием обнял бы Снеедорфа. Фелисьен Боанэ ликовал вовсю. Девушка молча поклонилась и, прежде чем старик смог помешать этому, схватила его руку и поцеловала. Тронутый до слез естествоиспытатель поцеловал ее в лоб, как дочь. Он хотел отклонить от себя, как незаслуженную, всякую благодарность. Надежда подняла свою красивую голову с определенным решением. Ее глаза блестели отвагой и энергией, когда она сказала:

— И я… я поеду с вами.

VI

«Звезда Севера» стояла на якоре в небольшом заливчике на северо-восток от Упернавика.

Материковый лед доходит здесь до самой воды. С правой стороны спускается к морю громадный зеленоватый глетчер — выступ бесконечного ледяного пространства.

На востоке поднимается материковый лед. Если смотреть на него издалека, с моря, он кажется голубой отвесной стеной. Вблизи, однако, видно, что он спускается к морю уступами, в виде мощных террас.

Долгое время Гренландия являлась загадкой. Лишь со времени экспедиции Нансена мнение о Гренландии установилось. Эта страна представляет сплошной ледник. Давно установившиеся климатические условия привели к тому, что обильные снеговые осадки заполнили все долины до самого верха гор.

Под ужасным давлением снег превратился в лед. Пласты льда росли, пока вершины гор не исчезли под ними. И весь край с его холмами и долинами, горами и равнинами лежит теперь глубоко под ледяной, весящей миллиарды тонн, корой. Лишь узкая полоска западного побережья осталась свободной от этого ледяного панциря. И там прозябают остатки эскимосских племен.

Чем дальше к северу, тем больше подходит к берегу материковый лед. Под давлением бесконечной тяжести, часто с довольно значительной скоростью скользит он по склонам и, достигнув моря, вдруг утрачивает почву. С громким треском отламываются от него ледяные горы и плывут в виде фантастических ледяных громад, постепенно разъедаемых теплым воздухом и морем.

Экспедиция Снеедорфа поставила себе целью пройти по этому безутешному краю света, по ледяной Сахаре, страшной в своем пустынном оцепенении.

Но честь датского флага, научный интерес и возрастающее желание узнать, что за сюрпризы таит в себе место, откуда пришли загадочные письма, — все это не дозволяло отступить назад.

Загадочный пункт, указанный профессором Сомовым, служил неисчерпаемым предметом наших разговоров.

Вероятнее всего, Алексей Платонович не достиг полюса, а был занесен бурей куда-нибудь к востоку, сброшен на гренландский ледник и оттуда уже посылал свои отчаянные записки. Или же — и это лишь одно предположение — застрял в каком-то свободном ото льда оазисе.

— Ну, а банка, брошенная в море, — в море, понимаете ли, объясните мне это! — прервал с отчаянием Фелисьен Боанэ.

Да, море!.. Это мы никак не могли объяснить. И эта загадка гнала нас всех немедленно отправиться в дорогу. Решено! Вместо того, чтобы лазать с геологическими молотками по прибрежным скалам, я участвую в экспедиции вместе с Фелисьеном Боанэ.

Мы пройдем, во что бы то ни стало, через снега и льды. Будем бороться с арктической пустыней, самой страшной из всех пустынь. Впрочем, я не знаю, как мы добились того, что Снеедорф согласился на наше смелое желание. Двое из команды «Звезды Севера», Педерсон и Эвальд, храбрые моряки, которые были выбраны сопровождать экспедицию, должны были уступить нам свои места. Я забыл упомянуть, что место геолога было в экспедиции свободным. Эрик Иогансен из Копенгагена, входивший в экспедицию с начала пути, заболел и был высажен на Фаррерских островах. Я занял его место, Снеедорф признался, что он уже давно желал этого, но не решался мне предложить.

Итак, список участников определился: Снеедорф — глава экспедиции, Петер Гальберг — шофер автомобиля, Стеффенс — механик и помощник Гальберга, я — геолог, Надежда и Фелисьен — путешественники, Сив — слуга Снеедорфа и повар экспедиции. Эскимос Эква, нанятый в Упернавике, — проводник.

Я не мог отделаться от мысли, что присутствие Сива не обещает мне ничего хорошего.

Зато Эква — прелестный человек. Это живой как ртуть, молодой, веселый, проворный, изобретательный малый. Китобойное судно привезло его, оставшегося сиротой, беспомощного подростка, в Упернавик, и тамошний пастор взялся за его воспитание. Он выучил его также искусству бегать на норвежских лыжах — искусству, которым Эква бесконечно гордился и которое возбуждало удивление со стороны его туземных товарищей. Он — единственный из эскимосов — имел достаточно отваги, чтобы пуститься с нами в дорогу. Сам он, преследуя оленей, несколько раз вступал на окраины ледников и был мастером в охоте на белых медведей.

Между тем, разгрузка быстро продвигалась. На берегу возник целый поселок. Было поставлено несколько палаток из оленьих шкур, а из Упернавика прибыло сюда с полдюжины каяков и умияков.

Туземцы толпой следят за нашими сборами. Когда они узнали про наше намерение вступить на «Сормоксуак» — большой ледник, то были сильно перепуганы. У эскимосов существует суеверный страх перед опасным «Внутриземьем». Они всячески отговаривали нас, а когда увидели, что мы не обращаем на это внимания, стали пророчить гибель экспедиции.

В добавок ко всему, туземные охотники, снабжавшие наше судно свежим мясом, застрелили в горах белого оленя, а это, по поверью туземцев, означает большую опасность, ожидающую нас в тех туманных далях, куда мы хотим так дерзко проникнуть.

Подготовительные работы идут между тем превосходно. Части машин, сани, оружие и утварь складываются на скалах. В свободное время некоторые из нас навещают, в сопровождении Эквы, тот пункт, откуда мы начнем свой путь. Проворному туземцу удалось найти очень удобное место для этого.

Сначала придется идти по краю длинной морены, которую образовал выступ глетчера; оттуда на твердый ледяной склон, который полого поднимается к западу.

Самым тяжелым будет переправить по частям весь наш багаж вверх по склону, по осыпям, по ступеням скал, через снеговые сугробы, на первую ледяную террасу. Отсюда мы начнем двигаться вперед на машине к северо-востоку. Состояние льда здесь превосходно. Трещины, делающие летом край материкового льда почти непроходимым, сейчас заполнены плотным снегом.

Неделя тяжелой работы, наконец, подошла к концу. Все мужчины участвовали в ней. Эскимосы ревностно помогали нам. Благодаря энтузиазму носильщиков нам удалось преодолеть самые трудные препятствия.

Место для лагеря было выбрано на высоте пятисот метров над уровнем моря и в четырех километрах от берега. Отсюда видно залив и весь изборожденный морщинами ледник, по которому мы шли, — ледник, обтекающий подобно реке черные выступы скал и окаменевший по одному знаку могучего духа, поселившегося в земле страха и ужаса, который, по верованиям эскимосов, находится за этими ледяными стенами.

Глубоко внизу, в темном заливе, стоит на якоре «Звезда Севера», за заливом виднеется море, покрытое салом и громадными ледяными горами, которые блестят и искрятся на солнце.

Насчет погоды мы спокойны. До сих пор только однажды была сильная метель, завалившая место стоянки сугробами снега.

Петер Гальберг и Стеффенс, конечно, без промедления стали собирать машины. Им помогают механики и машинисты шхуны. Приятно видеть, с каким искусством и охотой работают эти люди. Ночи мы проводим в палатках. Мы приучаем себя к будущим невзгодам и не боимся их. Но отходить от нашего лагеря небезопасно. Лучше всего при каждом шаге внимательно палкой опробовать снег. На одной такой прогулке на лыжах мне пришлось убедиться, что прочность ледяного покрова довольно относительна. В некоторых местах пласты снега образуют свод над трещинами льда. У самых ног сопровождавшей меня Надежды вдруг открылась трещина. Девушка осталась на краю зияющей бездны только потому, что, не теряя присутствия духа, оперлась лыжной палкой о край открывшегося провала. Палка постепенно проваливалась, и девушка медленно скользила в пропасть.

Я моментально оказался около нее и помог выбраться. У девушки не вырвалось даже крика. С минуту стояла она, нахмурив брови.

— Вы не ушиблись? — спросил я в испуге.

— Нет, — сказала она просто. — А знаете ли вы, что спасли мне жизнь?..

Я опустил глаза под ее серьезным и глубоким взглядом.

VII

Машина наконец-то собрана. Она стоит, готовая от одного движения рычага двинуться в дорогу. Она, конечно, мало похожа на автомобиль. Выглядит она как крытый снеговой плуг с несколькими окнами и со стеклянной передней стенкой.

Петер Гальберг усовершенствовал идею инженера Чарльза Берга из Миннеаполиса. Это машина с четырьмя винтами, на горизонтальной оси вместо колес. Винты приводятся во вращение независимо друг от друга сильным мотором в шестьдесят лошадиных сил, использующим энергию паров спирта. Спирт, как известно, замерзает только при сорока градусах ниже нуля, но тот, который мы везем с собою, приготовлен особым способом, составляющим тайну Снеедорфа, и точка замерзания этого спирта гораздо ниже.

Использованные спиртовые пары сгущаются и могут быть снова употреблены для наполнения мотора. Части машины поставлены фирмой «Мерседес». Винты изготовлены из прочнейшей стали, их крылья имеют тонкие и острые края, как у коньков. Диаметр винтов значительно больше, чем предлагал Берг; благодаря этому, Гальберг достиг не только большей быстроты, но и большей сохранности мотора.

Направление движения машины зависит от направления вращения винтов, укрепленных на особых коленах, и от двух стальных упоров в форме полумесяца, выполняющих функцию рулей, врезающихся в лед и снег и приводимых в движение сжатым воздухом. Машиной, построенной из удивительно легкого материала, можно управлять с необыкновенной легкостью из кабины шофера.

Имея ввиду страшные морозы «Внутриземья», инженер снабдил свою машину остроумными нагревательными аппаратами и использовал новые теплоизоляционные материалы.

Нижняя часть машины походила на днища березовых челноков канадских краснокожих или на днища лапландских саней. По мягкому снегу автомобиль может скользить, по воде — плыть.

Испытание машины, проведенное прошлой зимой в Дании, дало изумительные результаты. Она удачно берет крутые подъемы и при благоприятных условиях может двигаться со скоростью тридцать пять километров в час.

Внутреннее помещение автомобиля представляет из себя два купе со спальными местами, как в спальных вагонах. Эти купе будут предоставлены Снеедорфу и Надежде. Остальным участникам экспедиции придется ночевать в спальных мешках в палатках, изготовленных из непромокаемой парусины и крепкой шерстяной материи. Но будущие неприятности нас не пугают. Пока поверхность ледников под нашими ногами будет достаточно ровной, мы будем двигаться вперед с удобством, так как все найдем место в автомобиле и в санях, которые автомобиль потащит за собой.

Сани наполнены всевозможными запасами. Тут пеммикан[6], сгущенное молоко, шоколад в таблетках, консервы, морские сухари, масло, запасы гороховой муки, чая, кофе, табака, сушеной зелени и так далее. Для каждого участника отведено определенное количество запасов, и подбор их сделан так, чтобы не было нарушено оптимальное соотношение питательных элементов: белков, жиров и углеводов.

Что касается оружия, то имелось несколько добрых винчестеров с разрывными пулями, на случай встреч с белыми медведями или оленями в прибрежных горах. Было еще два ружья крупного калибра, которые стреляли, в сущности миниатюрными гранатами. Для меня сначала было непонятно, для чего собственно взял Снеедорф эти чудовища. Потом я узнал, что они были предназначены для моржей — громадных и крепких животных.

Хронометры, компасы, секстанты, анероиды, гипсометры, барометры, спиртовые термометры, подзорные трубы, фотоаппараты с запасом пленок — также не были забыты.

Имелись: набор наиболее важных инструментов для ремонта машины и саней, топоры, ножи, лопаты; запасы спирта в жестяной посуде уложены были так искусно, что, составляя большую часть багажа, мешали менее всего. Снаряжение дополнялось походной аптечкой и каучуковой надувной лодкой. Шестнадцать пар норвежских дубовых лыж и три пары канадских с соответствующим числом бамбуковых палок давали нам возможность легко двигаться по снежной равнине.

Наконец, последние приготовления были закончены.

Трещины, как и повсюду на краях ледников, тянулись в разных направлениях; иногда они пересекались, но Эква отыскал удобную дорогу по твердым террасам ледяного поля. Снег был твердый, мерзлый, а в некоторых местах сильный ветер обнажил лед.

Весь экипаж «Звезды Севера» явился проститься с нами, и мы устроили под открытым небом маленький банкет. Фелисьен превзошел самого себя в блестящих оригинальных тостах. А потом мы пристегнули лыжи и стали ждать сигнала к отъезду. В начале пути каждому было стыдно воспользоваться санями.

По знаку Снеедорфа на небольшом шесте был поднят датский флаг, который мы приветствовали троекратным «ура». Между тем, мотор автомобиля уже подал свой голос Вслед за тем взвился штандарт с гербом Гренландии — поднявшимся на дыбы белым медведем на голубом поле. В этот момент внизу, в фиорде, послышались гулкие выстрелы, с громовым треском отразившиеся от скал. То был салют со «Звезды Севера». Нильс Киркегор начал быстро моргать, хотя при этом и старался улыбаться. Но видно было, как его серые глаза начинают покрываться предательской влагой.

— Да будет удача на вашем пути! — спокойно сказал Снеедорф.

— Будьте счастливы! — стискивая поданную руку, ответил капитан.

С искренней трогательностью мы расстались.

«Звезда Севера» должна была простоять в фиорде еще неделю, на случай, если нам придется вернуться из-за непредвиденных затруднений в самом начале пути.

Автомобиль «переводил дух». Его мотор ровно и правильно работал. Петер Гальберг уверенно сидел в закрытой стеклом кабине, держа руки на рулевом колесе. По данному знаку винты начали свое вращение, и машина не спеша двинулась вперед. Веревка от саней натянулась, и они заскользили следом. Гуски залаял, весело прыгая около машины.

Люди, стоявшие на месте бывшего лагеря, кричали и махали на прощание. Их крики затихали, фигуры уменьшались. Машина шла вперед, взбираясь на ледяной вал, и люди, собравшиеся на вершине ледника, исчезли из наших глаз.

VIII

Выглядели мы все поистине необычно. Если в таком виде Фелисьен появился бы на бульваре, я думаю, что парижские обыватели приняли бы его за фантастического шофера, который не сумел как следует одеться. Башлык из прорезиненной материи, фуражка с наушниками и куртка из волчьего меха, шерстью наружу, громаднейшие перчатки, обшитые кожей, штаны из оленьей шкуры и, в добавление к этому, защитные очки!

Он, Стеффенс и Эква в своем эскимосском наряде составляли мохнатую троицу, которая неожиданно появившись, могла бы наполнить страхом самые отважные сердца.

Но Сив выглядел еще более дико. Запрятав свою черную голову и все тело в белый косматый медвежий мех и скрыв свои коварно-неспокойные глаза за стеклами очков, он был похож на страшного зловещего зверя, с изумительной быстротой и проворством нырявшего среди сугробов снега.

Я предпочел шерстяную одежду, и мне не пришлось раскаиваться в этом. Плотная нижняя исландская куртка превосходно служила во всякую погоду. Но я запасся еще и другой переменой из непромокаемой, легкой, превосходно прорезиненной материи, удобной на случай вьюги. Шутить было нечего. Надо было готовиться к холоду, необычайно суровому, страшному холоду высокого материка.

Наша обувь, изготовленная в Копенгагене, представляла собой своеобразную комбинацию снеговых гамашей с эскимосскими «камиккерами». Она тепла, удобна, и к ней легко пристегиваются лыжи. Снеговые очки, которыми пользуемся мы все без исключения, предохраняют нас от потери зрения от яркого, отраженного снегом света. В солнечные дни они будут нам безусловно необходимы. Сделаны они из темно-серого стекла и снабжены тонкой проволочной сеткой — дополнительным средством против сильного света.

Эква носит туземные очки, изготовленные из черного дерева и снабженные узкой горизонтальной щелью. Так как во время бега на лыжах это приспособление мешало ему смотреть вниз, мы усовершенствовали его очки, прорезав их двумя дополнительными щелями, пересекающими первую под прямым углом.

У каждого из нас был мешок за спиной.

Мы двигались вперед медленно и осмотрительно, так как глетчеры и при благоприятных условиях небезопасны. Мы поднимались с террасы на террасу вверх по склонам, ложбинам, через холмы, бугры и отвердевшие сугробы.

С некоторых пунктов можно было видеть пояс черных береговых скал, далекое море, фиорд, а в подзорную трубу мы различали и небольшие движущиеся точки на поверхности крайнего глетчера — друзей, недавно оставленных нами.

Тусклый, слабый свет освещает ледяную пустыню. Приближается время долгого дня, и солнце, ненадолго скрывшись за горизонт, снова поднимается на востоке, пробегая полный круговой путь.

Мы миновали несколько громадных трещин и заглянули в одну из них. Блестящие ледяные стены трещины терялись в черно-синей глубине. Трещина была шириной почти в двадцать метров. Мы находимся на высоте в три тысячи пятьсот футов. Автомобиль работает безукоризненно. Винты крутятся и блестят в тусклом свете, как свивающиеся змеи. Бесконечная борозда в снегу и льду за нами отмечает наш путь.

Через пять часов непрерывного движения машина остановилась. Последние голубоватые отблески на западе исчезли.

Снеедорф и Надежда вышли. Надежда была так мила в своей кожаной с башлыком шапочке, в облегающей шубке, в теплых спортивных шароварах и короткой шотландской юбке. Мы начинаем разговор, снова поздравляем Петера Гальберга. Потом ставим палатки. Спальные мешки уже готовы. Снег тает в кипятильных приборах. Лагерь разбит. Воткнуты в снег лыжи и шесты. Фелисьен прибыл в довольно скверном настроении. В громаднейших перчатках, которые могли бы возбудить страх и ужас в городе, он гневно стискивает ружье.

— Что за земля здесь? Отвратительный край! Ни одного белого медведя! Ни одного песца, ни одного оленя! Нет даже несчастной белой куропатки!..

Действительно, широкая равнина, лежащая вокруг, пуста и мертва в морозном воздухе. Тихо, абсолютно тихо. Нигде ни живой твари, ни былинки. Это поистине ледяная пустыня.

IX

Странное чувство охватывает нас, когда мы, незначительная группка смельчаков, проникаем в эту глухую, мрачную пустыню. Пустыня смыкается за нами и охватывает нас с каждым часом все больше и больше.

Лед теперь перед нами, как бесконечная, неизмеримая белая равнина, чуть заметно повышающаяся к востоку, — равнина под куполом светло-голубого неба. Куда приведет нас она, если мы будем постоянно подниматься?

Утром, когда этот ледяной край затянут мглою, приходится руководствоваться компасом на каждом шагу. Машина идет вперед медленно, хотя область трещин и неровностей осталась далеко-далеко за нами.

Каждый полдень Петер Гальберг производит измерение широты и долготы. Сегодня высотометр показывает шесть тысяч пятьсот футов, а счетчик расстояния, — что машина прошла шестьдесят километров. Научные исследования делаются, конечно, регулярно и тщательно.

Однажды произошел эпизод, ясно иллюстрирующий, как неожиданна и коварна ледяная пустыня, и как малейший недосмотр может привести к катастрофе.

Юго-восточный горизонт был затянут мглой. Я стоял на лыжах на широкой равнине. Я забежал далеко вперед и видел машину, как неопределенное темное пятно на фоне белой поверхности льда.

Я один среди бесконечной тишины. Эта тишина говорит, сказал бы я. Слышен шум собственной крови, пробегающей по жилам. Охватывает бешеное желание лететь на лыжах вперед, все вперед, дальше и дальше, без конца, без границы, только бы избегнуть чувства какой-то особенной угнетенности.

Вдруг я заметил, что на меня несется снежный смерч. Мысль о грозящей гибели мелькнула в моем мозгу. Не теряя ни секунды, я понесся к автомобилю. Но было уже поздно. Сильный юго-западный ветер налетел, как бес. Я едва успел накинуть на голову башлык. В одно мгновение весь край исчез. Вихрь выл и гудел. Потемнело. Я остановился. Снежная буря необузданно гналась по склону к морскому берегу. Она гнала перед собой волны сухого и мелкого, как пыль, снега и кружила его. Пыль эта проникала повсюду, щипала, резала, замораживала тело. Она пробиралась и сквозь закрытые ресницы.

Буря стихла, умолкла и вдруг завыла еще сильнее. Я сделал два-три неуверенных шага, сопротивляясь свирепому ветру всем весом своего тела. Куда двинуться?

Я слишком хорошо знал, что такие бури порой длятся по нескольку дней. Но в таком случае ясно — я погиб. Дороги к машине я не найду. Ориентироваться в этой ужасной метели невозможно. Надежда, что меня отыщут, была невелика.

Я почувствовал, как виски словно чем-то сдавило. У меня перехватило дыхание, а сердце начало сильно стучать.

Словно насмехаясь над моей беспомощностью, буря завыла, и облака мелких ледяных кристаллов со свистом полетели мне в лицо. Я двигался, как пьяный, и лишь усилием воли победил первое замешательство. Пытаясь определить место, где находится автомобиль, я некоторое время растерянно крутился. Потом начал двигаться вперед в том направлении, которое казалось мне самым верным.

Как мало я имел надежды!.. Через сотню шагов я понял, что моя попытка безрассудна. Я был оглушен и утомлен. Голова у меня кружилась. А буря не переставала.

Я начал кричать. Вихрь вырывал каждый звук еще у рта и уносил в бушующую тьму. Под постоянными ударами ледяного ветра я почувствовал, что начинаю замерзать.

С большим усилием я утолил снегом жажду и поплелся наугад в обратном направлении. Я боялся сесть. Не значило ли это замерзнуть?

У меня не было с собой огнестрельного оружия, чтобы дать знать о себе. Впрочем, кто мог поручиться, что выстрел услышат.

Удивительное спокойствие и покорность судьбе охватили меня. Я перестал размышлять и уже не думал о самосохранении. Вдруг я заметил, что нахожусь с подветренной стороны сугроба, и стал механически снимать лыжи.

«Э… э…» — говорю вслух, без всякого повода. Думаю, что тогда я тихонько улыбался. Чувство смертельного утомления взяло верх над другими. Не отдавая себе отчета, я воткнул лыжи в снег, выгреб яму и свернулся в ней клубком. Метель нанесла снег кругом меня и на меня. И через минуту я был покрыт им, словно скорлупой.

В этом убежище было тепло, а главное — спокойно и тихо. С наслаждением я слушал, как буря шумит надо мной. Я то засыпал, то снова просыпался.

Я не могу точно передать того особенного состояния, в котором я находился. Меня поражали галлюцинации и полубредовые картины. Мне казалось, что буря прошла. Влажный и благовонный воздух над большим городом полон белесоватых испарений, сливающихся с синевой небосвода; жаркое утреннее солнце нагрело после прошедшей бури крыши города. Черепичные крыши блестят от влаги, и трубы отбрасывают резкие тени. Далеко за рекой, среди золотистых испарений, вздымаются бесчисленные башни, — так это, действительно, мой милый, милый город! Мне так свободно. Но картина постепенно исчезает, расплывается в тумане, а я впадаю в оцепенение.

Что-то шероховатое, теплое касается моего лица. Я с трудом возвращаюсь к жизни. Где я? Что со мной?

Слышу сверху протяжные вздохи ветра. Долго не могу разобраться в положении. Какое-то хвостатое чудище стоит надо мною и наклоняет свою морду к моему лицу. Я гляжу на него в оцепенении.

Я хочу защититься, но прежде, чем успеваю пошевелить своими оцепенелыми членами, зверь с радостным лаем бросается ко мне на грудь.

О, радость, да ведь это Гуски! Я хочу встать, — и не могу. Хочу обнять пса, — но он исчезает, издавая отрывистый лай. Так это была галлюцинация, призрак! Обман чувств, горячка… Я снова засыпаю. Метель прикрывает меня новым пластом. Я слышу, на самом деле, голоса людей? Ошибки быть не может. Лай, радостный лай. Гуски лежит у меня на груди, а чей-то взволнованный голос кричит:

— Здесь он, здесь! Скорей, скорей!

Мне кажется, что этот голос дрожит, и я вижу лохматую фигуру Фелисьена, с головы до ног покрытого снегом, на краю снежной ямы, в которой свернулся я. Он старается поднять мне голову. Маленький Эква бродит, утопая в сугробе, возле него. Они куда-то несут меня, бессильного и спокойного. Тут я различаю, во время перерывов бури, сильное гудение автомобиля.

Через некоторое время я лежу в палатке. Меня оттирают снегом и разминают. Кто-то вливает мне в рот что-то теплое, подкрепляющее силы. Я жадно глотаю и чувствую, как жизнь возвращается ко мне. Смутно различаю лицо Надежды, очень бледное, встревоженное. Я пытаюсь улыбнуться, но засыпаю.

Проснулся я в теплом купе. Мы стоим. Через оконце ничего не видно. Его покрывает иней и слой снега. Я чувствую новые удары вихря, сотрясающие автомобиль. Так буря еще не прошла? Надежда сидит у моего ложа, как сестра милосердия. Ее тонкий профиль — это первое, что я замечаю. Увидев, что я проснулся, она очень обрадовалась. Я чувствую себя крепким и здоровым.

— Благодарю вас, Надежда, вы лучшая девушка в мире. Она задумчиво и серьезно улыбается, словно терпеливо слушает речь ребенка.

— Я был страшно неосторожен. Страшно глуп! Не будь вашей собаки…

— О, Гуски молодец, — ответила она. — Мы уже были убеждены, что больше вас не увидим. А как убивался Фелисьен!

— Фелисьен… он хороший малый!..

Надежда поправила подушки у меня под головой. Э, да тут Гуски! Он сидит у постели с поднятыми ушами; глаза у него так и играют от удовольствия. Я глажу славное животное, которое лижет меня от радости.

— Долго ли я был там? — робко спрашиваю я, повернувшись к замерзшему оконцу.

— Двое суток…

— Двое суток? И это возможно? Как же можно такое выдержать и не замерзнуть?

— Вы лежали, словно в снеговой берлоге, где держалось немного вашего тепла. Настоящая, естественная снеговая хата! Когда буря спала, собака отыскала вас, разрыла снег и привела помощь. А знаете, где вас нашли?

— Ну?

— Меньше шестидесяти шагов к западу от машины.

— Так! Это называется погибнуть на пороге дома. Мы замолчали.

X

Только на третий день к вечеру буря совсем утихла. Ветер вылизал поверхность снега, и она стала гладкая, как эмаль. Вокруг автомобиля образовался громадный сугроб. Потребовалось несколько часов упорной работы, чтобы освободить засыпанную машину. А потом мы немедленно отправились в путь.

Равнина все время повышается. Мы еще не достигли вершины плато. Ледяной панцирь, покрывающий Гренландию, представляется ученым в виде половины лежащего конуса, верхушкой обращенного на юг. Наибольшая высота этого панциря еще неизвестна. Достигнутая Нансеном высшая точка лежит в двух тысячах семиста восемнадцати метрах над уровнем моря. Очевидно, на севере ледяной слой поднимается гораздо выше. Некоторые говорят и о четырех тысячах метров. Предположительно толщина ледяной коры достигает местами двух тысяч метров и давит на поверхность почвы с ужасной силой. И если эта масса льда под действием своего веса, двигается по склону, — какая получается при этом сила давления! Вот почему своей тысячелетней постоянной работой льды вырывают глубокие долины.

Мы находимся уже на высоте облаков. Барометр показывает семь тысяч пятьсот футов. Никогда я не забуду этой части пути.

Из далеких таинственных областей Гренландии, с северо-востока, вдруг появляются седые угрюмые облака. Словно чудовища, несутся они низко над самой ледяной равниной и моментально окутывают нас густой холодной мглой.

На минуту немного проясняется, но уже новые массы облаков движутся по белой равнине, чтобы снова окружить нас. И когда эти тучи уходят, вся машина, сани, люди и собаки — все покрыто слоем тонких нежных кристаллов. Есть в этом что-то такое, что наводит уныние.

Мы двигаемся в недра неведомой пустыни, от которой веет ужасом. Когда тучи уходят, и печальное солнце начинает тускло освещать этот оцепенелый край смерти, нас охватывает какая-то тоска. Никто уже не говорит громким голосом. Через голубое или серое стекло наших очков этот край кажется краем другой планеты.

Слышно, как ритмично дышит машина. Мерзлый снег скрипит и хрустит. Даже Фелисьен не решается произносить свои ядовитые замечания. Он сидит в санях, высоко на багаже, молчит, и во время остановок можно слышать, как он попеременно то зевает, то вздыхает. Снеедорф задумчив. О чем он думает? А Сив неспокойно ворчит.

По временам, когда небо ясно и печально, поднимается сильный ветер. В одно мгновение сыпучая, сухая снежная пыль начинает двигаться по всей шири равнины. Высоко белым пламенем взвивается она к небесам и мчится вперед, ложится и снова срывается с места. Бывает здесь и полярный самум. Его воздушные вихри образуют снежные столбы, которые, кружась, медленно двигаются по снеговой равнине.

Какой-то путешественник назвал центральную часть Гренландии ледяной Сахарой. Нельзя придумать более точного определения.

Снежная пыль становится все более ужасной. Она проникает всюду, в малейшие отверстия и причиняет настоящую пытку. Безветрие приносит нам некоторое облегчение.

Сегодня мотор вдруг отказал. Оказалось, что у «барышни», как выражаются наши профессионалы-автомобилисты, в первый раз случилась поломка в карбюраторе.

Вскоре мы снова пускаемся в путь. Медленно, но неуклонно наши разговоры приобретают безнадежную мистическую окраску. В этой бесконечной, однообразной, мертвой и грозной, безжизненной пустыне мы должны найти живым Алексея Платоновича.

Где же следы какого бы то ни было свободного ото льда оазиса? Их нет. Напрасно Снеедорф смотрит в подзорную трубу. Он откладывает ее каждый раз усталым движением, полным разочарования.

Солнце начинает выбираться из тумана. Мы останавливаемся. Солнечный свет становится сильнее, и отражение его от снеговой равнины невыносимо.

Утро. Вода бурлит в кипятильниках. Все мы чувствуем усталость и утешаемся лишь мыслью о горячем напитке.

Фелисьен насвистывает какую-то задумчивую мелодию и вдруг, осторожно опуская в чайник небольшой кубик прессованного чая и потрясая своей хвостатой шапкой, необыкновенно меланхолическим голосом восклицает:

— Нет, друзья, нет никакого оазиса. Чего ждать? Ну, пусть профессор Сомов измерял географические широты и долготы в этой пустыне. А потом он просто-напросто улетел на своей машине куда-нибудь на западный берег и уже оттуда, видимо, тяжело больной, прислал свои записки.

Об это мы и не подумали! Вся наша так красиво построенная теория о свободном ото льда оазисе является только миражом. А между тем все данные пока доказывают справедливость утверждения Фелисьена.

Я поглядел на Надежду. Как она побледнела. Ее маленькая ручка сжалась. Глаза заискрились. Но как раз в этот момент Снеедорф осторожно вынимает изо рта трубку и, спокойно глядя на француза, говорит:

— А все же мы поедем дальше.

Все та же пустыня. Мы останавливаемся опять на полдня для небольшой починки машины, часто попадаем в наносы зернистого снега, через который автомобилю приходится пробираться с трудом, как сквозь сыпучий песок. Временами особые белесоватые туманы закрывают горизонт, и в такие минуты случается, что мы вдруг видим высоко в воздухе громадный чудовищный автомобиль, грозно двигающийся в облаках посреди окружающего его блестящего белого круга, — громадную движущуюся тень, закрывающую половину неба, в сопровождении наших во много раз увеличенных фигур. Потом это явление бледнеет, расплывается, и только его светящийся ореол остается еще несколько мгновений на небе.

Необъяснимое повышение температуры очень сильно меня беспокоит. Несмотря на то, что мы неуклонно продвигаемся к северу, ртутный столбик в термометре поднимается вверх. В силу каких загадочных влияний происходит это? И сегодня температура повысилась. Свежевыпавший снег стал влажным, налипает на лыжи и сани и приводит нас в отчаяние.

Фелисьен показывает мне барометр. Его стрелка как безумная скачет по циферблату. Мы смотрим на небо. На востоке, над самым ледяным полем, оно потемнело. Мы останавливаемся, зная, что это обычный признак бури.

Машина замолчала, и давящая тишина наполнила край. Уже издали видно, как поднимается снежная пыль. Тяжелые облака грозно двинулись на плато. Наступил мрак. Нас поглотила страшная метель, смешанная на этот раз с дождем.

Но что же это такое? Раздается треск громовых ударов! Воздух наполнен электричеством. Из мельчайших частей машины выскакивают беловатые огоньки. На металлическом острие наших лыжных палок светятся зеленоватые шарики.

Каждая снежинка — светлый атом, искра холодного огня. При соприкосновении они издают треск, как маленькие молнии, и причиняют колющую боль. В общем хаосе они крутятся сверху вниз и перелетают, как искры пожара. Потом пошел град — крупный и тяжелый, светящийся град. Каждая градина — миниатюрный конденсатор электрической энергии.

В кромешной тьме это поразительно красивое зрелище. Длинные бесшумные молнии освещают тьму фиолетовым светом, а бешеная светящаяся метель с двойной силой сечет равнину. Я соскочил с саней и побежал к машине.

Двери заднего купе были открыты, и я увидел окруженную синеватым светом фигуру Надежды, которая сложив руки, спокойно созерцала это волшебное явление природы.

Но едва я отошел, какая-то тень вынырнула из мрака. Я услышал гневный крик. Мне показалось, что на Надежду напали. Кто же это такой?

— Надежда! Надежда! — в тревоге крикнул я и бросился назад. Одна из борющихся фигур по-кошачьи прыгнула в сторону и исчезла. — Надежда, это был Сив?

Девушка схватилась за меня трясущейся рукой. Она тяжело дышала.

— Негодяй… Он осмелился… осмелился обнять меня…

В эту минуту вдруг прояснилось. Электрическая буря пролетела дальше, исчезая на юго-западе, и тусклый свет бесконечного полярного дня снова озарил край.

XI

Теперь только я припомнил различные детали, которым до сих пор не придавал значения: как Сив кружил поблизости от Надежды, его преувеличенную услужливость, которую девушка принимала лишь за старательность хорошего слуги; бросаемые украдкой пламенные взгляды, которыми провожал молодую девушку этот человек.

Я ничего не сказал Снеедорфу о поведении его слуги. Надежда сама потребовала от меня, чтобы я замял этот случай. Но она просила у меня защиты, и я решил, что если Сив решится приблизиться к ней, ему будет худо…

Прежде чем мы снова двинулись в поход, я отыскал Сива и сухо сказал ему:

— Я считаю все происшедшее за припадок невменяемости. Иначе я тотчас сделал бы то, что сделаю при повторении подобного. — Сказав это, я поднес браунинг к его носу. — Я застрелю тебя, как бешеную собаку.

Сив втянул еще более голову, съежился и без ответа отвел свои бегающие глаза. Но когда я уходил от него и внезапно оглянулся, то испугался его взгляда, полного смертельной ненависти ко мне. Итак, Сив — мой враг, враг насмерть. Необходимо быть настороже. Я не боюсь его, но хорошо знаю, что придется считаться с таким коварным противником. Впрочем, у меня есть союзник. Этот союзник — Гуски.

Я уже давно заметил, что собака инстинктивно ненавидит Сива. Это можно использовать. Несколько раз Гуски отчаянно нападал на Сива и оставлял его лишь по приказанию своей госпожи.

Сив хорошо знал, что собака перегрызла бы ему горло, если бы он позволил себе в ее присутствии коснуться Надежды. Но как раз в то время собака была заперта — случайно ли? — в другом купе.

Я чувствую себя взволнованным, и мне хочется увидеть Надежду. Она уже вполне успокоилась и приветливо улыбается мне.

Весь день пасмурно. Петер Гальберг в полдень не смог выполнить обычных измерений. Я заметил, что милый Петер в последнее время задумчив. Он совершенно сторонится общества и только возится со своей машиной. Если его спрашивают, что с ним, отвечает уклончиво. Но все же он не может желать большего успеха, чем тот, какого уже достиг со своим снегоходом.

В разговоре он высказался как-то:

— Сегодня ночью мне снился мой родной город Рённе… Я видел свою мать всю в слезах. — Его глаза с тоскливой задумчивостью глядели вдаль. Может быть, это было предчувствие несчастья…

Однажды я изучал в купе карты, когда услышал выстрел. На этих морозных высотах он разнесся с необыкновенною силой. Я поспешно выскочил вон.

Бесконечная снежная равнина утопала в кровавом свете огненных туч, из которых выглядывал оранжевый лик солнца. В этом магическом свете я увидел косматую фигуру, исполняющую, несмотря на сильный мороз, в сугробе настоящий медвежий танец. Фигура махала ружьем. А потом послышался голос, знакомый голос Фелисьена, в бесконечных вариациях повторяющий памятные слова: «Ура! Замечательный выстрел! Да здравствует Алексей Платонович! Ура!»

— Что с тобою, несчастный? — бросился я к нему с вопросом. Фелисьен перестал прыгать, принял комическую позу и поглядел на меня с гордым видом.

— Что? А вот что! — выдохнувши столб пара, крикнул он. — Я только что сделал первый выстрел в этой отвратительной пустыне. Что ты на это скажешь? Вон лежит! Ворон, ворона, грач — как хочешь! Это все равно. Но я думаю, что птица принесла нам визитную карточку Алексея Платоновича!

На снегу действительно лежал подстреленный ворон. Фелисьен стал героем дня.

Случайно он увидел низко летящую черную птицу, которая напрасно старалась мощными ударами крыльев бороться с сильным ветром. Фелисьен бросился к саням за ружьем и выстрелом сшиб ворона на снег. Очевидно, птицу занесло ветром с северо-востока.

Вряд ли она прилетела с самого восточного берега. Я сомневаюсь в этом. Как бы то ни было, внезапное появление этого живого существа среди мертвой пустыни, придало нам новые силы. Так может быть, гипотеза о свободной ото льда центральной части Гренландии окажется правдой! Надежда, упавшая духом за последние печальные дни, казалось, ожила.

Через несколько минут палатки были собраны. Мы вскочили в машину и, размахивая флагами, с криками «ура» оставили памятное становище. Теперь мы верили в успех экспедиции.

Я долго размышлял об электрической буре, которая пролетела вчера над ледяной стрелой. Где она возникла? Я не верю, что на ледниках. Буйная фантазия рисует у меня перед глазами странные картины. Насколько превзошла их, однако, действительность!

XII

Мы в тумане. Уже вчера вечером стоял он грозной стеной, словно поджидая нас, на восточном горизонте. Теперь он пал на нас Плотная, ледяная, серая пелена кругом. Может быть, это облако? Этот туман прямо-таки обволакивает нас. Ничего, кроме серой, влажной, тяжелой пелены, и невозможность видеть дальше нескольких шагов. Жуткое чувство овладевает всеми нами. Что находится впереди?

Что касается меня, то невероятная тревога душит меня, как кошмар. В голове засело какое-то навязчивое видение, как я лечу в неожиданно появившуюся пропасть.

Но это обман. Ледяное поле представляет собой цельную платформу, и кажется, что это пространство бесконечно. Снеедорф отдал строгий приказ не удаляться ни на шаг от машины. Мы беспрекословно повинуемся ему, так как даже сама мысль заблудиться в этом хаотическом пустынном мраке, объятом суровым молчанием, — ужасна.

Двигаемся мы невероятно медленно, с крайней осторожностью. Я предложил сделать остановку… но остался в меньшинстве.

Ледяная равнина в этих местах снижается к востоку. Возможно, что это только незначительная волнистость ледяной поверхности.

Мы так утомлены и измучены мглою, что не в состоянии придавать большого значения этому явлению. Но есть еще кое-что другое, — термометр, который заставляет недоумение перейти в ужас.

— Настоящая весна!.. — провозглашает Фелисьен.

Снег в некоторых местах влажен. Является ли это тепло следствием или причиной тумана? Мы молчим. Находимся в состоянии напряженного, почти болезненного ожидания. А кругом непрерывная глухая стена серых паров.

В тумане как-то странно звучит взволнованный голос Гальберга. Стеффенс что-то торопливо отвечает ему. Шум мотора становится надсадным и захлебывающимся, а затем вдруг смолкает совсем. Я подхожу ближе и вижу, что автомобиль встал. Впрочем, «подхожу» — выражение не совсем подходящее. Я бреду, в полном смысле этого слова, к машине по размякшему снежному болоту и сразу вижу, что машина глубоко завязла в нем.

Двигаться вперед в этом болоте мы не сможем. Необходимо вернуться назад. Вышли все, кто был в машине. Мы наскоро устроили совет. Попытка выбраться при помощи мотора самой машины не удалась. Винты вращались в обратном направлении, но, к сожалению, безрезультатно, чмокая в размякшей снеговой каше.

Я гляжу на термометр со страхом. Если вдруг похолодает, то мы замерзнем.

В течение нескольких часов мы лопатами отбрасывали мокрый снег, устраивали целую систему рычагов, а потом сделали попытку вытянуть машину из снежного болота.

Пот лил с нас ручьями, между тем как туман душил нас, как кошмар. Петер Гальберг специальным механизмом поднял кверху четыре толкающих винта машины. Она лежала теперь на своем челнообразном дне. Мы принесли веревки. Наступила решительная минута. Мы запряглись все без исключения: от удачи этой попытки зависело наше спасение.

Восемь человек и собака по колено в снежном болоте выбивались из сил, таща автомобиль. Веревки напрягались до того, что готовы были лопнуть. Мы налегали на лямки, скользили, падали и опять вставали; переводили дух, тяжело дыша, почти касаясь головой ледяной каши. Сив ворчал, у него на лбу от напряжения наливались жилы. Гуски с лаем бросался в постромках вперед и тянул так, что бока его ходили ходуном.

Представьте себе эту картину: покрытая льдом машина на бесконечной пустынной равнине, возле машины клубок съежившихся, покрытых сосульками, мертвых тел, которые ближайшая метель заметет снегом — и вы поймете, почему мы с таким отчаянным упорством напрягали последние остатки сил.

Автомобиль закачался, рычаги затрещали. Вот, кажется, он сдвинулся с места; в самом деле, он медленно двигается вперед, страшно медленно, но непрерывно.

— Ура! — слышатся кругом голоса из тумана.

— Ура! — отвечаю я и налегаю что есть сил на лямку.

— Идет! Идет! — кричит Петер Гальберг.

— Ну, дальше! Еще немного! — выдыхает Фелисьен.

Наконец, после трехчасовой, по меньшей мере, работы, машина на свободе. Неясно видимые в тумане люди в изнеможении лежат рядом, приходя в себя.

— Проклятье! — ругается едва видимый в двух шагах в тумане Стеффенс. Он дымит из своей обкуренной трубки так, что острый запах табачного дыма раздражает меня. — Что касается меня, — ворчит он, — я думаю, что мы еще недостаточно изучили этот проклятый лед, но все приходит с опытом.

Туман стал еще гуще. Измученные, мы решили разбить лагерь. Надо переждать туман, и лучше это делать во сне. Мы крайне утомлены, и немного погодя, забравшись в палатке в свои спальные мешки, засыпаем…

Когда мы проснулись, — картина была все та же. Я увидел окутывающие автомобиль серые клубы тумана. Было шесть часов вечера. Я разбудил Фелисьена, с которым у нас общий спальный мешок.

Мы спешим к машине. Чувствуется, что мороз усиливается. Вчера морозило чуть-чуть. Снежное болото замерзло, и мы можем двигаться дальше; нам необходимо использовать подходящий момент, чтобы выбраться из этих коварных мест.

Эква осмотрел поверхность ледяного поля. Отважный эскимос пустился на лыжах в глубь тумана, и руководствуясь нашими сигналами, возвратился назад с благоприятными вестями.

Почти все эскимосы обладают удивительным инстинктом, позволяющим им ориентироваться, и быстрота, с какой они ориентируются на широких однообразных снеговых полях или на морских льдах, поразительна. С трудом удалось мне выяснить и понять, что руководствуются они при этом едва заметными признаками: окраской снега и льда, видом трещин, расположением незначительных наносов, контурами однообразного горизонта, или разницей в зернистости снега, — признаками, которых я, не имея опыта, никогда не замечал.

Мы теперь ползем вперед; «ползти» — это самое точное определение. Двигаемся ощупью в тумане, между тем мы должны пройти как можно скорее область «мокрых мест», в которой мы при ближайшей оттепели можем безнадежно завязнуть.

А все-таки лучше было бы выждать, пока не исчезнут туманы. Каждые десять шагов нам приходится прибегать к помощи компаса, иначе грозит опасность двигаться по кругу. Пневматический рожок автомобиля без устали издает жалобные звуки. Мы идем группой за санями. Эква идет впереди. Проходит полчаса; еще полчаса.

Тут из неясных побуждений я разбегаюсь на лыжах, догоняю Экву и молча иду рядом с ним. Мы вдвоем образуем авангард, руководящийся звуками гудка, да ритмичным шумом мотора.

Я начинаю разговор. Эскимос отвечает мне односложно. Его что-то беспокоит, глаза насторожены. Я вижу, как Эква начинает палкой ощупывать снег. На его обращенном ко мне маслянистом блестящем лице выражение бесконечного ужаса. Он обертывается назад и кричит:

— Стой там! Остановить! Оста-а-новить!

Выхватывает свисток и дает условный сигнал. Но непосредственно за этим хватает меня за рукав и тащит вперед. С внезапным страхом, против воли, я повинуюсь ему. Мы пробегаем десять, двадцать шагов, пока эскимос не останавливается с глубоким вздохом.

Тут случилось нечто ужасное. Голос гудка оборвался, как обрезанный. Я услышал глухой треск и шум больших предметов, падающих куда-то в пучину, все глубже и глубже, как будто бы под нами, и вдруг… стало страшно тихо. Нигде ни движения. И покров тумана одинаково спокойно лежит на ледяном поле.

Эква стоит около меня, как окаменелый. Я ясно вижу, как он побледнел. Кровь отлила от его бронзового лица. Предчувствие страшного несчастья коснулось меня своим холодным крылом.

— Что слу-чи-лось? — прошептал я.

Эква при этом вопросе пробуждается от окаменения. Не говоря ни слова, он хватает меня за руку и осторожно возвращается по своим следам назад. Два, три, четыре шага.

Вдруг я инстинктивно останавливаюсь. У меня появляется ощущение пустоты впереди. Эква ложится на живот и погружает палку в туман перед собой. Я делаю то же самое. Дыхание у меня перехватывает: перед нами — пропасть, заполненная туманом…

XIII

Огромная трещина, кто может сказать, как она глубока?..

Когда я прислушиваюсь, мне кажется, что я слышу глубоко внизу едва заметный отдаленный шум. Вода?.. Звук такой, какой слышится из больших морских раковин.

Скорее всего это обман слуха. Если бы знать, насколько широка пропасть, которая так неожиданно отделила нас от друзей. Или, может быть… Не хочется допускать мысль… На материковом льду снежные бури создают через такие трещины снежные мосты. Эти снежные арки достаточно тверды, чтобы вынести тяжесть человека или легких саней. Благодаря переменам температуры, снег спаивается, крепнет и позволяет по хрупкой своей поверхности переходить пропасть… Так это и случилось?!

В тумане мы подошли по равнине к огромной трещине, которую мы в таких условиях не могли увидеть.

Мы вступили на коварный снежный мост и перешли по нему, не предполагая, что справа и слева — бездонная глубь. Автомобиль въехал за нами на этот мост, проломил его и рухнул в бездну.

Волосы у меня стали подниматься дыбом. Что же случилось? Почему так тихо? Погибли все друзья? И Надежда!..

Я упал в снег на колени и, как сумасшедший, стал кричать в зловещий туман это дорогое мне имя.

Никакого ответа не последовало.

Я почувствовал неодолимое желание броситься в пустоту. Я оглянулся на Экву, и то, что увидел, вернуло мне разум: эскимос удобно устроился на снегу, отстегнув лыжи, и хладнокровно поглощал кусок пеммикана. Его безмятежность подействовала на меня, как успокаивающее лекарство.

Прежде всего мы должны были определить, что собственно случилось, взвесить размеры несчастья.

Перед нами стоял выбор: чтобы перебраться на другую сторону, мы должны или обойти трещину или воспользоваться другим снежным мостом.

Обойти трещину? Но кто знает, как она длинна. А если мы отойдем далеко, то можем заблудиться в тумане и упасть в другую трещину. Ничего не оставалось больше, как решиться на второе.

Когда теперь я размышляю о нашем ужасном положении, я прихожу к твердому убеждению, что без Эквы я бы погиб.

Несчастье, которое так внезапно и так ужасно произошло в хаосе туманов, лишило меня энергии. А маленький эскимос, подкрепившись немного пищей, готов был приступить к делу.

Руководствуясь своим природным инстинктом, он шел по краю пропасти, — шел медленно и осторожно, часто останавливаясь. Мимо двух-трех выступов, углубляющихся в туман, он прошел стороною, исследовав предварительно их палкой. Мы не сказали друг другу ни слова. Я следовал за ним, как в гипнозе. Наконец он остановился, а вслед за тем лег на живот, показав мне, чтобы и я сделал то же. Он начал осторожно двигаться вперед.

Отстегнув лыжи, я с отчаянной решимостью последовал его примеру. Я знал, что мы ползем по рыхлому снеговому мосту, который раскинулся над бездной. Сердце болезненно сжималось. Каждую минуту я ждал, что полечу вниз, и, сжав зубы, сдерживал крик ужаса. Пот выступал у меня на лбу. К счастью, туман, наполнявший трещину, позволял только чувствовать, а не видеть пустоту.

Целую вечность продолжался этот путь. Секунда следовала за секундой с жестокой насмешливой медлительностью. Я осторожно полз с лыжами за плечами. Время от времени я осмотрительно приподнимался на руках, чтобы поглядеть на Экву, тусклые расплывчатые очертания которого виднелись впереди.

По истечении бесконечно долгого времени я увидел, что он встал. Задерживая дыхание, я дополз до него и встал на колени, обессиленный, покрытый потом, но проникнутый радостным покоем: у меня был твердый лед под ногами.

Что же теперь? Мы должны предполагать, что ближайшие окрестности полны другими трещинами, целой сетью их, которые вследствие тумана мы не можем разглядеть. Эква обратился ко мне с выразительным жестом. Я понял, что он хочет, и, вынув револьвер, два раза выстрелил в воздух. Мы ждали, задерживая дыхание. Я слышал, как билось у меня сердце. Будет ли ответ?..

Но тут откуда-то послышался звук сигнального свистка, пронзивший туман, как стрела.

Я не мог ориентироваться. Словно оглушенный внезапной волной радости, такою же сильной, каким был и мой ужас, я дал себя вести, как маленького ребенка, эскимосу, который продолжал идти с крайней осторожностью.

Мы с Эквой подавали сигналы нашим друзьям звуками свистков. Мы кружили, возвращались несколько раз назад, введенные в заблуждение туманом и обманчивыми отражениями звуков, прежде чем я увидел неясный силуэт.

Из тумана, захлебываясь лаем, выскочила собака и прыгнула мне прямо на грудь. С радостью я обнял ее. Потом вынырнул из мглы передок наших саней, и я увидел Фелисьена и Надежду. Глубокий вздох облегчения вырвался у меня из груди. Никогда я не слышал, чтобы Фелисьен говорил таким задушевным тоном. Он так горячо пожал мне руку, что я никогда этого не забуду. А потом необыкновенно сухим голосом, словно это его совсем не касалось, сказал:

— Ну, милый, мы все тут. Машина где-то внизу, думаю, что довольно глубоко, и… — тут его голос осекся. — Петер, а также Стеффенс остались в ней.

Только теперь я увидел Снеедорфа, опершегося на сани и погруженного в размышления, и Сива, съежившегося у его ног. Больше никого не было.

Старик очнулся от своих мыслей только тогда, когда я коснулся его плеча. Взгляд, с которым он обернулся ко мне, не был взглядом сокрушенного судьбой человека. Нет, в этом взгляде скорее была упорная отвага, стремление бороться до последнего вздоха с жестоким роком, который препятствовал достижению намеченной цели.

Несчастье произошло именно так, как я предполагал. В автомобиле был только молодой инженер с механиком, остальные шли пешком по сторонам саней. Неожиданно собака забеспокоилась. Она села и стала выть, удерживая Надежду за край одежды.

И тут же все увидели как исчезает машина, поглощаемая бездной. Тяговые веревки оборвались, и двое саней остались на краю пропасти. Оставшиеся были убеждены, что мост обрушился прежде, чем мы успели перейти на другую сторону.

В испуге они быстро отбежали на несколько шагов назад. Потом вернулись и сообща оттащили сани на безопасное расстояние. Снеедорф при этом замешательстве с энергией водворил порядок и запретил удаляться с места.

На скорую руку был разбит лагерь. Потом, оставив Надежду под охраной Фелисьена, Снеедорф отправился с Сивом к пропасти. Они долго кричали, но никто не отзывался, так как мы в это время уже пошли отыскивать переход. Ничего не увидев, они вернулись. Судьба наша казалась им поконченной. Только через два часа услышали они наши выстрелы. И теперь мы были здесь, в тумане, среди ледяной пустыни, предоставленные на волю судьбы.

Мы были уже так далеко от берега, что о возвращении нечего было и думать. Почти все наши запасы исчезли с машиной, и если бы мы перешли даже на самые скудные порции и захотели вернуться назад, то должны были бы тащить на себе сани через бесконечную пустыню. И когда я все оценил, то решил, что мы погибли. И все хорошо понимали это, но молчали до тех пор, пока Надежда не высказала свое мнение.

И мы решили идти на риск. Но чтобы мы смогли двинуться отсюда, должен рассеяться этот страшный туман. Он держит нас, в полном смысле слова, на одном месте. Я убежден, что если бы погода прояснилась, поднялось бы и наше упавшее настроение.

Но сейчас мы все улеглись — оцепенелые, почти без мысли, с безразличием отупевших, приговоренных к смерти людей.

Меня охватил тяжелый сон, во время которого я два раза просыпался с криком.

Я встал утомленный, расстроенный. Высунув голову из спального мешка, я увидел, что туман немного рассеялся и открылось углубление равнины, вокруг которой нависли угрюмые покровы тумана.

Равнина немного опускалась, и была усеяна темными трещинами различной ширины. Эти трещины во многих местах перекрещивались, и то здесь, то там над ними висели коварные снеговые мосты. Большая, до двенадцати метров шириною, трещина разверзлась перед нами, словно раскрытая пасть какого-то прожорливого чудовища, которое поглотило двух наших друзей.

Мы подошли к ее краю. Гладкий синеватый и зеленоватый лед исчезал в черной тьме. Куски льда, брошенные в глубину, пропадали в пустоте без звука. Но мы не хотели уходить отсюда, не убедившись прежде в том, что все надежды напрасны.

Мы бросили жребий. Он пал на Фелисьена. Француз молча предоставил привязать себя к длинной горной веревке. Он зажег ацетиленовую лампу и, не говоря ни слова, подал нам руку. Потом он легко скользнул через край. Мы начали осторожно опускать его в пропасть.

Он спускался вдоль гладкой стены и, медленно вращаясь, исчез во мраке, и только виден был еще слабый свет его фонаря. Когда же веревка кончилась, мы молча держали ее еще несколько минут со стиснутыми зубами.

По истечении условленных десяти минут, мы стали вытаскивать Фелисьена наверх. Наконец, француз появился. Он был очень бледен. Мы вопросительно глядели на него.

— Пустота, — сказал он. — Стены и на фут не сближаются между собою. Опустившись на сорок метров, я слышал среди мертвой тишины какой-то постоянный, едва различаемый шум. Вероятно, внизу течет вода. — Фелисьен отвязал веревку. — Я полагаю, что пропасть может быть глубиною до семи тысяч футов!..

Последняя слабая искра надежды погасла. Там, глубоко под нами, нашел покой славный Петер Гальберг. Он будет лежать там, зачарованный, в кристальном дворце, спокойный и неприкосновенный, пока здесь наверху время будет идти равнодушным непрерывным ходом.

Никогда уже старая мать не увидит родного лица, а его милая невеста в Рённе поседеет от ужасных мыслей. Есть у него, у Петера Гальберга, там и товарищ, товарищ молчаливый, дивной верности, постоянный навеки: Стеффенс не оставит его в холодном мраке! Так пусть же легко вам спится, славные, добрые друзья! А вскоре и мы будем лежать тихо на замерзшей равнине, в облаках, которые приходят из таинственных далей и уходят неизвестно куда. Тяжело разлучаться с вами, товарищи! Не хочется поворачивать назад, на запад! Мозг отупел; пламень энергии чуть тлеет, готовый каждую минуту погаснуть!

Мы долго сидели на санях с опущенными головами. Я не знаю, сколько прошло времени, когда я почувствовал дуновение на своем лице. С беспокойством я огляделся.

Холодный ветер рвал туман и клубами гнал его мимо нас к западу. Край прояснялся. Открылось небо, тихое, бледно-голубое. Снег стал блестеть сильнее. Я ощутил заметное физическое облегчение при мысли, что, наконец-то, мы будем избавлены от душившего нас туманного покрова.

И вдруг я услышал голос старого Снеедорфа. Голос спокойный, полный победной уверенности.

— Эге! Земля на востоке! Эге!

Я увидел, как он, выпрямившись, с седыми, дико развевающимися по ветру волосами и бородой, вытянутой рукой показывает на восток.

Ветер очистил пространство от последних следов тумана. Страна лежала перед нами при такой ясной атмосфере, какая только может быть в этих широтах. Бесконечная белая поверхность, пределом которой был лишь горизонт, какой мы ее видели ежедневно, — исчезла.

Перед нами были горы. Впереди вздымались разбросанные, покрытые снегом зубцы их, укрепившиеся в поверхности ледяной равнины. Темные тучи висели в расселинах, а ветер рвал эти тучи и нес их обрывки над нашими головами.

Мы смотрели, затаив дыхание и словно в страхе, на это мрачное, великолепное зрелище. Это был слишком внезапный выход из состояния полной безнадежности. Нас охватил детский восторг; мы кричали бессвязные слова, махали руками. Когда же я обернулся к Надежде, то увидел, что она закрыла лицо руками, а плечи ее сотрясаются от рыданий.

XIV

Что же там, за этими горами?

Возможно, что это только «нунатаки», верхушки гор, погребенных во льдах и образующих печальные оазисы в беспредельной ледяной Сахаре. Пояс их, насколько можно было видеть, тянулся к северу, а на юге загибался к востоку. Никогда прежде не находили «нунатаки» в такой отдаленности от берега.

Сердце билось у нас от сумасшедшей надежды. Мы должны во что бы то ни стало взойти на эти таинственные горы и увидеть, что скрывается за ними.

И, несмотря на препятствия, мы двинемся к горам!

Чтобы дойти до них, мы должны пройти ледяным склоном, изборожденным трещинами, прорезанным тысячами морщин и гребнями, острыми, как нож.

Наши сани были усовершенствованы: они имели широкие, похожие на лыжи, полозья, неутопающие в снегу. Это были основательные норвежские сани из ясеневого дерева, прочные и легкие. На постройку их не пошло ни одного гвоздика — весь остов был перетянут крепкими кожаными ремнями, так как металл, особенно сталь, становится при низкой температуре этих равнин хрупким, как стекло.

В санях, к великому нашему несчастью, было мало провизии. Дюжина коробок с консервами, несколько коробок с гороховой мукой, коробка сухарей, ящик шоколада и банка варенья. Но был также ящик пеммикана, который, в худшем случае, можно растянуть на несколько недель.

Остальной багаж состоял из двух палаток, трех спальных мешков, запасной одежды, складной лодки, футляра с флагами, трех лопат, ящика с шестью ружьями, патронов, веревок, сигнальных ракет, лыж, одного топора и одного примуса с жестяной канистрой спирта. Все остальные наши вещи — продукты, инструменты, оборудование — исчезли с автомобилем в пропасти.

Ликованию Фелисьена не было конца, когда он нашел свой альбом и карандаши. Этого было достаточно, чтобы Фелисьен глядел в будущее с настроением, полным розовых надежд.

Мы провели потом основательный учет всего, что было в наших сумках и карманах. Выяснилось, что мы имеем: два карманных компаса, две кирки для колки льда, три револьвера с небольшим запасом зарядов, четверо часов, два полевых бинокля, пять охотничьих флажков; сверх того, у нас было шесть пар лыж и мелочь вроде перочинных ножей, зеркал и спичек. Это было теперь все наше богатство.

Но мы не имели времени на печальные размышления. Мы должны добраться до гор и с их высоты оглядеть край на востоке.

Мы приладили постромки, запряглись в сани и с отвагой пустились через ближайшую трещину.

Так как ледяных трещин, через которые нам пришлось переходить, было около трех десятков, я опишу, как мы это делали.

Прежде всего, эскимос старательно осматривал мост и быстро пробегал по нему на лыжах на другую сторону. За собой он тащил длинную и крепкую веревку, к которой был привязан. Потом осторожно отправлялся по мосту один из нас, держась за эту веревку.

Когда же половина нашей компании переправлялась на другую сторону, доходила очередь до саней. Тут требовалась величайшая осмотрительность.

Придерживаемые и спереди и сзади на веревках, одни за другими переправлялись они через опасные места.

Однажды был случай, что в момент, когда сани должны были вот-вот коснуться противоположного края пропасти, мост рухнул, и, только благодаря веревкам и хорошей укладке багажа, удалось нам вытащить упавшие сани из трещины. Оставшиеся потом перешли по другому мосту.

Утомителен был обход трещин. Часто они тянулись на несколько верст, и мы выбивались из сил, прежде чем нам удавалось найти снежную перемычку.

Двигались мы вперед ужасно медленно, отклоняясь то вправо, то влево; когда же наступил вечер, и мы сделали остановку, мрачные горы, озаренные синевато-красным блеском, торчали перед нами все так же далеко, поднимая к красному небу свои окровавленные зубцы.

Мы поставили палатки и, пока варилась гороховая похлебка, обсуждали завтрашний день с таким жаром, как будто не бодрствовали двух дней подряд.

Надежда взяла на себя обязанности хозяйки. Не думая о себе, она заботилась только а нашем питании и отдыхе.

Теперь наша спутница вынуждена была довольствоваться для ночлега выделенным ей спальным мешком вместо теплого купе автомобиля. Но девушка не роптала. Не говоря лишних слов, она отправилась на покой.

Утром мы увидели, что погода изменилась. Дул непрерывный ветер, похожий на те, что дуют зимой в южной Гренландии. Он был немного влажен. Снег сделался мокрым и еще более затруднил нам путь. Мы должны были напрягать все силы, чтобы тащить сани.

Удивительная прозрачность воздуха создала жестокий оптический обман. Мы видели все подробности гор: их наполненные снегом овраги, борозды и зубцы и каждую грань их темно-серых и черных склонов. Они казались нам так же близки, как и вчера, и, вместе с тем, так же недостижимы. Это был тяжелый экзамен нашему терпению.

Наконец, я уже не смог больше бороться со своим нетерпением. И, немного отдохнув, устремился на лыжах вперед.

Ледяная равнина здесь поднималась к подножию гор. Под лучами солнца верхний слой снега таял, и небольшие ручейки стекали в трещины. Местами был виден очень пористый лед, покрытый теми криолитовыми отверстиями, про которые так много говорил путешественник Норденшельд.

Высоко надо мною поднимались к облакам темные скалы. Их вершины были на семьсот-восемьсот футов выше ледяной равнины. На севере, казалось, эта цепь достигает еще большей высоты.

Я заметил там пик, острый как зуб, темный, поразительно похожий на Матергорн. Угрюмо торчал он в холодной вышине, окруженный в середине, как дымом, быстро бегущими облаками.

Я отстегнул лыжи и, перескакивая через неровности льда, подбежал к скале и коснулся рукой холодного черного гранита.

Сильное чувство восторга охватило меня при прикосновении к камню, и мой взгляд с удовольствием и облегчением любовался его темным цветом после стольких дней ослепительного снежного блеска.

Надо мною нависли каменные, растрескавшиеся от суровых морозов стены, и камни в тысячи тонн весом лежали внизу на льду, наполовину вмерзшие в него.

Мы оставили Сива с собакой для охраны багажа у подножья скал, а сами начали взбираться обрывистым ущельем кверху.

Это был тяжелый подъем. В ущелье лежал сыпучий снег, и мы проваливались в него по пояс Для большей безопасности мы были соединены друг с другом веревкой. С успехом воспользовались мы и крепкими, окованными на концах, лыжными палками.

Вскоре нам пришлось лезть по очень крутому горному склону на высоте почти двести метров над лагерем.

Много раз мы приходили в отчаяние, думая, что не найдем дальнейшей дороги, и, тем не менее, нам удавалось продвигаться вперед. Ледяные языки нависали над нашими головами, сваливались снежные комья. Камни срывались из-под ног и падали с грохотом вниз.

Через три часа тяжелого восхождения мы наткнулись на небольшой ледник, но высекли во льду ступеньки и осторожно миновали и это препятствие.

Тотчас после этого мы очутились в настоящем лабиринте каменных стен, камней и утесов. Это была верхушка платформы, увенчанная скалистыми, абсолютно недоступными пиками. Мы с трудом перебрались через груды камней, нагроможденных здесь от первобытных времен.

Когда же утомившись мы остановились, чтобы собраться с духом, небольшая птичка вылетела из какой-то расселины и, чирикая, уселась недалеко от нас на камне.

Это был снежный подорожник, неутомимый маленький певец дикого севера. Вид его подействовал на нас, как нежный привет кого-то, особенно любимого нами. Милая пташка с любопытством поглядывала на нас черными глазками и улетела, когда я стал приближаться к ней.

Уже два раза замечал я в расселинах лишайники и с трепетом думал об этом чуде…

Выше и выше! Еще несколько метров. Сделав последнее усилие, я вскочил на каменистую площадку и втащил за собою Надежду.

Мы нагнулись над краем огромной пропасти и увидели море седых туч, свивающихся клубами, и шлейфы тумана, которые поднимались кверху и через ущелья хребта уносились, захваченные ветром, в ледяную пустыню.

То там, то здесь зеленоватые ледники спускались в глубину, и снежные поля светились сквозь туманы.

Мы стояли на краю какого-то гигантского скалистого стола, нависшего над бездной. Холодный ветер свистел вокруг, выл и гудел в каменных ущельях за нами. Тучи кружились, волновались, опускались и грудились одна на другую. И вдруг, как бы по велению жезла чародея, облака под нами разошлись. Тогда кто-то из нас сказал тихим голосом, полным сомнения и робости:

— Лес?!

— Лес!!

Глубоко-глубоко под нами ежился по склонам гор угрюмый хвойный лес. От него поднимался туман и полз вверх по альпийским лугам, по ледникам, которые почти достигали крайних деревьев.

Лишь на мгновение мы увидели эту чудную картину. Потом тучи сомкнулись, и под нами опять был только белесый хаос, какой-то огромный котел, наполненный кипящей мглой…

XV

Словно во сне вспоминаются мне последовавшие вслед за этим события: наш обратный путь — головоломная переправа саней и багажа через стену скал к краю котловины. Предположение Норденшельда о существовании свободных от льда оазисов среди материковых ледников Гренландии оказалось верным, хотя этот знаменитый исследователь и не доказал своих предположений.

Очевидно, что два его лапландца — Андерс и Ларс, высланные на разведку далеко вперед, не достигли этого места. Даже Нансен не видел ничего, кроме страшной ледяной пустыни. Ведь эта огромная котловина, окруженная гренландскими Альпами, лежала далеко на север от маршрутов этих путешественников.

Достаточно было отклониться на несколько километров в сторону, чтобы пройти мимо и ничего не заметить, если в это время здесь хозяйничали туманы и метели.

Несомненно, что ученые откроют тайну происхождения этой земли: создали ли ее теплые атмосферные аномалии или, скорее, высокие горные щиты севера, которые защищают ее от полярных ветров, или причина в меньшем количестве осадков или же в низменном положении центральной равнины этой чудесной земли…

Бесспорно, что эта земля была здесь, под нами, закутанная облаками, как великая полярная тайна. Она скрывала от нас свою загадку и загадку судьбы Алексея Платоновича. Отсюда посылал он свои таинственные вести. Жив ли он еще? Какое значение имеют его загадочные слова? И каким путем банка с запиской могла попасть отсюда в море?

Эти вопросы оставались пока без ответа.

Теперь мы пленники этого оазиса, запертые в нем, как в самой крепкой тюрьме, отделенные от остального мира бесконечной ледяной пустыней, которая окружает нас со всех сторон.

Тем не менее, Снеедорф со свойственной ему энергией обдумывает, как бы овладеть положением. У нас состоялось долгое и, к удивлению, спокойное совещание. Кажется, наше дело не безнадежно.

По крайней мере, мы не замерзнем жалким образом во льду и снегах. Снеедорф подробно изложил все плюсы и минусы нашего положения и предложил прежде всего исследовать незнакомую землю. Добраться до указанной Алексеем Платоновичем точки стало неосуществимой задачей из-за утраты секстантов и прочих измерительных приборов.

И вот мы спускаемся. После десятка неудачных попыток мы, похоже, нашли место для спуска. Для этого мы пользуемся прочной веревочной лестницей из манильской конопли.

По скользкому склону влажной скалы, около которой круто спадает вниз морщинистый глетчер, медленно, пядь за пядью движемся мы к цели.

Багаж мы вынуждены спускать по частям, что требует бесконечного терпения и усилий. Во многих местах мы спускаемся поодиночке по веревочной лестнице вдоль отвесной стены.

Но наше горное снаряжение крайне недостаточно. Не хватает у нас «железа» на обуви, кирок для льда и многого другого. Все эти превосходные вещи поглотила трещина.

Временами из-под ног срывается выветрившийся камень и скачками исчезает в глубине с треском и шумом. За ним катится поток мелкого щебня.

Когда мы спускались по отвесной расщелине скалы, из ее узкого отверстия вылетели большие белые птицы и тихо, бесшумно исчезли. Если не ошибаюсь, это были полярные совы.

Мы уже глубоко «под уровнем» внешнего ледникового поля. Неужели долина под нами представляет из себя низменность одной высоты с уровнем гренландского побережья?

Пока мы, обливаясь потом, спускаемся, ползем и проделываем сотни головоломных движений, тучи редеют, и вокруг видны скалистые пики гор высоко над нами. Мы отдыхаем на каменном выступе, измученные невольной акробатикой.

Я наблюдаю, как с острого утеса осторожно спускаются одни из наших саней. Они качаются на тонкой веревке, как чудовищный паук, лениво скользящий по своей паутине.

Я так занят этим наблюдением, что невольно вздрагиваю, когда женская рука ложится на мое плечо и голос Надежды шепчет:

— Взгляните, мой дорогой друг, какая печальная красота! Ведь это — земля норвежских сказок!

Я быстро оглянулся, но тотчас подался назад, так как почувствовал головокружение. Я оперся о скалу. Тучи исчезли, и везде, куда доставал взор, я видел перед собою обширную страну, словно рельефную карту.

Глубоко под нами темные леса покрывали подножия гранитных гор. Дальше к горизонту страна была покрыта холмами, долинами, оврагами, вся одета косматым плащом лесов, пока не пропадала в дымке седого тумана, скрывавшим эту мистерию севера.

С левой стороны, к северо-западу, горная область была пересечена глубоким ущельем. И внешнее ледяное поле, заполнив его до краев гигантским ледником, проникло сюда, спускаясь до самой подошвы гор.

Могучие темные морены окаймляли бока ледника, раскинувшегося белым, с синеватым оттенком веером. Из его отвесного переднего края вытекала река.

Она несла свои грязные воды по каменному руслу к низине, кипела, шумела и пенилась так, что глухой ее шум, доносился и до нас.

У подножья всего венца пограничных гор, окаймленных снеговыми полями, блестели небольшие озерца зеленой ледниковой воды. Всюду, как серебряные нити, струились водопады.

Итак, перед нами лежала таинственная Арктогея — мистическая страна, существование которой столько ученых старались доказать и еще больше — отрицали.

Перед нами лежала заколдованная земля в оцепенелой ледяной пустыне Гренландии, там, где ее допускали лишь самые смелые научные гипотезы.

Печальное солнце, низко висевшее над южным горизонтом, окруженное двойным ореолом, словно мутное утомленное око, глядело на страну, раскинувшуюся под нами. Мы почувствовали печаль и неопределенную тоску.

Через восемь часов после этого, когда мы проделали опасный путь по грудам обломков, по каменным лабиринтам, мы ощутили влажный ветер, насыщенный особым пряным запахом можжевельника.

Через старые выветрившиеся морены, по каменистым осыпям несмело проникала сюда растительность.

Уже на краю снеговых полей заметил я маленькие храбрые цветочки, которые высовывали свои головки прямо из-под снега. Уже появились единичные небольшие оазисы мхов, травянистых кустарников. Камни одевались покровом лишайников.

Вскоре оазисы эти стали приобретать большие размеры, переходя в поляны. И, наконец, перед нами лежала местность, вся покрытая моховым ковром. Представьте себе наш восторг и чувства, пробудившиеся в нас, когда после стольких дней окружавшей нас удручающей снеговой пустыни мы почувствовали под ногами мягкий мох.

Наконец-то могли мы совсем спрятать наши снеговые очки. Жадно вдыхали мы запах земли.

Гренландский можжевельник, издающий опьяняющий острый запах хвойных деревьев, доставляет нам настоящее наслаждение.

Сотни альпийских цветов вокруг поднимают свои пестрые чашечки, лапландские рододендроны, великолепный капфрский чай, пурпурная вшивица, ложечная трава, камнеломка, красные анемоны, золотые лютики!..

Больше того! То там, то здесь сначала островками, потом сплошными полянками стали попадаться брусника и осыпанная крупными черно-синими с нежным белым налетом ягодами, черника. Мы с жадностью набросились на нее.

Хотя температура не превышала двенадцати градусов, однако нам было необыкновенно жарко. Тяжелое меховое платье переселилось в багаж, на сани.

Как теперь свободно дышалось! А кругом нас жизнь била ключом! В воздухе жужжали мухи и комары. Эти маленькие бестии обрушились на нас с жестокой кровожадностью. Но будем ли мы теперь обращать внимание на какие-то укусы!

Два громадных ворона тяжело взлетели из чащи карликовых верб и полетели вниз к лесу. Берег ручья испещрен бесчисленными следами зайцев. В брусничнике и карликовом кустарнике вокруг нас скрывалось множество снежных куропаток. Было слышно, как они, кудахтая, перебегали с места на место. Со всех сторон молодая полярная весна возвещала о себе буйной жизнью.

Гуски то бросался со всего разбега в кусты, и испуганный гвалт в зарослях давал знать о разбегающейся живности, то делал стойку.

Это была возможность добыть к ужину свежего мяса. Свежее мясо!.. При этих словах рот наполнялся слюной, так как вечные консервы и сухари нам основательно надоели. Наконец, Фелисьен, дождавшись подходящего момента, выстрелил. Три птицы упали на землю.

Тотчас же справа от нас поднялся шум. Моментально Фелисьен бросился на лишайник и положил ружье на левую руку.

Стадо рогатых животных молнией вылетела из долины, где оно паслось. И когда они неслись, слышался особый треск вроде тех, что издают электрические разряды. Этот загадочный звук в суставах производится при ходьбе только одним видом животных.

— Да ведь это олени! — крикнул я.

— Тугтут! Тугтут! — кричал наш эскимос и прыгал от восторга, так как олень — лучшая добыча для всякого истинного эскимоса.

Послышался выстрел. Громадный вожак стада с густою белою гривой на шее и раскидистыми рогами сильно прыгнул и упал на колени, но потом поднялся и исчез, вместе с другими, за бугром.

Фелисьен вскочил, в сердцах плюнул, а когда повернулся к нам, то скорчил довольно кислую мину.

— Какие прелестные карибу! Наикрасивейшие карибу, каких я когда-либо видел. Восхитительные карибу!.. — С минуту он тер себя за ухом и добавил потом с ужасным презрением: — И какой жалкий выстрел!

Ничего не поделаешь! На этот раз пришлось отказаться от желания полакомиться свежим окороком и довольствоваться куропатками.

— Хорошая земля, прекрасная земля! — в восторге твердил эскимос. — Олени, куропатки, олений мох. Прекрасная земля!

Мы развели огонь, который весело трещал и дымил, ощипали птиц и насадили их на можжевеловые вертела. Не были они хорошо испечены, не были достаточно посолены, но, даю слово, я никогда не ел такого великолепного жаркого, как в тот день. Подумайте только, как была вкусна при этом брусника и свежая холодная вода из ближайшего горного потока!

Было очевидно, что от голода мы здесь не погибнем. Успокоенные и сытые, мы улеглись спать на мху. И пока эскимос был на страже, охраняя наш лагерь, мы погрузились в глубочайший сон.

XVI

Долго ли я спал? Судя по всему, я полагаю, что сон мой длился около семи часов.

Я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо, и, протирая глаза, я увидел над собою лицо добряка Эквы, искаженное страхом. Остальные еще спали.

Гуски стоял на склоне лощины с горящими глазами и взъерошенной шерстью, издавал глухое рычание и смотрел вниз по направлению к лесу.

Весь край был погружен в печальный полумрак. Тяжелые, потемневшие облака низко ползли над землею. Сзади нас, над горизонтом леса, шел дождь. Угрюмая мрачная горная цепь, откуда мы пришли, исчезала, закутанная парами. Нигде ни звука. Ни одна ветка не шевелится. Куропатки и вороны исчезли. Насекомые скрылись перед дождем.

— Что такое? — спросил я и потянулся за ружьем. Эскимос, силясь что-то сказать, вместо этого только показывал рукою.

— Что там? Что происходит? — настойчиво спрашивал я. Лес имел свой обычный вид, но, прежде чем я добился ответа, послышались звуки.

С края леса неслось какое-то демоническое рычание. Сначала это напоминало какой-то храп, клокотание, которое вдруг перешло в прерывистое рычанье хриплой трубы, и оборвалось, как будто его обрезали. А потом снова, как зевок разоспавшегося великана, храп, закончившийся ревом.

Должен признаться, что в последовавшей затем полной тишине я остолбенело стоял добрых две минуты, совершенно подавленный странным жутким чувством.

Я смотрел с тем же ужасом, что и эскимос, на косматый хвойный лес Мне казалось, что между деревьями происходит какое-то движение.

Верхушка одного из них на мгновение судорожно затряслась, хотя было полное затишье и остальной лес стоял не шелохнувшись. Что-то живое, неизвестное двигалось под ветвями.

Я стоял, наклонившись над обрывом, ожидая, что из-под крайних деревьев выйдет какое-нибудь невиданное чудовище, которое поразит меня ужасом. Но никакого движения, никакого рычания не слышалось больше, и лес был так же угрюм, как и прежде. И хотя я старательно рассматривал лес в бинокль, — я больше ничего не видел. Гуски успокоился. Он начал скакать кругом меня, глядя на меня своими голубыми глазами и махая мохнатым хвостом.

Эскимос уселся на мох и тревожно смотрел вниз. Ему еще не верилось, что все обойдется благополучно. И мне, признаться, также.

Я уже больше не засыпал.

Все новые и новые мысли приходили мне в голову. Я думал о тайнах этой неведомой земли, так ревностно охраняемой вековечными льдами. О человеческих существах, которые, может быть, в ней обитают. Об опасностях, которые нас ждут.

Через полчаса настало утро. Мои друзья встали, набравшись сил и в добром расположении духа. Аппетита у них решительно не убыло. Были вновь испечены куропатки и снова нарвана черника.

Я отошел со Снеедорфом в сторону, чтобы рассказать ему о ночных событиях. Старик молча выслушал меня. Он попросил меня еще раз со всеми подробностями описать лесные звуки.

Выслушав меня со вниманием, он спросил:

— Тяжелые ружья на моржей у нас в порядке?

К счастью, они были в безупречном состоянии, ни капли не пострадав при головоломной переправе. Снеедорф с виду был спокоен.

— Зарядите их, пожалуйста, и держите наготове!

Я обещал сделать это и сам вскоре почувствовал благотворное влияние этой предосторожности, так как ко мне вернулась прежняя вера в свои силы.

Через час после этого мы отправились к лесу.

Багаж, без которого мы могли обойтись, и сани мы спрятали в подходящей выбоине.

Мы закрыли их непромокаемым полотнищем и заложили плоскими камнями. Сделали мы это, чтобы уберечь остатки наших драгоценных запасов от неприятных визитов лисиц или других четвероногих грабителей.

Мы сложили из камней целую пирамиду, а на верху ее воткнули шест с пестрым обрывком ткани. Благодаря этому, место было видно издалека.

Дорожные запасы и оружие было равномерно распределено между всеми членами нашей группы. Заплечные мешки, вмещавшие массу мелочей, пришлись очень кстати.

После короткого совещания мы решили, что двинемся к центру неизвестной земли. Если найдем более подходящее место, то перенесем туда и нашу оперативную базу.

В качестве ближайшей цели мы наметили излучину реки, вытекающей по левую сторону от нас из-под глетчера. Идя наискось, вдоль выступа леса, мы надеялись дойти до нее через пять часов.

Река текла прямо к северу. Возможно, что по ее берегу мы скорее пройдем через лесные дебри к центру страны или же спустимся на плоту.

Тем временем в верхних слоях атмосферы началось движение.

Неподвижные ранее облака двинулись в путь. Далеко на западе в их разрывах виднелось чистое небо. Фелисьен уже успел сделать несколько удачных набросков великолепной окружающей панорамы. Он был тронут красотой открывавшихся перед нами пейзажей и против обыкновения молчал.

Надежда безбоязненно двигалась впереди, погруженная в свои мысли, с ружьем в руке и с мешком за спиною. Смелость этой девушки, казалось, вливала в нас новую энергию.

Стали встречаться одинокие кусты вербы и можжевельника, а вскоре, когда мы спустились ниже и миновали несколько небольших озер, то увидели первое дерево. К удивлению, я узнал сибирский кедр.

Немного дальше начался сплошной лес. Здесь были великолепные деревья с прямыми стволами и густой и длинной хвоей, целый полк могучих косматых великанов мрачного вида, в чаще которых был почти полный мрак.

— Тайга, — сказала полушепотом Надежда. Это слово вызвало в моей голове представление о громадных первобытных кедровых лесах по берегам Оби и Енисея.

Сибиряк называет тайгой нетронутый лес, будь то угрюмый лес кедров или же вымороженный лес редких сосен и лиственниц на краю тундры.

В Сибири именно кедр образует великолепные леса в приморских областях. Это закаленное дерево выдерживает самые жестокие морозы. Кажется, что оно прямо-таки ищет сурового неба и близости ледников.

Здесь же, как мы вскоре увидели, кедр заполняет всю южную часть заколдованной земли и образует у подножия южных ледников вечно зеленый венок. И если в Сибири кедр доходит до шестьдесят восьмой параллели, а лиственные леса по Енисею даже до семидесятой, то эта тайга, выросшая при особо благоприятных условиях, меня не особенно удивляет.

Влияние долгой полярной ночи компенсируется здесь непрерывным светом долгого дня. Сила солнечного освещения здесь более значительна, чем где бы то ни было. Для растений это очень важно. Свет заменяет им тепло.

Я убедился в том, что на этой земле растения весною развиваются еще под снегом, спеша, как только сойдет снег, использовать короткое время тепла и света, предоставленное им.

С трепетным чувством вошли мы в лес. Здесь царили тишина и густой сумрак, усиленный облачным небом. Не шевелясь, стояли гигантские вековые лохматые кедры. Не было слышно и крика птиц.

Заплесневевшая хвоя ломалась под ногами. На сырых местах почва была покрыта густым мхом. Упавшие великаны исчезали под его покровом. Многие стволы уже совсем истлели. Пни, поросшие черникой и папоротником, образовывали настоящие цветочные корзины.

То здесь, то там старые седые деревья были обвешены лишайниками. Местами густо росшие черника и брусника образовали труднопроходимые заросли. Мы брели в них почти по пояс.

И так медленно и молча продирались мы вперед. Только треск сухих ветвей, которые ломались под ногами, резко раздавался в тиши. Удивительно много было паутины. Ее белая, необыкновенно крепкая сеть тянулась от ствола к стволу. Я заметил, что соткана она была большими, серебристо-серыми пауками, лохматыми, как медведки, прячущимися в складках коры. Природа снабдила этих тварей настоящей шубой для защиты от сурового климата.

Странным было полное отсутствие в этом лесу муравьев. Позже я узнал, что в этой земле их нет вовсе.

Перебирая свои бедные ботанические познания, я припомнил, что сибирские кедры производят громадное количество шишек со съедобными семенами. Надежда, которой я об этом рассказал, назвала такие семена «кедровыми орешками»; они ароматны и похожи по вкусу на миндаль. Что ж, если мы дождемся того, что эти шишки созреют, то полакомимся ими.

Чем дальше, тем путь наш становился труднее. Представьте только, что на каждом третьем шаге у вас проваливается почва под ногами. Тут и прикрытый мхом истлевший пень, который при прикосновении обращается в труху; тут и коварные сучья, скрытые так, что при малейшей оплошности подбивают вам ноги; тут и холодные ручейки, текущие по узким ложбинам и исчезающие под корнями; тенистые водоемы — остатки высохших болот; острые камни под мхом; паутина, то и дело облепляющая лицо.

Суровая важность старых, рослых столетних кедров в этом очаровательном уголке поражает. Мы оглядываемся с чувством невольного стеснения в сердце, так как эта чаща таит в себе что-то враждебное, грозящее. Мы чувствуем, что совершаем кощунство, проникая сюда и нарушая вечную тайну.

Каждые пять минут мы делаем остановки, производя контроль по компасу.

Как я помню, прошло часа три. Путь этот, в общем, очень непродолжительный, истощил наши силы, так как дорога, чем дальше, тем была хуже.

С нетерпением прислушивались мы, не услышим ли шума воды, — но ничего не было слышно. К одиннадцатому часу перед нашими глазами открылся странный вид.

Лес в этом месте на большом пространстве был значительно опустошен. Кустарники и брусничник были поломаны и истоптаны, а небольшие деревца вырваны с корнем. Ветки ближайших кедров были повреждены. Очевидно было, что какое-то значительного роста существо ломало с них молодые сочные побеги. На мху и влажной почве заметны были следы гигантских ног.

Поведение нашей собаки тоже обращало на себя внимание. Она возбужденно бегала вокруг, обнюхивала землю, а потом, поднявши морду кверху, начала выть, пробуждая кругом тоскливое эхо.

Я внимательно осмотрел местность. Остальные тоже разбрелись, осматривая окрестность. Но самым счастливым был Фелисьен. Немного погодя он прибежал с добычей, которую нашел на высохшей ветке кедра, на высоте двух метров над землей.

Я долго и задумчиво осматривал эту добычу. То был клочок шерсти, состоявшей из длинных чуть-чуть волнистых волос, похожих на конские. Цвет их был рыжевато-бурый.

Вдруг в моей голове мелькнула догадка. Но моя мысль показалась мне столь чудовищной и смелой, что я не осмелился произнести ее вслух. Это рычание в лесной чаще, эти следы огромных ног, и, наконец, эта шерсть! Неужели это возможно?!

Я поднял голову и поглядел на Снеедорфа. Взгляды наши встретились. И тут я понял, что та же мысль возникла и у старого исследователя, мысль дикая, которой не решился высказать даже он.

XVII

Мы сделали короткую остановку, поели и отдохнули, потом пошли по более удобной тропинке, которая была выбита неизвестными громадными существами, населявшими эту тайгу.

Мы шли с ружьями наготове, но нигде не было и признака опасности. Через час мы услышали шум воды. Деревья расступились, и мы увидели русло реки, загроможденное валунами, между которыми с шумом и гневом неслась грязная ледниковая вода. В этом месте, через нее, видимо, переходили громадные животные. Следы их исчезали в воде.

Идя по берегу против течения, мы увидели край того гигантского ледника, порождающего эту реку.

Поражающе удивителен был этот вид. Гладкая голубоватая стена льда поднималась здесь отвесно на высоту, по крайней мере, в тридцать метров. Над землей виднелась ледниковая пещера, откуда с шумом вырывалась вода.

Ледник вздымался и рос по направлению к горной цепи, пока не переходил наверху, над тучами во внешний гренландский ледяной покров. Морены, которые он образовал, принося в долину миллионы тонн камней, разворотили лес у подножья скал. И нам ясно было видно наверху, на его хребте, несколько огромных черных камней, которые были оторваны необузданной силой замерзшей воды от склонов соседних гор…

В честь главы экспедиции мы назвали этот ледник именем Снеедорфа. А река, которая вытекала из ледника, была единогласно названа «рекой Надежды».

Куда нас поведет она? Хорошо, если укажет нам дорогу, следуя которой мы сможем изучить тайны оазиса и объяснить загадочную судьбу Алексея Платоновича, — тогда она вполне заслужит свое имя.

В то время, как мы отдыхали на скалах, Сив и эскимос бродили по окрестностям.

По привычке я не спускал глаз с Сива, который теперь, будучи под строгим надзором, не решался даже глядеть на Надежду. Из-за неясного предчувствия опасности, исходящей от этого человека, я не уменьшал своей осторожности. Из-под опущенных ресниц я вдруг увидел, как на смуглом обросшем лице Сива вдруг появилось недоумение, потом радостное изумление. Он сделал движение, как будто хотел что-то поднять. Но вдруг, по-видимому, почувствовав мой взгляд, он овладел собой и продолжил свое безразличное шатание по берегу.

Не медля, я поднялся и поспешил к тому месту, где прежде стоял Сив. Долго и напрасно я всматривался в дикий хаос камней, пока у меня не вырвался крик изумления: передо мной, наполовину выглядывая из воды, лежал обломок рулевого колеса от нашего автомобиля…

Я тут же позвал своих спутников. Какая удивительная находка! Иначе и не могло быть. Вода, тая у основания материкового льда, прорыла себе дорогу, — ледяной тоннель, заполненный потоком, стремящимся в том же направлении, в каком склонялся и ледник Снеедорфа. Наша машина упала в трещину и, разбитая, была подхвачена на ее дне рекой Надежды, утащена и выброшена на берег этой неизвестной земли.

Где же остальные обломки? И где трупы Петера Гальберга и Стеффенса? С тяжелым чувством мы разошлись по берегам грязного потока.

Мы искали между камнями на берегу, взбираясь на скользкие, окруженные зеленой несущейся водой, обломки скал, в водоворотах, где кружилась пена, в наносах сыпучего, проваливающегося под ногами песка.

Увидя место, где наваленные камни образовали порог поперек реки, я решился переправиться на другой берег.

Нигде больше ни обломка, ни винта. Только тот единственный кусок стали, который ничего не мог рассказать нам о ходе мрачной катастрофы, совершившейся в глубинах ледника.

Наше разочарование было полным. Напоминание о недавнем несчастье взволновало и расстроило нас. Я же так и не смог догадаться, почему Сиву хотелось утаить свою находку.

В моей голове рисовались картины катастрофы: как машина летит в бездонную глубь, ударяясь о лед и скалы, как она падает в подземный поток, который несется по гладкому ледяному тоннелю, увлекая все дальше и дальше. Затем становится светло, и вот она уже мчится через выход пещеры прямо в девственный кедровый лес. И стало ясным, что мы не можем надеяться увидеть кого-нибудь из своих друзей живым.

Возможно, конечно, что, направляясь вниз по течению реки, мы найдем где-нибудь вдали запутавшиеся в корнях остатки до неузнаваемости обезображенных трупов.

После трехчасового отдыха мы отправились в обратный путь по правому берегу реки Надежды, путь, который оказался полон невероятными приключениями.

Вода часто образовывала здесь стремнины, пороги, водопады, широкими потоками, низвергавшимися со скал. Вдоль русла во многих местах валялись вырванные стволы кедров, некоторые из них были покрыты еще свежим мхом, другие были выбелены водой и солнцем, как старые кости.

Тайга здесь по берегам пострадала от осенних бурь. Груды бурелома, разлагаясь, лежали в диком хаосе, а животворное весеннее солнце, словно чародей, порождало новую поросль — тысячи молодых кедров, поднимавших свои зеленые головки между телами своих павших предков.

В других местах лес был не тронут: мощные ветви зеленых великанов простирались далеко над водою, а подлесок тянулся до самого края подмытого берега.

Часто мы вынуждены были из-за завалов углубляться в лес, но даже там, в печальной тишине леса, слышен был приглушенный шум реки.

Являясь откуда-то с таинственного севера, благодаря воздействию неизвестных климатических условий, тепло переходило почти в духоту. Мутные, словно свинцовые туманы закрыли солнце. Лес стоял неподвижно, и единственным звуком, в этой мертвой тишине, был шум реки.

Но вдруг послышался сильный шум справа от нас Подлесок трещал, а земля тряслась под тяжелыми шагами. Одновременно с этим уже знакомый голос издал свое рычание так близко, что мы сразу стали, как окаменелые.

Ему ответили другие такие же голоса: жуткая какофония хриплых военных труб и гудящих тромбонов. Бедный эскимос подскочил, как сумасшедший.

— Коквойя!.. Коквойя!.. — закричал он прерывающимся голосом. Это слово означало грозного демона иннуитских верований, демона со страшными черными щупальцами.

Мы увидели что-то вроде черной змеи, кружащейся на фоне серого неба между острыми верхушками двух низких кедров. И тут же с шумом и треском к реке двинулись громадные, неуклюжие, темно-рыжие, с огромными белыми клыками, горы мяса, от бега которых стонала земля.

— Торнагуксуак! Гигантская тень!.. Торнагуксуак!.. Дух!.. Дух!.. — кричал Эква.

Я глядел, как загипнотизированный, и словно издали услышал голос Надежды:

— Это мамонты!..

Мамонты выбежали из леса и бросились в реку, чтобы перейти ее. Их было пять, вел их громадный старый самец. Он был около пяти с половиной метров высотой, с громадной, почти черной гривой на шее и длинной бахромой на боках и брюхе. У него был высокий, странно выгнутый лоб. Его маленькие уши находились в постоянном движении, а между желтоватыми клыками извивался подобно толстому червю косматый хобот.

Мамонт вошел в русло, и вода с пеной разбивалась о столбы его ног.

За ним медленно последовали остальные животные: один молодой самец с мало еще развитыми клыками, и две самки, из которых одна нежно подгоняла хоботом косматого, неуклюжего, комически милого детеныша.

Отчаянный крик эскимоса заставил мамонтов насторожиться. Вожак обернулся, поднял хобот и, затрубив тревогу, хотел продолжить свой путь.

Но тут случилось, чего нельзя было и ожидать. Фелисьен с явным удовольствием следил с самого начала за неожиданно появившимися чудовищами. Он не удивился, не ужаснулся, словно привык ежедневно наблюдать стада мамонтов. Он схватил ружье и прицелился.

Я моментально понял, какая это была глупость. Решительно, мы должны держаться в стороне от этих толстокожих!

Я бросился к французу и закричал:

— Не стреляй! Не стреляй!..

Он ответил со снисходительной улыбкой:

— Столько свежего, хорошего мяса — и не стрелять!

Я хотел было выбить у него винтовку из рук, но было уже поздно. Грянул громкий выстрел, за ним другой, прокатившийся с шумом и грохотом по лесу.

Раздался рев и оглушительные трубные звуки…

Три страшилища вскачь пронеслись мимо нас назад, в лес, чуть не раздавив нас. Они бежали, ломая молодую поросль, и скоро шум их бега затих вдали.

Я снова посмотрел на вожака, стоявшего посреди русла и хоботом ощупывавшего рану под лопаткой. Видимо, боль была жгучей, так как ярость вспыхнула в нем, как факел. Грива его встопорщилась, глаза засверкали, словно угольки, и, прежде чем мы успели опомниться, он с неожиданной быстротой бросился на нас.

Я схватил Надежду и толкнул ее за ствол старого кедра, где хотя бы отчасти она была в безопасности.

Осторожно оглядевшись, я увидел, что и остальные спрятались по мере возможности, за исключением Сива. Этот несчастный выбежал чуть ли не под ноги раненому животному.

Мамонт в слепом бешенстве ринулся на него.

Сив побежал, падая и вновь вскакивая. Но смерть настигала его. Казалось, что от страха Сив потерял последний разум. Он завыл, как волк, так что страшно было слышать.

— Стреляй, Карл! Да стреляй же, — закричал Фелисьен. Тут я почувствовал тяжесть ружья в своей руке. Дрожащий голос Надежды повторял:

— Стреляйте скорее, скорее, а то будет поздно!

С величайшей сосредоточенностью, опершись о ствол кедра, я прицелился и спустил курок.

Колосс пробежал еще с десять шагов. Но пуля со стальной оболочкой выполнила свою смертоносную задачу. Мамонт остановился, судорожно свернул хобот, затрясся и с глухим шумом рухнул, как оборвавшаяся скала.

Он лежал, как ржавый камень, в темной хвое, и один его желтоватый клык грозно поднимался к небу. Пуля из моего ружья проникла через ухо в мозг, и действие ее было ужасно. Это был истинный триумф новейшего оружия.

Некоторое время я стоял в немом изумлении над первобытным существом ледниковой эпохи, которое лежало передо мной, громадное и еще теплое, существом, за минуту перед тем неукротимо бесновавшимся здесь. Его могучий клык был семь метров длиной, — семь метров наилучшей слоновой кости, над которой заплясал бы от радости любой африканский охотник.

Я осмотрел боковую бахрому животного, его волнистый густой подшерсток и отдельные волосы его гривы, достигавшие метра длиной.

— Хобот — лучшее лакомство, — восторженно провозгласил Фелисьен, который на все это приключение смотрел с практической точки зрения. — Я читал об этом в книге какого-то африканского путешественника. Ну, мой милый, мы можем поздравить тебя с крупной свежатинкой! Эх, какой материал для бильярда! — добавил он, постучав по торчащему клыку.

По приказанию француза, Сив, все еще бледный, моментально принялся за работу. Он вырыл поблизости продолговатую, неглубокую яму и принес с реки несколько подходящих камней. Потом развел сильный огонь из сухих ветвей и стал калить в нем плоские камни. Когда же они накалились добела, выложил ими яму и положил на них обрезанный и очищенный хобот мамонта.

Вскоре жаркое было готово, и начался «пир троглодитов». Я должен сказать, что более нежного, хрустящего и жирного мяса я еще не едал.

В этот момент появился эскимос, привлеченный приятным запахом. Оказывается, при виде неизвестного чудовищного животного он забился от страха где-то между древесными корнями, а потом долго приходил в себя.

Целых два часа он не давал о себе знать. Мы уже думали, что он заблудился или его постигло какое-нибудь несчастье, когда он неожиданно вынырнул из леса, совершенно невредимый, привлеченный вкусным запахом жаркого и со своим неизменным аппетитом. Эскимос поглощал невероятной величины порции, а его простодушное лицо от блаженства светилось, как полная луна. Но все же, по его мнению, еще вкуснее был бы желудок этого столь вкусного животного, желудок громадный, наполненный самой нежной полупереваренной кашицей из разжеванной травы и молодой хвои.

Яркими красками описывал он вкусовые достоинства желудка этого существа, которое он звал теперь «маматок», словом, которым он обогатил иннуитскую речь; но к его удивлению, мы устояли и остались глухи к его соблазнам и обольщению, очевидно, из уважения к своему собственному желудку, так как эскимосская кухня требует употребления подобных деликатесов в сыром виде…

Только после сытного обеда мы стали обсуждать наше последнее приключение.

Фелисьен, сидя на камне, набрасывал диковатую сцену лагеря у трупа мамонта. Я же снова подошел к толстокожему, измерил его и записал результаты. При этом я увидел на лопатке мамонта старые, давно заросшие следы ужасных ран. Что же это за животное, которое нападает на такого страшного зверя? Может быть, оно живет в этих же окружающих нас лесах?

И когда потом, покуривая, мы отдыхали около потрескивающего огня, я не решился рассказать о своем новом открытии.

Между тем, облака над нами медленно двигались к югу, а небо на севере наливалось грозовой синевой, не обещая нам ничего хорошего.

Пролетавший временами ветер был теплым. Почти жгучие лучи солнца наэлектризовали воздух.

— Этот печальный край, — сказал Снеедорф, выражая и мои личные мысли, — сохранил все условия, господствовавшие в северной и средней Европе в ледниковую эпоху. Тогда и там возле ледников бродили стада мамонтов. Потом эти существа отступили вслед за тающими ледниками, так как это были жители крайнего севера.

— Дольше всего, — вмешался я в разговор, — жили они в Сибири и на крайнем севере Америки. Потом стихийные катастрофы или же люди уничтожили последние стада. Возможно, какая-нибудь новая повальная болезнь стерла с лица Земли этих громадных, сильных животных. Только остаток их, вокруг которых замкнулось кольцо гренландских льдов, сохранился в живых. Здесь не изменились условия их существования.

— Но и здесь, — сказала Надежда, сидевшая до сих пор молча, — могли бы сохраниться какие-нибудь враги мамонтов…

Мысль о следах страшных когтей пролетела в моем мозгу.

— Кто? — беспечно спросил француз, не переставая делать наброски и выпуская носом тонкие струйки сигарного дыма.

Девушка на некоторое время замолчала и с тревогой посмотрела на тайгу.

— Люди, — ответила она потом.

А так как мы все молчали, то она продолжила:

— Люди, которые охотились на мамонтов в ледниковую эпоху. Те первобытные люди, которые вырезали изображения мамонтов и оленей на рогах и костях, найденных в пещерах в различных местах Европы.

После этой фразы настало какое-то гнетущее молчание. Наши взгляды с новой тревогой обращались в глубь темного первобытного леса.

Да, были здесь, в этой удивительной стране, олени, были и мамонты. Может быть, был тут и человек или другое какое-нибудь существо, уничтожавшее этих животных. Что за племя гиперборейцев живет в этой заколдованной земле?

— У-у-у, — завыл вдруг эскимос с внезапным испугом. Что-то просвистело в воздухе, и иннуит схватился за грудь.

Он был единственным, не снявшим своего гренландского костюма. Стрела с кремневым наконечником, вылетев из темной чащи леса, прошла через его тимиак под мышкой лишь слегка оцарапав его и вылезла из прорехи его толстой одежды.

XVIII

Это был красноречивый ответ на наш разговор. Мы схватились за оружие и согнулись под прикрытием, выжидая. Но никто не выходил из глубины леса.

А все же эту стрелу послала тетива лука, натянутого человеческой рукой. Тут были люди.

Наше положение сделалось критическим: незнакомый народ вместо приветствия послал нам стрелу. Что же будет дальше? По-видимому, мы окружены, заперты в кругу невидимых врагов.

Возможно, нам удастся договориться с ними. Нет дикарей столь упорных, чтобы обходительность и подарки не успокоили их недоверие и злобу хотя бы на короткое время. Но все же в нашем положении завидного было мало.

С трех сторон нас окружал лес; с четвертой текла быстрая река. Враг мог обрушиться на нас с нескольких сторон одновременно.

Снеедорф предложил как можно скорее найти новую, более надежную позицию, где бы при случае можно было защищаться, и враг не имел бы возможности подползти к нам на слишком близкое расстояние. Он посоветовал занять вершину ближайшего холма.

Так как из леса никто не появлялся, то мы решили: это одиночный дикарь или какой-нибудь соглядатай послал нам из чащи свою стрелу.

Холм, на который указал Снеедорф, до трех четвертей высоты был покрыт лесом; на вершине его группа карликовых кедров образовывала странный хохол. Мы собрали багаж. Фелисьен, несмотря на тревожную ситуацию, не забыл захватить с собою порядочный кусок мамонтового хобота.

Мы шли, держа наготове ружья, за каждым деревом ожидая засады…

Вдруг все потемнело. Солнце быстро скрылось за тучи. Лес казался еще неприветливее. Чем выше мы поднимались, тем сильнее возрастало в нас чувство безопасности. И не будь стрелы, которую можно было пощупать, мы готовы были бы принять этот случай за пустую тревогу.

Через полчаса мы вышли из леса. Мы перешли через луг оленьего моха, через склон, усеянный камнями и ямами, и остановились под тремя кедрами на вершине холма.

Оттуда открывалась тоскливая, однообразная картина. Волна за волной, по направлению к северу, вздымались холмы, поросшие тайгой.

Долины и овраги среди них чернели, как пучины; на юге потемневший край поднимался к Альпам. Горизонт над ними был озарен синеватым блеском ледяного поля.

— Будет буря. — В голосе Снеедорфа звучала тревога.

В самом деле, погода быстро менялась. Темные тучи — вестники бури — покрыли небосвод. Вся природа замерла, как бы в ужасе перед тем, что должно произойти. Удушливая тишина пала на лес. Слышен был лишь глухой шум реки Надежды.

Мы быстро поставили палатку, веревки которой привязали к стволам самым тщательным образом.

Сив сходил за водой к ручью, что протекал ниже по склону холма, и зажег примус. Немного погодя я услышал, как тонким голосом запел в котле кипяток.

Сумрак уже сгущался во тьму. На северо-востоке небеса осветились длинной бесшумной молнией. Буря надвигалась.

В овраге послышались трубные звуки, но быстро умолкли.

Очевидно, чем-то напуганный мамонт предостерегал свое стадо. Затем внизу у реки, прямо под нашим биваком, послышались другие звуки.

Место, где мы оставили труп мамонта, казалось, ожило. Оттуда доносилось глухое ворчание и вой, от которого у Гуски вздымалась шерсть по всей спине. Мы молча сидели на верхушке своего холма, обратившись лицом туда, откуда надвигалась буря.

Вдруг громадная зеленая молния прорезала небеса, и в ее ослепительном блеске с удивительной четкостью на мгновение выступили неподвижно стоящие черные леса.

Не успела молния погаснуть, как загремел гром, тяжело и глухо, будто сказочное чудовище, скрытое за горами, готовое броситься на намеченную добычу.

Молнии следовали одна за другой. Удар за ударом. Буря ревет и гудит уже в непосредственной близости от нас.

Облака, разрываемые молниями и пролетающие до самых отдаленных лесов, имеют угрожающий вид. Под черными тучами клубятся грозные синевато-серые туманы.

Но вот первобытный лес начинает гудеть. Местами целые участки его выгибаются, словно в конвульсии. Хвостатые верхушки старых деревьев качаются из стороны в сторону, гнутся и ломаются, когда по ним пробегает вихрь.

К этому внезапно присоединяется шум ливня. Холмы сразу исчезают за его темным покрывалом.

Ливень, смешанный с градом, низвергается под косым углом на всю местность. Он спускается длинными темными полосами, которые бегут по склонам, наполняют долины, устремляются вверх, с шумом проходят между стволами ближайшего леса, и вот — они уже здесь.

Ливень обрушивается на наш лагерь с шумом, как наводнение. Потоки воды яростно бьют по палатке, в которой, пригнувшись, оглушенные, сидим мы.

Бешено барабанит град. Кедры, к которым привязаны палатки, трещат; так и кажется, что вихрь вырвет их с корнем и унесет вместе с нами.

Каждую минуту мы боимся, что палатки, подхваченные ветром, улетят в пространство.

Через некоторое время я вдруг заметил, что одна из веревок развязалась. Как только ветер со всей силой ворвется внутрь, он сорвет палатку. Веревку необходимо укрепить во что бы то ни стало. Я быстро накидываю на себя непромокаемый плащ и осторожно выставляю голову.

Дождь продолжает идти с бешеной силой. Я вылезаю и тщательно укрепляю веревку.

Но неожиданный порыв ветра толкает меня в сторону. Я хватаюсь за сучок. Он ломается, и я скольжу по размокшей глине. Утратив равновесие, машу руками в воздухе, и через секунду стремглав качусь под гору и сваливаюсь в промоину, к счастью, на мягкую подушку пропитавшегося водой лишайника, совершенно не разбившись.

Я вскакиваю и оглядываюсь кругом. Бешенство бури уже миновало. Дождь постепенно стихает, но еще царит полумрак. Грязная вода несется вниз сотнями ручьев и каскадов.

Я бегло осматриваюсь, как лучше пробраться назад; цепляюсь за мокрые стебли брусники и клюквы. Уже вижу палатку. Я слышу, как гудит гром в долинах.

Но что это? Крик! Я осматриваюсь и замечаю какие-то фигуры, быстро двигающиеся в тумане, который поднялся после дождя.

Прежде чем я успел крикнуть, около двадцати этих загадочных существ бросаются на палатку. Слышен шум короткой борьбы, двукратный лай! Я вижу, как эти существа — я могу различать лишь их силуэты — тащат свою добычу к лесу и исчезают в нем.

XIX

Я остался совершенно беспомощным и одиноким в наводящей ужас, молчаливой, враждебной стране.

Проносятся черные разорванные облака, но между ними уже проглядывает улыбающееся небо.

Даже тогда, когда я заблудился на ледниковой равнине и стоял один среди ревущей бури, даже тогда я не испытывал такой тяжести и такого беспомощного состояния. Никогда на меня не нападал столь сильный страх, как после этой внезапной катастрофы.

Что это за существа, которые напали на лагерь? Взяты ли мои друзья в плен или же убиты? Что будет с ними, если они в плену?

Ведь множество ученых утверждает, что человек ледниковой эпохи был людоедом.

Признаюсь, что в первое время я думал только о Надежде. А последовавшая сильная душевная боль открыла для меня самого приятную и вместе с тем страшную действительность — я люблю эту смелую девушку. Я понял в один и тот же миг, что люблю ее и что она потеряна для меня. Когда я поднялся на вершину холма, под кедры, там уже не было палатки: все исчезло, и следы борьбы смыл дождь, и вокруг не было видно ни одного живого существа.

В отчаянии я прислонился к стволу дерева и простоял так несколько долгих минут.

Постепенно энергия возвращалась ко мне. Я выпрямился, полный решимости. В браунинге у меня было только два заряда, в карманах — коробка спичек, компас и большой перочинный нож. Но я не колебался. У меня сложился определенный план.

Я должен был сначала спуститься вниз, к мамонту, отрезать себе мяса в дорогу, а потом отправиться к нашему депо, чтобы там основательно снарядиться, имея единственную в данное время цель — узнать судьбу своих друзей.

Я снова осмотрел всю верхушку холма, каждую пядь земли, напрасно отыскивая их следы.

С револьвером наготове я спустился в овраг. Осторожно пробираясь лесом, прислушивался.

Сильное каркание заглушало шум реки Надежды. Осторожно выглянув из чащи, я увидел кружащуюся, мечущуюся во все стороны сплошную массу черных птиц. Они покрывали и труп мамонта. С кусками кровавого мяса взлетали они на ветви соседних деревьев и снова бросались вниз. Тут было несколько сотен больших воронов. По их беззаботному поведению я понял, что окрестности безлюдны.

Тогда я вышел, вооружившись длинной сухой веткой.

Я заметил двух больших животных, которые быстро скрылись в чаще. Они были белого цвета и походили на овчарок.

Птицы с неудовольствием оставили богатую трапезу. В первую минуту они совершили на меня настоящее нападение, и я должен был энергично отгонять их веткой. И только когда я перебил крылья у нескольких птиц, остальные отступили и уселись на ближайшие деревья, злобно каркая и глядя на меня злыми глазами.

При первом же взгляде я увидел, что труп мамонта привлек и других гостей. Куски мяса, оторванные мощной лапой от огромных костей, и разорванные внутренности животного свидетельствовали о том, что какой-то крупный зверь принимал участие в дележе добычи.

В тине на берегу я нашел след, который показался мне следом медведя.

Потом я убедился и в том, что тут побывали также и люди. Одна из задних ног мамонта была отделена с помощью какого-то орудия, и ее недоставало.

Воспользовались для этого, вероятнее всего, кремневым топором, так как я нашел в ране кремневый осколок. Это побудило меня к новым поискам знакомых следов, но кончилось это, как и прежде, без результата.

Тут я выбрал себе подходящую порцию мяса и решительно принялся за работу. Лишь через полчаса напряженных усилий мне удалось своим ножом отодрать намеченную часть; я сел и тотчас съел несколько сырых кусков, причем за каждым куском черные птицы следили алчными взглядами. Остатки мяса я завернул в кожу. Напившись из реки, я отправился в путь.

Едва я вошел под покров деревьев, смерч каркающих птиц обрушился на оставленный труп, чтобы продолжать прерванный пир.

Чаща охватила меня. Руководствуясь компасом, я направился прямо на юго-восток. С косматых ветвей падали капли чистой дождевой воды. Небо совершенно прояснилось, и летнее полярное солнце начало светить со всей своей яркостью. Местами через просветы в кронах деревьев проникал свет и падал на печальные молчаливые стволы. Белая паутина тогда начинала блестеть, а косматые пауки принимались энергично бегать, ища защиты от ослепительных лучей. Белый лишайник, покрывавший некоторые деревья длинной бахромой, казался белой бородой.

Я шел, временами отдыхая, в продолжение трех часов. Это была та самая тропинка, по которой мы направлялись к реке Надежды.

Миновал я несколько протоптанных мамонтами троп. Я прошел через пояс брусники и черники. Были тут и морошка, и голубика, и клюква, и эти милые славянские слова, которыми называла ягоды Надежда, словно пробудили в моем сердце острую боль.

На одной прогалине, выкорчеванной вихрем, я увидел двух великолепных оленей. Они спокойно паслись.

Услышав меня, смелый самец поднял рогатую голову и стал разглядывать мою фигуру. Самка же спокойно продолжала пастись. Несколько секунд я глядел на животных. В первый момент инстинктивное чувство побуждало меня застрелить оленя, но, подумав о куске мамонтового мяса, я отбросил эту мысль — это была бы излишняя кровожадность. Олень нагляделся досыта, издал рев и легкой рысью побежал с прогалины в сопровождении своей подруги.

Я заблудился. Погруженный в свои мысли, я забыл про компас и вдруг, выйдя из леса, увидел свое отражение в чистой воде небольшого круглого озерца, лежащего на дне долины. Ручей, вытекающий из-под снеговых полей — высоко в горах, — тонкой струйкой поил его. На зеленоватой воде плавало несколько диких гусей.

Я стал растерянно осматривать окружающую местность. Здесь и там на склонах, покрытых толстым ковром лишайников, озаренным спокойным солнечным светом, паслись олени. От гор к лесу в бесконечной выси, медленно махая крыльями, летели несколько воронов. Где же я?

Осматриваясь, я прикрыл глаза рукою. И тотчас почувствовал укус. Тонкий звенящий голос раздался около уха. Комары!

Они напали на меня, как разбойники. Я начал отгонять их, махать руками, отчаянно сражаясь с этими маленькими яростными насекомыми.

В конце концов, побежденный ими, я стремглав бросился бежать. Целая туча ненасытных кровопийц долго преследовала меня, и только тогда, когда я оставил сырые окрестности и очутился на холме, мне удалось избавиться от этой пытки.

Стоя на холме, можно было ориентироваться. И какая приятная неожиданность! На правой стороне я узнал знакомый край: холмы и склоны, морены и долины, которыми мы спускались к лесу. Сзади, в туманной дымке, тянулся голубоватый ледник реки Надежды. С тайги поднимался пар.

Солнце нагрело после дождя ее темную поверхность, и беловатые пары поднимались, как дым, и уносились свежим ветром к горам. Наше депо должно было быть тут, совсем недалеко.

И действительно, после короткого осмотра, я увидел пирамиду из камней. На лыжном шесте весело развевался лоскут материи. Все было в том же порядке, какой мы оставили два дня тому назад.

Никто не подходил к нашему запасному складу, кроме нескольких лисиц, которые оставили следы возле пирамиды. Но в эту пору года они, конечно, без труда добыли где-нибудь достаточное количество пищи и поэтому не особенно старались извлечь из жестяных коробок сухари и пеммикан. В пору же зимней нужды они, наверное, постарались бы добраться до них.

Я облегченно вздохнул. Находился я тут в приятном, защищенном от ветра месте. Подходя к складу, я спугнул целое семейство снежных куропаток; цыплята, пища от страха, скрылись в поросли карликовых верб. Значит, действительно, я был здесь единственным человеком.

В один из находившихся здесь мешков я уложил необходимые мне пищевые продукты, прежде всего пеммикан. Наш пеммикан состоял из равных долей говяжьего и конского сушеного и размолотого мяса, в кусках по полкилограмма. Вкус его был превосходен, а еще большее значение имело то, что его можно было есть как сырым, так и вареным. Эта пища идеально подходила для дальнего пути. Теперь у меня было и оружие и запасы.

Наступила ночь. Нежно-розовые лучи залили долину. Как небольшие зеркальца, блестела тихая гладь озер между холмами. Горы отбрасывали длинные тени. Склоны холмов, высушенные солнцем и покрытые оленьим мохом, уже приобрели свой характерный белый цвет.

Эти холмы — остатки морен. Большие валуны, настоящие каменные ядра, лежали на обнаженной поверхности скал или же на дне каменных котлов, образованных водопадами, низвергавшимися здесь когда-то. Это так называемые ледниковые мельницы или чертовы горшки.

И здесь, в этой местности, сидел одинокий путник, выброшенный сюда, в среду первобытной эпохи, из культуры двадцатого века.

Сидел он здесь, Робинзон страны оленей и мамонтов, на мху, у небольшого костра, дым которого тонкой струйкой поднимался к чистому небу, нежно освещенному зарею летней арктической ночи.

Неодолимая усталость охватила меня. Я наскоро испек себе кусок мяса, надев его на ольховую ветку, и нарвал на закуску брусники. Свернувшись с подушкой из мха под головой у подножия каменной пирамиды, я заснул беспокойным сном.

Замечу здесь, что прежде чем улечься спать, несмотря на кажущееся крайнее равнодушие к своей судьбе, я предусмотрительно снял шест с флагом, чтобы этот видимый знак не привлек врага.

Я засыпал и снова просыпался. Вздыхал и вертелся с боку на бок. Внезапно меня разбудило предчувствие близкой опасности. Осматриваясь, я поднялся на локтях. И вдруг тяжелый камень просвистел около моей головы.

Я хотел вскочить, чтобы скрыться, но кто-то бросился на меня. Это был человек!

Он сшиб меня на землю и попытался схватить за горло. Я слышал, как он тяжело дышал и хрипел.

Я начал отчаянно защищаться. Мы катались по мху с сопением и стонами туда и сюда. Мы рычали, душили, кусали и царапали друг друга. Потом при одном сильном повороте, я увидел на мгновение лицо нападавшего и… рассмотрел бородатое лицо Сива. В его глазах, сверкавших диким, жестоким огнем, светилась ненависть.

Со всею силою я оперся на локти и, сильно рванувшись, сбросил противника на землю, а последующим, быстрым, как молния, движением обрушился ему на грудь.

Я разыскивал глазами камень, кусок дерева или еще что-нибудь, чем бы я мог оглушить злодея. Про свой револьвер, к удивлению, я в этот момент забыл.

В то же время я почувствовал такую резкую боль в руке, что вскрикнул. Сив, как бешеный зверь, впился зубами мне в руку, которой я придавил его к земле.

Кровь брызнула фонтаном. Я выпустил негодяя. Он вскочил, метнулся в сторону и поднял камень. В тот же момент я нащупал браунинг. Я поспешно вынул его и выстрелил наугад.

Убегавший Сив вскрикнул, завыл и начал хромать. Он упал, поднялся и молча продолжал свой бег, припадая на одну ногу. Только один раз он повернул голову, и напоследок я еще раз увидел его лицо, смертельно бледное, искаженное от боли, и дикие, налитые кровью глаза. Он исчез.

Тут напряжение борьбы и сильное волнение охватили меня, и я, весь дрожа, со стоном упал на колени.

Кровь, вытекая из раны, окрашивала мох. Я подошел к ручейку и вымыл рану. Указательный палец левой руки был глубоко прокушен, и запястье разорвано. Я сделал из платка повязку и старательно затянул ее, чтобы остановить кровотечение.

Значит, Сив также избежал плена. Убежал он, во всяком случае, без оружия. У него появилась та же мысль, что и у меня: найти депо. Кто знает, когда он заметил меня, и не полз ли за мной уже много часов. Он увидел, что я опередил его, и нашел подходящий момент для сведения счетов. Его ревность воспламенилась. Спрятавшись, он выждал время и, видя меня спящим, поторопился устранить ненавистного соперника. Но это ему не удалось.

Серьезно ли я ранил его? Погибнет ли он от голода в этой безжалостной пустыне или же его растерзают хищники? И, как это свойственно некоторым характерам, моя злость начала превращаться в жалость и сострадание.

Если же он поправится, — думалось мне дальше, — мне не ждать от него пощады. Этот человек будет следовать за мной по пятам с упорством дикаря.

А что у него на уме? Кто может сказать, что он не хочет добыть Надежду для себя, вырвав ее из плена?

Я стал сожалеть, что не прицелился в Сива получше. Перспектива коварного выслеживания, самая мысль о том, что Сив свободен, что он здесь, на этой земле, недалеко от меня, не давали мне покоя. Я уже не думал о сне.

Я взял ружье, запас патронов, примус, бинокль и мешок с провиантом. Прежде чем уйти, старательно спрятал остальное оружие в другом месте.

Подкрепившись после этого горячим супом из гороховой муки, не мешкая, я двинулся в путь вдоль небольшого ручья, который вытекал из озера, и направился прямо на север, где ручей соединялся с рекою Надежды.

Я оглянулся назад, на поднимающуюся вверх стену гранита, гнейса и сиенита, и, при мысли о страшном ледяном кольце, которым защищена и навсегда отделена эта земля от остального мира, мороз пробежал у меня по коже.

XX

Следующие дни были днями долгого пути. Главной моей мыслью было найти следы своих друзей. Кроме того, я решительно желал, наконец, увидеть лицо здешних туземцев, познакомиться с их страной и с тем, какие тайны хранит она за областью тайги. А высоко надо всем стоял образ Надежды, придавая мне несокрушимую энергию.

Там, где я шел, возле потока, лес был редок. Много было сухих и истлевших деревьев; тем не менее, каким-то чудом они держались; но это была только видимость: от одного моего прикосновения они рассыпались в груду трухи.

В чистой воде потока плавало множество пятнистых форелей. А лес все время был, как заколдованный лес сказки: тихий и все же полный таинственной жизни.

Волны холмов вздымались все выше и выше к новому гребню. Я уже не мог идти по течению потока, так как крутые обрывы спускались до самой воды.

Руководствуясь компасом, направлялся я все время к северу через горы и долы.

Отдыхал я под прикрытием кустов и камней, у костра, который поддерживал из страха перед дикими зверями.

На следующий день, после нескольких часов ходьбы, я достиг верхушки гребня. Я сделал несколько шагов среди чащи и отпрянул назад. Передо мной раскрылась пропасть. Лежа на животе и отстраняя рукой карликовые кедры, я глядел в головокружительную бездну.

Это был каньон, глубиной до ста футов, прорытый в красноватом песчанике. Внизу, в тени, катилась черная река Надежды. Три мамонта на берегу утоляли жажду. С этой высоты они казались тремя рыжеватыми жуками.

С течением веков вода, ветер и морозы изъели песчаниковые стены и образовали сотни фантастических зубцов, башен и силуэтов. Узкие трещины доходили до самого дна. Здесь и там у кромки скал поднимались одиночные столбы, увенчанные несколькими, словно нарочно посаженными на них, деревьями. Скалы представляли собой сотни странных фигур, людских и звериных профилей, а красный песчаник, прорезанный в разных местах полосами темно-зеленой хвои, приобрел дикий, фантастический вид.

Через редкий лесок на окраине противоположного обрыва проглядывало чистое небо. Летняя погода уже установилась. С моего становища открывался замечательный вид на запад и север. Когда же я осмотрел местность при помощи бинокля, у меня вырвалось тихое восклицание. Я увидел дым! Да, голубоватый кудрявый султан дыма, поднимавшегося над вершинами леса в нескольких милях на северо-западе, в почти уже равнинной местности.

Вид дыма заставил меня вскочить на ноги. Там был огонь! Огонь, который мог развести лишь человек!..

Кто же находится там? Какие существа сидят там вокруг горящих ветвей, жаря олений окорок или ребро мамонта? В первый момент я подумал, что это мои друзья. Вероятно, это они убежали из плена. Но эту догадку пришлось отбросить, когда я увидел еще два дымка. Один из дымков при полном безветрии высоко поднимался из долины реки Надежды.

Я решил идти в этом направлении. Такое решение немного меня успокоило.

Во мне проснулось упорное любопытство: чем кончится вся эта сумасбродная авантюра. Впрочем, мне казалось уже вполне естественным, что я нахожусь в сердце Гренландии, что мамонты вот здесь, подо мною, приходят пить воду из шумящей реки.

Я много думал о реке Надежды. Куда она несется? Здесь, за этим хребтом из песчаника, начинается ровная местность. Я полагал, что найду там большое озеро.

В этот день, к вечеру, солнце, спрятавшись за контурами гор и закрывшись белой вуалью пара, покрыло небеса какой-то особенной лиловой зарею.

Купол небес, спокойный, озаренный дивным светом, бледным и приятным, уходил в бесконечность. С наступлением ночи небо на юге окрасилось в желтые тона, на севере же стало розоватым. Лес противоположного гребня выступил, как черное кружево.

В чаще послышалось завывание волков. Низко надо мною с карканьем пролетела одинокая черная птица, направляясь к югу, в лес, через который я проходил. Каньон наполнился полумраком. Я различал лишь неясное поблескивание текущей внизу реки.

Вдруг какой-то ужасный звук вывел меня из задумчивости. Он доносился из глубины каньона.

Я снова пополз к краю обрыва, но ничего не смог разглядеть. Чу! Что-то тяжелое бежит вскачь вдоль бушующей воды. Ревет, хрипит и трубит. Издало рычание боли! Кто-то его преследует. Я различаю три-четыре тени, которые исчезают прыжками и сливаются с полумраком. Но что это? — настоящий человеческий крик, — крик, от которого холод пробегает по телу, крик смертельный, отраженный скалами и заполнивший окружающее пространство.

Охотники с копьями, нападающие на мамонта! Не те ли, которые напали на наш лагерь? А возможно, что много орд этих дикарей бродит по стране?

Еще долго смотрел я, задерживая дыхание, в захватывающую дух глубину. Но звуки дикой охоты давно заглохли в изгибах ущелья. Не было больше никакого движения.

Я находился поблизости от какой-то населенной местности. Меня окружали загадочные существа, которые и здесь и там по всей стране вели дикую, незнакомую мне жизнь.

После короткого отдыха я оставил свой наблюдательный пункт и вновь отправился в путь.

Песчаниковая преграда, как я уже сказал, отделяет горную местность от равнины. Холмы за нею становятся более пологими и постепенно сливаются с равниной.

В северо-западной части неба выступают серые полосы. Хорошая погода скоро кончится, и снова будет хмурое дикое небо, дымящиеся облака, ветер и дождь.

Лес становится все реже и мельче. Кедры поднимаются, словно жердочки, с редкою хвоей; они перемешаны тут с карликовой елью. Попадаются одинокие скрученные и недоразвитые экземпляры ивы и ольхи.

Должно быть, осенние ветры сурово властвуют в этих краях. От некоторых деревьев уцелели только остовы, голые пни без ветвей, с грубо обломанной верхушкой, словно ее срубил топор дровосека. Тут и там багрово-красные трясины. Прелый запах истлевших листьев. Сыро. Местами большие отдельные группы странных обтрепанных деревьев.

Настоящий бродяга среди лесного населения, который решается доходить до самой непроходимой северной границы — сибирская пихта — растет здесь же.

Тут действительно настоящие дебри арктической Америки, где лес, как передовая рать бойцов, борется с беспощадной полярной пустыней. Начало тундры. Эта местность должна быть настоящим раем оленей и лосей.

Далеко, далеко впереди, на севере, поднимается одинокая гора, она возникает неожиданно в виде узкого колокола. Я направляюсь к ней. Многочисленные дымки, поднимающиеся со всех сторон, говорят о том, что я приближаюсь к заселенным местам. Я удваиваю осторожность.

Мне захотелось сварить себе рыбу, недавно пойманную в ручье. Прислонив ружье к ближайшему дереву, я сложил свою ношу и, взяв примус, хотел принести воды. Но едва я сделал два-три нерешительных шага, как почва исчезла под моими ногами.

Раскрылось черное отверстие, я вскрикнул, полетел в какую-то яму и, тяжело ударившись виском о что-то твердое, потерял сознание.

XXI

Первое, что я почувствовал, когда пришел в себя, было ощущение сырости. Водяная пыль падала на меня через узкое овальное отверстие, в которое проникала также жалкая полоска пепельного полусвета.

Потом я инстинктивно понял, что я не один. Подняв голову, я увидел два блестящих зеленых глаза, глядевших на меня из мрака.

Я попытался подняться, но почувствовал боль в правом плече и тяжесть в голове. Но что стало беспокоить меня больше, когда я немного двинулся всем телом, — это тупая боль в колене правой ноги.

Я увидел, что лежу на дне искусно выкопанной ямы, глубиной до двадцати футов, с суживающимися кверху стенками. Посередине ямы были врыты два крепких заостренных кола. Яма была прикрыта с удивительным искусством крышкой из ветвей, листвы и мха, на которые был насыпан тонкий слой земли.

Дикие охотники этой страны вырыли эту западню для крупного зверя, вероятнее всего, мамонта. Утомленный, в состоянии отупения от долгого пути, я не заметил приготовленной ловушки и угодил в нее.

Я упал прямо возле кола. Еще бы пять сантиметров, — и я повис бы на нем. Я вздрогнул, поглядев на торчащее острие, покрытое старыми засохшими следами крови.

Потом я снова обратил внимание на два горящих глаза, неподвижно глядевших на меня из противоположного угла. Мое зрение уже немного свыклось с полумраком, и я увидел, что это был большой волк, настоящий арктический волк, почти белый, с густой шерстью и высокими передними ногами, благодаря которым некоторые натуралисты дали ему название полярной гиены.

Я поискал взглядом оружие, но его здесь не было. Падая, я выронил браунинг, который держал в руке. Только большой примус со звоном последовал за мной в ловушку.

Мое неожиданное падение и грохот примуса подействовали на хищника так, что он не решился напасть на меня, пока я лежал без сознания.

Нельзя было и думать выбраться из ямы без чужой помощи. Не мог я рассчитывать и на то, что кто-нибудь из охотников придет осматривать ловушку прежде, чем я умру от голода или буду растерзан изголодавшимся зверем.

Я подумал, что необходимо покончить с волком, чтобы его мясом поддержать свою жизнь. Да и само животное может напасть на меня с той же самой целью.

Я осторожно поднялся и сел. При этом я снова почувствовал сильную боль в колене.

Мой компаньон, казалось, обеспокоился. Он выгнулся, съежился. Потом прижал уши, ощерился и показал ряд зловещих зубов.

Я пододвинул к себе единственное оружие — свой примус, который лежал на расстоянии вытянутой руки. Замечательная мысль мелькнула у меня в голове. Как только волк впадал в беспокойство и проявлял намерение оставить свой угол, я тотчас начинал бренчать и барабанить в несчастный примус, — барабанить громко и с воодушевлением, как негритянский фанатик, и результаты были поистине великолепны: с поджатым хвостом неприятель затихал в своем углу.

Эта игра сначала развлекала меня, потом стала утомлять. Я страдал от жажды, а колющая боль в колене давала себя знать все чаще и чаще. Я заметил, что дремлю, а очнувшись, вдруг увидел своего компаньона крадущимся ко мне, словно тень, с взъерошенной шерстью и горящими глазами.

Возможно, что волк был в яме уже несколько дней, и голод донимал его.

Я понял, что находиться дальше в том же положении невозможно. Необходимо на что-нибудь решиться. Приближается момент, когда бренчание примуса — единственное мое средство самозащиты окажется бессильным. Зверь привыкнет к нему. Самым лучшим будет в последний момент разбить этим примусом зверю голову. Это будет отчаянная попытка, но, в сущности, мне не остается ничего другого.

Грязные струйки текли со стен; было сыро и холодно. Мне вздумалось кричать, чтобы обратить на себя внимание какого-нибудь живого существа, находящегося поблизости.

Прошло уже много длинных часов; целых полдня; начиналась другая половина. Мне было холодно.

Одно время я слышал какие-то тяжелые шаги вблизи ямы. Земля тряслась, кусты ломались. Какое-то существо сопело и фыркало, как будто со злобою обнюхивая землю. Вдруг все утихло.

Напрасно я ломал голову, как выбраться отсюда. Я до сих пор не решался даже встать на ноги, так как болело колено, и я боялся, что волк бросится на меня.

Вдруг я вздрогнул всем телом — волк ни с того ни с сего принялся выть. Он сидел, прижавшись к стене; подняв голову, с закрытыми глазами и напряженным видом издавал он жалобный вой. Я в отчаянии схватил кусок глины и бросил в проклятого музыканта.

Опять прошло несколько бесконечных часов. Я снова впал в тупую оцепенелость. Но тут поведение зверя обратило на себя мое внимание. Им овладело беспокойство.

Он поднял свой нос к отверстию ловушки и ощетинился. И тогда, не слышав пред тем ни малейшего шелеста, я увидел, как кто-то появился в светлом круге на краю ямы.

Это была человеческая голова.

Никогда, даже в самом страшном сне, не видел я такого лица. Дикая копна спутанных черных волос, под которыми исчезал низкий лоб, плоский широкий нос, большой рот с выпяченными толстыми губами и полное отсутствие бороды, — вот что заметил я при первом взгляде. Но самым удивительным были глаза. Они сидели глубоко, как в темных пещерах, жгучие и неспокойные, а сверху их прикрывали два выступающих надбровья. Чем-то невыразимо звериным веяло от этого темно-бронзового косматого лица. В действительности это лицо не было человеческим, но он не было и звериным. Мы глядели друг на друга две долгих секунды. Никакой мысли я не заметил в глазах, которые смотрели на меня. Никакого движения в лице.

Потом покрытое шерстью лицо вдруг исчезло; раздался свист, и кремневая стрела влетела в яму.

Полярный волк, раненый в горло, подпрыгнул и издал сдавленное рычание. Стрела вонзилась до половины. Зверь начал кружиться; он зашатался, как пьяный, и потом свалился, вытянувшись в агонии.

Минута шла за минутой. Волчье тело коченело; глаза помутнели; одна из задних ног торчала вверх. Кровь, вытекая из раны, образовала небольшую лужу.

Иногда я глядел на часы. Оживленное, неутомимое их тикание действовало на меня ободряюще.

Часы показывали ровно три четверти восьмого, когда я услышал тихий шелест. Какие-то глухие голоса неясно долетали до моего слуха. Очевидно, приближалось много людей. Вскоре появилось семь фигур. Я увидел небольшие луки и копья, которые эти люди держали в руках.

С минуту они глядели на меня со спокойным вниманием, причем обменялись между собою короткими словами на незнакомом языке.

Речь их была странная, грубая, полная гортанных звуков, произносимых своеобразно, как бы с напряжением, и похожих на крик диких лесных животных.

Потом дикари притащили ствол кедра, с которого ветки были обломаны так, что он образовал подобие лестницы, и спустили его в ловушку.

Это было немое приглашение лезть наверх. Я колебался.

Решившись, я сделал попытку встать. Но едва я поднялся и сделал шаг, боль в колене возобновилась с такой силой, что я упал бы на месте, если бы вовремя не схватился за один из торчащих кольев.

Скрипя зубами от боли, я попробовал повторить опыт. Я собрал всю энергию, на какую только был способен, и достиг того, что поднялся до третьей ступеньки, перенося адские муки. Но потом я потерял сознание и бессильно свалился на землю.

Когда я очнулся, я увидел что охотники вытащили меня из ямы и положили на мокрый мох.

Тяжелая мгла опустилась на землю и покрыла ее густым покровом. С хвои падали холодные капли. Во мгле около меня двигались фигуры диких людей.

Все они были среднего или, скорее, даже малого роста, но во всяком случае выше, чем эскимосы, костлявые, почти худые, но с сильной мускулатурой. Их черные волосы, падали им на лица. Губ не было видно в редкой, но жесткой поросли усов. Все были одеты в шкуры, небрежно переброшенные через одно плечо и стянутые у пояса при помощи сухих звериных жил, и на ногах не имели никакой обуви.

Кожа этих людей имела темно-бронзовый оттенок, и все они были покрыты волосами каштанового цвета, образовавшими на груди густую гриву.

А их лица! Пока жив, я никогда не забуду лиц обитателей этой заколдованной страны.

Рот с толстыми губами, по-звериному выступающий вперед, выдающиеся лицевые кости и громадные надглазницы придавали трудно описуемое выражение их профилю. Так должен был выглядеть первобытный неандертальский человек!

Глаза дикарей были похожи на раскаленные уголья, и порой казалось, что они затягиваются голубой пленкой, а потом они снова загораются диким блеском глаз хищных животных, зеленоватым беспокойным блеском, который моментально тускнеет и гаснет.

Придя в себя, я увидел, что четверо занимались приготовлением носилок из ветвей растущих по склону деревьев. Трое остальных стояли около меня на страже; из них один держал копье с ольховым древком у самой моей головы. Другой издали равнодушно следил за работой своих товарищей, временами почесывая свою гриву.

Он был немного стройнее, чем другие, одет в волчью шкуру, за пояс у него был заткнут каменный молот с длинным упругим топорищем.

Убитая самка оленя и вытащенный волк лежали около носилок. Я понял, что будет дальше. Меня положат на носилки и понесут. Куда?

Мужчина в волчьей шкуре взглянул на меня рассеянным взглядом. Видя, что я очнулся, он обратился к другим и что-то им сказал.

Носилки были готовы. Двое из этих странных дикарей взяли меня своими крепкими руками и скорее бросили, чем положили, на ветки, не обращая ни малейшего внимания на мои болезненные стоны. Они подняли носилки и двинулись вперед. Два охотника взяли изогнутый сук и привязали к нему оленя и волка. Третий мучился с моими вещами и оружием, которых не хотел касаться руками из суеверного страха. Веткой сгреб он их на разостланную кожу и эту тяжелую ношу тащил на плечах.

Мы двинулись в поход в направлении, которое я не мог определить из-за тумана.

Лежа навзничь на носилках, я рассматривал лицо заднего носильщика, смотревшего на меня с таким равнодушием, что у меня начинала закипать кровь.

Я старался определить уровень культуры странного народа, в руки которого я попал, и имена Мортиллье, Флоуэра, Гепбёрна и других известных антропологов начали так неотступно всплывать в голове, что прогнали мысли о неопределенном будущем.

И так несли меня, безоружного и хромого, неспособного к отпору и вынужденного без движения ожидать развязки всей этой странной истории.

Стоял густой туман. То там, то здесь раздавалось хриплое воронье карканье.

Мы миновали ольховый кустарник, влажный от окружающей сырости, и карликовые вербы, не превышавшие рост человека.

Во многих местах почва прорывалась, и под ногами несущих выскакивали пузыри грязной воды. Упругий слой почвы, казалось, плавал на поверхности скрытых вод. Вдоль нашего пути тянулись обширные топи.

Вскоре я убедился в существовании новой, неожиданной опасности, которыми так богата эта страна.

Вдруг рядом послышался треск кустов, топот тяжелых ног, чье-то фырканье и сопение. Одновременно с этим было видно, что охотники страшно взволнованы. Они начали кричать, и в их крике несколько раз повторялось странное слово:

«Пгруу! Пгруу!»

Они жалобно завыли и разбежались во все стороны.

Мои носилки закачались, словно на волнах прибоя, и полетели под охрану вербных кустов. Обернувшись на бок, я увидел громаднейшее существо, которое молнией вылетело из клубящихся паров. Это был носорог невиданных размеров, с почти полутораметровым рогом, — носорог, покрытый косматой рыжеватой шерстью, влажной и заиндевевшей, что придавало ему фантастический вид.

Я угадал в нем эласмотерия[7] — носорога, жившего в первобытной сибирской тундре. Эласмотерии нападают, нагнув голову и выставив свой страшный рог.

Животное было разъярено и мчалось в слепом бешенстве. Учуяв нашу процессию, оно напало на нее внезапно и без всякой причины. У меня мелькнуло сожаление, что в руках нет ружья, чтобы показать дикарям, как можно уничтожить такую скотину разом, одним движением пальца.

Из кожи охотника, который тащил мои вещи, с шумом вылетел мой примус и покатился по земле. Разъяренный носорог, в слепой ярости не видя другого предмета, на который мог бы излить свою злость, бросился на несчастный примус, который дикари вытащили со мной из ямы.

Кремневые копья и стрелы не могли бы ничего поделать против твари с такой толстой кожей. Поэтому охотники довольствовались тем, что спрятались в ближайших кустарниках.

Туман закрыл от нас носорога, и в то время, как мы быстро уходили, еще долго было слышно сопение громадного животного и жалобное тренькание несчастного примуса, который звенел под ударами его страшного рога.

XXII

По моим предположениям, поход наш продолжался около двух часов. Потом охотники остановились и развели огонь.

Они сделали это не так, как разводят огонь примитивные народы нашего времени, а также и эскимосы, трением двух кусков дерева различной твердости; они высекли искры из двух кусков кремня на особый сорт гриба, растущего в этой стране на деревьях, мицеллий которого доставляет им отличный трут. Огниво и трут каждый охотник носит в кожаном мешке на шее.

Сухая трава занялась; ветви затрещали. Тут впервые я заметил, что эти дикари каждое разведение огня сопровождают каким-то обрядом.

Когда вспыхнуло первое пламя, каждый охотник молча ударил ладонью левой руки о землю.

Возможно, так они изображают удар молнии, — огня, падающего с небес.

Люди эти необыкновенно молчаливы. Они могут долгие часы сидеть без движения и мрачно смотреть на огонь. С удовольствием узнал бы я, что делается в их примитивном мозгу в течение этих долгих периодов молчания.

Лежа на своих носилках, я мог спокойно наблюдать за их деятельностью. Они искусно разделили на четыре части оленя и жарили окорока.

Прежде всего они очистили кости с мозгом; выпекли их на огне, разбили камнем и высосали, как лакомство, их содержимое. Они с удовольствием ели горячий мозг. К сожалению, я убедился, что они имеют общую с эскимосами северную привычку — пожирать сырым желудок убитого зверя.

Ели они медленно, подолгу разжевывая пищу сильными челюстями. Зубы их были белы, а клыки сильно развиты. Они молча подали мне часть внутренностей, которые еще дымились, но я отстранил их с гримасой отвращения. Тогда они принесли мне кусок полусырого, обгорелого и покрытого пеплом мяса. Я быстро, с голодной жадностью, съел его.

Тела дикарей были покрыты седым инеем от осевшего тумана, шкуры покрыты росой, а дико запутанные волосы пропитались влагой.

Их черные ступни были твердыми и нечувствительными, а множество полузаживших, скрытых под шерстью язв доказывало их равнодушие к физической боли.

Самым симпатичным из всех был молодой дикарь, менее зверского обличья. Его глаза были спокойны. Ел он с меньшей жадностью, чем остальные.

Когда туман стал сгущаться, троглодит[8] перебросил черную бахромчатую шкуру через оба плеча и скрепил этот плащ при помощи сухой оленьей жилы с двумя деревянными шпильками на концах, которые он протащил через отверстие, в куске оленьего рога.

Подобные куски костей и рогов я часто видел в музеях. Эти куски украшены изображениями разных зверей и ошибочно считаются знаками родовой власти. Это не что иное, как запонки и застежки.

Мои дикари носили с собой запас больших кремневых стрел просто за поясом, сделанным из высушенных кишок. Копья их оканчивались обломком, высеченным из кремня или агата, острым, как бритва, прикрепленным к ивовому древку крепким шнуром из сухих жил. У одного из дикарей был каменный молот. Другой, имевший особенно страшный вид, косматый великан, покрытый струпьями и ранами, засунул себе за пояс нижнюю челюсть пещерного медведя. В сильной и искусной руке она, вероятно, должна была представлять страшное оружие.

Не имея до сих пор случая познакомиться с их изделиями и образом их жизни, я не решался точно определить степень и тип их культуры. Но все же мое научное любопытство было возбуждено. Я с нетерпением ждал возможности узнать их быт и нравы.

Насытившись, охотники взяли носилки и остатки мяса, после чего энергично двинулись вперед. Носилки снова начали свое однообразное качание.

Влажность тумана пронизывала меня. Я дрожал от холода и лихорадки, которую вызвала у меня боль в колене. Несмотря на это, от меня не ускользала ни одна подробность этого странного путешествия.

Два или три раза из-под самых наших ног с шумом вылетали стаи куропаток. Охотники не обращали на них внимания. Как потом выяснилось, они вообще не бьют птиц.

Мы перешли через несколько потоков и несколько покрытых камнями полей. Почва тут была сухой и твердой. Болота остались позади.

Я как раз думал о горе, похожей на колокол, которую я видел с гребня Красного каньона, когда мои мысли были прерваны продолжительным воем, доносившимся из мглы.

Процессия остановилась. Один из дикарей быстро исчез в клубящихся парах. Мы ждали. Потом, хотя я и не заметил никакого сигнала, мы снова двинулись в путь.

Но вот я почувствовал едкий дым горящего сырого дерева, который проникал сквозь туман. На меня пахнуло отвратительным запахом гниющих отбросов.

Со стоном повернувшись на бок, я увидел проникавшее сквозь мглу расплывчатое сияние огня. Мои носильщики направились прямо к нему.

Вдруг из-за серой завесы выступила песчаниковая скала. В нескольких метрах над землею верх скалы образовывал навес. В нише горел огонь. Несколько странных, покрытых шкурами фигур сидели вокруг тлеющих ветвей.

Мы продолжали наш путь. Но вот носильщики споткнулись о какое-то препятствие. Это были огромные кости, выбеленные, обглоданные, громадные кости ужасных тварей, остатки диких пиров. Почва была усеяна черными пятнами старых огнищ. Звериные черепа глядели на нас своими пустыми глазницами.

Едва огонь, горевший под навесом, исчез, как впереди, сквозь туман, засветилось новое сияние. Мы шли вдоль скалы, огибая острые углы и обходя громадные камни, когда-то свалившиеся с гор.

Зажурчал ручей. Между голышами тек неглубокий прозрачный поток, и от его холодной воды поднимался пар. И хотя мои носильщики проделали трудный путь с действительно тяжелой ношей, они не казались усталыми.

Проворно перескакивали они с камня на камень, поднимаясь каменистой дорогой в гору, — и свет приближался. Мы подходили к становищу.

Скала сходила к земле уступами, и у самой земли виднелось узкое и темное отверстие пещеры. Около него горел огонь, окруженный вооруженными охотниками. Из-под свода пещеры лениво выползал едкий дым.

Мы остановились, и носилки опустили на землю. Мои провожатые разошлись. Только двое из них — старый великан с медвежьей челюстью и молодой воин в волчьей шкуре — остались около меня. Они обменялись несколькими непонятными словами. Но тут легкими тихими шагами со всех сторон стали подходить другие охотники.

Молча и нахмурившись осматривали они меня. Слышалось ворчание, в котором чаще всего раздавалось слово «могак». Но охотники недолго занимались мной. Скоро они равнодушно разошлись.

Но вот опять кто-то приближается ко мне. Идет быстро, неслышными шагами. Это молодая женщина.

Она грациозна и стройна. Ее бронзовое тело, закутанное в черный мех, гибко, как тело хищного зверя. Надетое на шею ожерелье из конских зубов и обломков нефрита, нанизанных на оленью жилу, позвякивает при каждом ее движении. Ее левое плечо татуировано рядом черных точек. Длинные иссиня-черные волосы в диком беспорядке спадают на низкий лоб и на молодую бронзовую грудь.

Чисто женским движением отбрасывает она с горящих глаз пряди жестких кудрей. Я вижу лицо, которое, к моему удивлению, улыбается. До сих пор я не видел улыбки у жителей этой страны; не видел я ее и после ни у кого, кроме детей.

Скулы у девушки выступают не так сильно; раковины ушей прилегают к голове и нежны; волосы на лице подобны легкому золотистому румянцу; зубы иссиня-белые. Я хорошо вижу их, так как девушка смеется.

Тепло этой неожиданной улыбки согрело меня.

Я тоже улыбнулся и невольно посмотрел на своих сторожей. Но те не обращали на нас внимания. Один из них испытывал пальцем острие стрелы, другой уселся на камень и, казалось, дремал.

Девушка склонилась надо мною. Поток непонятных звуков полился из ее широкого улыбающегося рта.

Речь странная, как я уже говорил, произносимая как будто с напряжением. Когда я прислушался, мне показалось, что в ней слышится подражание звукам природы: шуму и стону ветра, голосам зверей, журчанию воды, треску огня.

«Mo-гак! Мо-гак!» — повторяло дикое создание.

И тут же я вспомнил слово, — слово, которое знакомым звуком ударило по слуху, — «Каманак!» — загадочное название в письме Алексея Платоновича.

В голове моей закружились сотни странных мыслей. Я был на пороге разгадки тайны. Я поднялся на локоть и сказал, стараясь подражать странному акценту ее речи:

«Р-тору! Р-тору!»

Она развела руками от удивления и громко засмеялась, почти без устали повторяя: «Р-тору! Р-тору!..»

При этом она начала ходить кругом, и подражая тяжелой ходьбе и показывая с таким искусством качающийся и свертывающийся хобот, что я вскрикнул от удивления.

«Но ведь это мамонт! Это мамонт!» — И опустился на свои носилки. Мое болезненное движение обратило внимание смеющейся девушки на то, что я ранен.

Она снова наклонилась надо мною и моментально угадала ранение колена. Нахмурившись, она на некоторое время погрузилась в размышления.

Мне было любопытно, что она придумает. Но она тотчас же вернулась к прежнему беззаботно веселому состоянию. Показывая на себя, она повторила несколько раз: «Каму! Каму!», пока я не понял, что этим именем она называет себя.

Тогда я, оглядываясь кругом, как бы ища какой-то предмет, с ударением выговорил мистическое слово, которое явилось нам в наших снах:

«Каманак».

Каму поняла. Она развела свои бронзовые руки, описала ими круг, показала в туман во всех направлениях, а потом очень торжественным движением коснулась земли.

И я понял, что первобытное племя диких охотников так называет свою заколдованную страну.

XXIII

Хотя люди этой страны находятся на очень низкой ступени человеческой культуры, тем не менее, речь их, кроме какого-то особенного напряжения при произношении, при своей примитивности, далека от криков животных. Несмотря на некоторые признаки неандертальской расы, жители Каманака стоят в своем развитии выше.

Каму охотно продолжала бы объяснения, если бы высокий троглодит, одетый в черный мех, какой я несколько раз уже видел здесь, не помешал нам.

Троглодит этот имел такое волосатое лицо, что только два раскаленных угля его глаз светились на нем. Он молча дал знак; носилки поднялись, и мы вошли в пещеру. Каму шла около меня.

Ручей вытекал из пещеры, оставляя лишь узкую полозку для прохода. Когда мы вошли, нас охватил тусклый полумрак. Здесь было тихо, безветренно. Пещера тянулась вглубь, выбитая водой в черном миоценовом песчанике.

Процессия двигалась по мягкому красному песку. Свет огня делал стены кроваво-красными. Под сводами пещеры клубились облака дыма. Свод этот постепенно повышался. Коридор привел нас в просторный зал с высоким потолком. Источник пропадал где-то в стороне, в глубокой и узкой расщелине между камнями.

Вокруг костров сидели группы нагих фигур. Люди жарили мясо, испускавшее острый запах. Другие выскабливали кожу каменными скребками. Женщины, и старые и молодые, носили топливо; старые имели ужасный вид. Их поседевшая шерсть, лохматые волосы, отвислые груди и звериные, обезображенные возрастом лица, — все это придавало им вид призраков. Голые ребятишки с криком бегали друг за другом и дрались.

Я молча осматривал стоянку троглодитов, когда мои носильщики проходили мимо многочисленных углублений, небольших боковых пещер, где на сухой траве, мху или шкурах, скрючившись, спали едва различимые в полумраке человекоподобные существа.

Дети, как только увидели нас, перестали драться и с громким криком бросились к нам. Они стали скакать вокруг нас, как грязные чертенята, смело ощупывая меня и храбро размахивая передо мною небольшими молотками и копьями, которые сделали для них старики.

Каму никак не могла отогнать этих назойливых зверенышей. Шутя она трепала их за волосы так, что они издавали пронзительные крики, или угощала их такими хорошими шлепками, что спина у них гудела.

Так миновали мы все обширное пространство пещеры, пока не подошли к отверстию нового коридора, ведущего в недра скалы.

На пороге этого коридора дети, охваченные каким-то страхом, совершенно покинули нас. Через несколько шагов остановилась сзади и Каму.

Мрак поглотил нас, но теперь мы направлялись к огненной точке, появившейся в глубине скалы. Песок тихо хрустел под ногами носильщиков. Потом я увидел небольшой огонек и неясную фигуру, сидевшую около него.

Носилки были положены около самого костра. Оба носильщика молча и с непонятной поспешностью отошли в сторону.

Я пытался взглядом преодолеть царивший полумрак. Так длилось две-три секунды, и потом я увидел какой-то ужасный призрак. Он сидел здесь, наклонившись, неподвижно, как каменная статуя.

Это был старый-престарый дед, побелевший от старости; сильно всклокоченные волосы и борода не позволяли рассмотреть звериные черты его лица. Его обнаженное тело было подобно скелету, обтянутому пергаментной кожей; весь он был сморщенный, маленький.

Среди путаницы волос, спадавших на лоб, светился один страшный глаз, который неподвижно уставился на меня. В широком пространстве вокруг костра были разложены всевозможные странные вещи: блестящие друзы лилового аметиста, прозрачные, как вода, кристаллы, странного вида раковины, коренные зубы мамонта, окаменелые аммониты, рога, — одним словом, вещи, способные привлечь к себе любопытство ребенка или дикаря.

В эту минуту мое внимание обратил на себя один неожиданный предмет. То было металлическое кольцо около семидесяти сантиметров в диаметре. Я с удивлением рассматривал его. Очевидно, оно не было частью наших вещей. Может быть, это была одна из частей машины Алексея Платоновича?

Но разрешить эту задачу нечего было и думать, так как устремленный на меня страшный глаз все время вызывал во мне чувство невольной жути.

Меня притащили сюда, как на выставку, к этой живой мумии, и я должен был волей-неволей терпеть это.

Этот ужасный глаз смущал меня. Когда же я представил себе, что это старое страшилище сидит, вероятно, долгие годы, в глубине этой песчаниковой скалы, в тяжелом молчании и густом мраке, который старается задушить голубоватое пламя и раскаленные уголья костра, — я начал чувствовать себя неуютно. Какие примитивные мысли зреют в этой старой голове, пока там, на воле, светит солнце, ревут стада животных, бушует буря, кипит жизнь?

Это существо, очевидно, пережило уже несколько поколений. У этих людей еще нет колдунов, — ступень почитания людей им еще не знакома. Они чувствуют перед стариком только какой-то суеверный страх. И хотя они не признают — как я после узнал — никаких начальников, все же, предоставляют Одноглазому решать особенно запутанные дела.

И я лежал тут, с любопытством ожидая, какую судьбу уготовит мне одноглазый.

Ползли бесконечные минуты. Потом старик сделал движение. Он низко склонился надо мною, и я почувствовал, как холодная сухая рука двигается по моему лицу и груди.

Я содрогнулся при этом отвратительном прикосновении, но не решился оттолкнуть ее. Я чувствовал, как рука ощупывает мое горло, потом проходит по моей одежде.

Вдруг рука остановилась на моем кармане, в котором тикали часы. И такая была тонкость чувств этого старого троглодита, что осязанием он почувствовал их еле слышимый звук.

Прислушавшись с задержанным дыханием и трепещущим сердцем, услышал их звук и я, — услышал тиканье — звонкие металлические удары, бегущий топот металлических копыт!

… И часы тихо оставили мой карман. Они заблестели при свете огня и улеглись в кругу между мамонтовых зубов и кристаллов аметиста.

Одновременно с этим одноглазый испустил хрюкающий стон, хрип, ворчание. Оба носильщика послушно выступили из мрака. Носилки поднялись, повернулись, и меня понесли обратно.

Мы прошли темным тоннелем и снова очутились в центральной пещере среди шума и движения. Но меня несли куда-то дальше, в другое место.

Здесь лес толстых песчаниковых столбов подпирал своды. Мы пробирались в полумраке, так как сюда едва достигал тусклый свет костров.

Появилось отверстие нового коридора. У входа стояла и сидела группа вооруженных охотников. Они занимались обработкой оленьих рогов.

Охотник в черной шкуре, присоединившийся к нам в пути, что-то сказал им. Они молча посмотрели на меня и молча же пропустили нас.

Коридор изменил направление. Лежа на спине, я заметил громадные камни, грозно торчавшие из свода. Потом я был вдруг ослеплен ярким светом многочисленных смоляных факелов, вставленных в трещины скалы.

Послышался голос:

— Кого это тащат? Кто это? Милые мои! Да ведь это Карлуша!

Все мои друзья были здесь, целые и невредимые. Я протянул к ним руки. Обернувшись, я увидел побледневшее лицо Надежды и ее удивленные, сияющие искренней радостью глаза.

XXIV

Мы заключены в недрах скалы. Нашей тюрьмой служит круглая пещера с теряющимся во мраке сводом. Большой костер горит в нише, и дым выходит через трещину. Около стены приготовлены постели из мха и шкур. Факелы, вставленные в трещины, наполняют диким красным пламенем эту песчаниковую тюрьму. Здесь проводим мы бесконечные печальные дни.

За входом зорко наблюдает вооруженная группа троглодитов. Мы же совершенно безоружны. Никто из нас не смеет сделать и шага в центральную пещеру.

Шесть арестантов жмутся здесь на шкурах, — шесть, так как с нами здесь и… Алексей Платонович.

Он сидит на камне, — маленький худощавый человечек с физиономией Адольфа Менцеля[9]. Надежда нежно улыбается ему и говорит мне просто:

— Это дядюшка Алексей!

Изобретатель одет в лохмотья кожаной одежды и в авиаторскую шапочку.

Надежда, пересиливая волнение, шепчет мне:

— Он очень, очень болен…

Алексей Сомов, очевидно, страдает душевной болезнью. Он сидит, улыбается, глядит в огонь и лепечет, как дитя: — Да, да, — да, да.

Его болезнь — амнезия, потеря памяти. Выражение его лица усталое, с оттенком саркастической усмешки; один зрачок сужен, другой — расширен. В его глазах — отсутствие какой бы то ни было мысли.

— Ваш дядя страдал частыми припадками головной боли?

— Ужасными, — ответила Надежда. — Иногда он не мог работать по целым дням. Почему вы спрашиваете об этом?

— Мне известен случай, когда амнезия произошла от употребления антифибрина против головной боли.

Взгляд серых глаз Надежды с выражением глубокого сострадания остановился на больном.

Несчастный профессор! Его сумасбродная экспедиция кончилась, когда воздушная машина вихрем была сбита с курса над материковым льдом, и занесло его в полную тайн область Каманака. Алексей Платонович покинул свой аэроплан, и все, что случилось потом, покрыто непроницаемой тайной.

Троглодиты взяли в плен несчастного старика, но не причинили ему вреда. Как и все дикари, они испытывали необъяснимый страх перед душевнобольными.

Прошлого для него не существует. Он ничего не знает о своей прежней жизни. Не узнает Надежды. Он все забыл, даже свою машину. А как раз эта чудесная машина начинает приобретать в наших глазах огромное значение. Нельзя ли бежать на ней из этой заколдованной страны?

Но где же эта машина? Может быть, ее разбили троглодиты или она лежит где-нибудь забытая, во власти воды и ветров.

Ничего не кажется нам проще, как исправить машину, сесть на нее и избавиться от окружающих нас опасностей. Дайте заключенному самую маленькую надежду выбраться из тюрьмы, и он судорожно ухватится за нее, хотя бы это граничило с безумием.

Прежде всего, нам необходимо выйти из пещеры, которая нас душит. Мы должны добиться свободы передвижений. Дни тянутся отчаянно долго. Мы нервно ходим взад и вперед, как звери в клетках, или же сидим, без единого слова, погруженные в тяжелые думы.

Мы спим или делаем вид, что спим. И вдруг нас снова охватывает прилив энергии. Мы устраиваем собрание и энергично совещаемся. Мы придумываем сотни способов, как выйти отсюда, и тотчас же их отвергаем. Наших тюремщиков много, а нас мало. Фелисьен все время твердит, что некоторые из их стрел отравлены ядом…

Что, собственно, троглодиты намерены сделать с нами? Убить нас во время какого-нибудь ужасного торжества? — мы буквально ничего не знаем.

Ясно только то, что все наши попытки добиться свободы добром, договориться с троглодитами, все попытки сойтись с ними разбиваются о мрачное равнодушие дозорных. Остается только терпеливо ждать и надеяться на случай.

Фелисьен принялся за лечение моей раны с неподдельным, искренним состраданием. Он без устали прикладывал холодные примочки, делал врачебный массаж, и, возможно, что через несколько дней я буду в состоянии ходить.

При этом Фелисьен имеет отличную помощницу — Каму. Эта красивая дикарка свободно, без препятствий, приходит и уходит, навещая нас в тюрьме. Все ее необыкновенно полюбили, а особенно Фелисьен. В шутку он называет ее Венерой из Брассенпуи — по известному вырезанному из кости женскому торсу, играющему большую роль в анналах палеонтологов. Действительно, Каму — Венера среди остальных уродливых фигур.

Каму с преданностью льнет также и к Надежде. Обе девушки ухитряются понимать друг друга и оказывать друг другу любезности. Трогательно видеть, как молодая дикарка с благодарностью принимает нежные слова и ласку.

Каму приносит нам самые разнообразные лакомства: чернику и грибы, известные ей съедобные корни, очень ароматные и нежные; кедровые шишки из прошлогоднего запаса. Она снабдила нас искусно сплетенными корзинами и посудой из оленьих черепов. Надежде она принесла ожерелье из зубов и несколько мягких шкур.

Иногда она приводит с собой какого-нибудь из тех маленьких чертенят, которые наполняют визгом центральную пещеру, согнувшегося под основательной вязанкой дров. В воде у нас нужды не имеется. Небольшой чистый ручей вытекает из задней стены наших сеней и теряется в какой-то трещине.

Каждый день к нам входят два диких охотника с кусками кровавого мяса. Они кладут его на камень и молча уходят. Фелисьен с Надеждой занимаются стряпней, а мы молча смотрим. Так проходят наши дни…

Хотя научная экспедиция Снеедорфа потерпела на этом острове крушение, это не отняло сил у ее начальника. Его оптимизм придает нам бодрости. Энергия этого старика удивительна.

Я рассказал Снеедорфу о Сиве. Он был взволнован. Он не ждал такой низости от своего спутника, но думает, что судьба Сива решена. Мы больше не говорим о нем.

У Надежды нет здесь ее верного сторожа. Гуски погиб при нападении на лагерь. Он с воем впился в горло дикаря, схватившего Надежду. В этот момент другой дикарь пронзил его копьем. Троглодиты, не зная домашних животных, сочли Гуски за волка и поступили с ним, как со всякой другой добычей: испекли его и съели.

Дни текут однообразно, один за другим. Нога моя почти зажила. Мы не перестаем каждый день повторять попытки добиться выхода из нашего плена. Но стража бдительна и неумолима.

Ночью — а разве у нас есть день? — когда другие забываются неспокойным сном, Фелисьен приходит к моему ложу. Он долго сидит молча и глядит на огонь, потом вдруг оборачивается ко мне, поднимает палец кверху и глухим голосом говорит:

— Машина!.. Я не отвечаю.

— Машина! — повторяет он, как упрямый ребенок, который готов заплакать. — Необходим летательный аппарат. С крыльями или без них. Моноплан или биплан. Все равно.

Я отвечаю бессвязным бормотанием.

— Возможно, — говорит Фелисьен, как бы про себя, — что такая машина скрыта здесь где-нибудь за углом. Готова для нас. Сесть, взять руль…

Это начинает допекать меня. Я сажусь против Фелисьена.

— Ну, к чему все это? Разве ты не видишь, что это пахнет навязчивой идеей. Вдобавок, что тебе далась эта машина? Сумеешь ты управлять ей? Как ты узнаешь, что она годна для полета и сколько она поднимает людей?

И когда я уже думаю, что милый француз совершенно уничтожен потоком моих слов, я нахожу, что ему не повредило бы и более разумное наставление. С видом очень основательного человека я пускаюсь в рассуждения.

— Если размышлять о вещах хладнокровно, мы должны согласиться с тем, что прежде всего и лучше всего надо нам найти…

Но Фелисьен прерывает мою речь с жестом безграничного пренебрежения и оканчивает ее голосом глубокого внутреннего убеждения:

— Машину Алексея Платоновича!..

XXV

Один я, может быть, в глубине души, доволен своей судьбой. Ведь Надежда все время около меня. Я понимаю, что это страшно эгоистично, но я хочу быть откровенным.

Наши разговоры вполголоса продолжаются; мысли наши дополняют друг друга, и мы часто замечаем, что отвечаем на вопрос, которого другой еще не задал.

Иногда мой взгляд или тон голоса выдает меня, и я вижу, как ее глаза в смущении вспыхивают огнем и как пробегает румянец по ее лицу.

Я уже совершенно здоров, и ко мне вернулась прежняя энергия. Теперь и я, во время совещаний, пытаюсь помочь нашей беде каким-нибудь советом.

Однако напрасно мы ломаем головы. Прежде, чем мы добрались бы до выхода из скалы, мы были бы уничтожены подавляющей силой дикарей.

Наше беспокойство увеличивается со дня на день.

Только Фелисьена наша судьба, кажется, не беспокоит. Он повествует о таинственном, сказочном торжестве, при котором мы будем принесены в жертву, и забавляется при этом, болтая с Каму. А Венера из Брассенпуи объясняется с ним на диво хорошо. Вид этой пары прямо великолепен. Предприимчивый француз умеет уже произносить ряд слов на языке троглодитов.

Он приходит ко мне и с торжеством объявляет:

— Жители Каманака называются гак-ю-маки. Оленя называют они дуйоба. Воду — сакака. Медведь зовется бумуба. Бумуба, дружище, это будет тот человек, который не видит, что Каму — очень милое существо…

Прошло уже одиннадцать дней, как я был принесен в пещеру, а в нашем положении ничего не изменилось. Но в последний день вроде бы незначительное обстоятельство внезапно решило вопрос о нашей свободе.

Как бывало ежедневно, — пришла с визитом Каму. Фелисьен ожидал ее уже с приготовленным альбомом — единственной вещью, которую, по странной случайности, оставили ему дикари. Он придал девушке живописную позу, чтобы в четырнадцатый раз увековечить ее необычный профиль. Но беспокойная Венера из Брассенпуи не стала сидеть, а подошла к нам и высыпала перед нами на стол несколько странных вещей, назначение которых мы не сразу поняли.

Фелисьен подбежал ко мне с вопросом:

— Коренья? Ягоды?

— Ничего подобного! Погляди!

— Черт возьми! Это как будто ракета. Ее принесла Каму.

— Ну, конечно. Это из запасов автомобиля. Голубые сигнальные огни. Магниевые «мельницы». Целый фейерверк.

— Так что же! Не будем же мы здесь устраивать венецианской ночи?..

— А почему бы и нет? Попытаемся. Подействуем на все чувства дикарей. Поразим их колдовством! Если они и почитают что-нибудь, то почитают огонь. Они еще не знакомы с эффектами современной пиротехники. Испытаем это, только не спеша и осмотрительно. Уговори Каму принести завтра еще несколько сигнальных ракет.

Фелисьен, действительно, постарался и уговорил Каму достать еще ракет и фейерверков. Мы разработали план, а когда настала благоприятная минута, то взялись за дело.

В конце туннеля стояла охранявшая нас группа дикарей. В центральной пещере копошилась почти вся орда. Все благоприятствовало нам.

С зажженным фейерверком в руках, торжественно, серьезно двинулась наша процессия к ворчащей группе стражей с пением заклинаний.

С шипением и воем взлетели голубые огненные полосы к своду пещеры; горсти радужных шариков с треском разлетелись и медленно опускались на землю. Сильный, резкий огонь магния вспыхнул и наполнил отверстия скал ослепляющим белым светом. Затрещали разноцветные ракеты, долетая до самых отдаленных логовищ.

И среди этого адского треска и столь неожиданных разноцветных молний стоял Фелисьен Боанэ, в позе богатыря, держа в каждой руке высоко поднятый трещащий белый источник света.

Какой настал тут переполох! Троглодиты, выскочив их своих укромных углов, как окаменелые смотрели на это сверхъестественное явление.

— Каяра! Каяра! — ревели некоторые из них.

Тут одни бежали, не будучи в силах выдержать этого зрелища, другие бросались, как мертвые, лицом на землю.

Сторожа, препятствовавшие нашему выходу, исчезли, и направились по дороге вниз, к подземному потоку. А когда все погасло, и последняя цветная звездочка упала со свода во мрак, и снова тускло засветил горевший костер, — здесь уже не было никого, кто бы препятствовал нам.

Сумрачно смотрели на нас пораженные лица гак-ю-маков, и в глазах этих существ показалось нечто вроде суеверного страха. Они молча признали за нами право на свободу.

Ведь мы были людьми, могущими приказывать молниям, солнцу и звездам, чтобы они сияли в глубине их скал! Мы вышли вон, и после стольких дней мрака и убийственной неопределенности нас встретили свежий воздух и дневной свет. Мы были свободны!

XXVI

Словно Гибралтар, поднимается мощная обнаженная скала из песчаника прямо с равнины. Низко летящие облака разбиваются о ее вершину.

Кажется, будто рука какого-то великана бросила этот одинокий камень через леса и реки от гор в равнину. И все это каменное образование внутри страшно изъеденно и подобно каменной губке или осиному гнезду с бесчисленными ячейками. Троглодиты, населяющие этот каменный небоскреб, называют скалу Катмаяк, что означает «Большая пещера». Позже мы определили, что Катмаяк поднимается как раз в пересечении географических линий, указанных Алексеем Платоновичем.

В течение зимы логовище это тепло, сухо и вместительно. С внешней стороны с полдюжины деревьев дают тень в летние месяцы и защищают от ливней.

Орда пещерных людей насчитывает около трехсот человек. Теперь, когда мы свободны и никто не ставит нам препятствий, мы можем хорошо осмотреть все могучее строение Катмаяка, его растрескавшиеся могучие зубцы, его обнаженные бока и таинственные недра. Мы можем также свободно наблюдать жизнь обитателей этих скал.

Однообразна и груба жизнь гак-ю-маков — палеолитических охотников. Они живут вместе, но каждый сам за себя. Обходятся они без начальников; пожалуй, только, старые охотники имеют известное влияние, особенно в определении места охоты и в устройстве ловушек.

Некоторые места и предметы для них, по известным причинам, святы — табу, как у обитателей Полинезии.

Такова пещера, где сидит престарелый патриарх. Целые десятилетия не оставляет он своего логова. Это место, куда не смеют ступить ни нога женщины, ни нога ребенка. Он внушает им страх, хотя не сотворил ничего чудесного. Просто сидит один в пещере. Впрочем, дикари приписывают ему какое-то неизвестное другим знание.

Огонь, солнце, месяц, северные сияния служат у гак-ю-маков предметом постоянного наивного почитания. Во время грозы у них является не ужас перед громом и молнией, а какая-то мрачная радость, и к бушеванию грозы прислушиваются они с видимым наслаждением. В это время они любят оставаться под открытым небом и с удовольствием предоставляют литься на них теплому летнему дождю.

Ввиду того, что они охотники, их оружие, несмотря на всю его примитивность, превосходно приспособленно для своей цели.

Больших зверей — мамонтов и носорогов — они ловят в ямы, и если окажется недостаточно острых кольев, добивают их там камнями и стрелами.

С луками обращаются они с необыкновенным искусством. При помощи кожаной пращи они бросают овальные речные голыши, величиной с голубиное яйцо, с изумительной меткостью и силой.

Это вооружение дополняется каменными молотками и топорами-дротиками с кремневым острием и еще одним видом оружия, похожим на тяжелую толстую палицу, которую они бросают так же искусно, как кафры свои дубинки. Излюбленным и опасным оружием при личных схватках служит нижняя челюсть пещерного медведя.

Кремень и змеевик[10] для выделки оружия, ножей, скребков и клиньев они добывают где-то в восточной части предгорья, окружающего Каманак. Это место — строгое табу.

Только мужчины, убившие определенное число оленей и мускусных быков, могут в известное, строго установленное время отправляться в эти каменоломни для пополнения ежегодных запасов.

Излюбленным материалом для изготовления инструментов, после кремня, являются рога оленя и клыки мамонта. Выделывая каменные инструменты, они приспосабливают обломок, для лезвия или зуба, острия или клина. Достигают они этого грубым обколачиванием камня заслуживающим упоминания способом: при помощи палки из слоновой кости и рога, то есть материала гораздо более мягкого. Они бьют тяжелым камнем о палку и искусно отбивают кремневые куски.

Однако кость или рог при этом не должны быть сухими. Перед употреблением гак-ю-маки долго вымачивают их в воде. Многие из костяных предметов: одежные запонки, рукоятки ножей и долот покрыты замечательными резными рисунками зверей. Человека, птиц, огонь, солнце и северное сияние они изображать не решаются.

Домашняя утварь их крайне проста: несколько звериных черепов, служащих посудой, несколько корзин из коры и сухожилий — для диких лесных плодов.

Занятие мужчин — охота. Остальное бремя падает на женщин. Они заботятся о детях, а большую часть года готовят одежду из кожи. Только женщины собирают ягоды, грибы, коренья и кедровые шишки. Охотник никогда не унизится до этого.

Живут гак-ю-маки обычно в одноженстве, но искуснейшие охотники имеют и по нескольку жен, скорее рабынь.

Молодые охотники каждую весну умыкают девушек из соседней орды. Если при этом их схватят, то предают смерти без всякого милосердия. Выследив несчастную девушку, когда она собирает вместе со старыми женщинами ягоды, они оглушают ее палкой и уносят полуживую.

Мужчины проводят большую часть дней в охоте. Зимой и весной охотятся они в лесах на юге, летом — в северных тундрах. Когда они идут на продолжительную охоту на север, то сооружают нечто вроде палаток, скорее ширм, в защиту от холодных ветров и дождей; ширмы эти из грубой кожи и нескольких палок, которые охотники и берут с собой при экспедиции в безлесную тундру.

Все свободное от льда пространство заселяют три орды: одна в Катмаяке, другая в песчаниковом каньоне реки Надежды, третья — в горах на юго-востоке.

У такого исключительно охотничьего народа существуют точно определенные правила охоты. Так, кто первый убьет или ранит зверя во время общественной охоты, имеет исключительное право на его кожу, рога, внутренности и мозг. Потом уже все участники делят поровну мясо.

На охоте гак-ю-маки отличаются беспримерным хладнокровием и отвагой. Им очень помогает отличное обоняние и зрение. Я видел, как они ищут зверя по запаху, с ноздрями, обращенными против ветра, наподобие пойнтеров.

Они умеют ползать, как хищные животные, и, спрятавшись, со стрелой, приготовленной к стрельбе, выжидают добычу целыми часами, не обращая внимания на голод и жажду. Вскоре, в первые же дни нашей свободы, мы имели случай наблюдать, что это за люди и как они презирают смерть и опасность.

Мы как раз возвращались в пещеру, когда увидели в поселке небольшое волнение. Троглодиты оставили свои норы. Несколько диких существ бежало около нас, махало копьями и хрипло рычало. Мы быстро направились за ними. Загадка объяснилась: пещерный медведь, привлеченный запахом свежих отбросов, осмелился добраться до самого Катмаяка.

Толпа дикарей обступила пришельца с вызывающим криком и образовала около него сомкнутый круг. У мужчин были копья, стрелы и молоты. У женщин и детей — камни и дубинки. Медведь мотал головою, не зная, с кого начать. Его небольшие, острые глазки светились, как раскаленные угольки.

Вдруг наступила тишина. Троглодиты замолкли; некоторые сели на землю, другие присели на корточки.

Медведь заворчал и стал облизываться; он сопел. Тут выступил из круга небольшой коренастый гак-ю-мак. В руке его был каменный молоток с длинной рукояткой. Махнув им, он испробовал упругость древка.

Дерзко, словно перед ним был кролик, несколькими быстрыми шагами подошел он к страшному чудовищу, и, прежде, чем медведь успел привстать, молот, как молния, упал на голову зверя.

Среди полной тишины мы ясно услышали, как треснул массивный череп. Зверь на мгновенье замер в грозном оцепенении. Судорога пробежала по его телу. Из пасти с желтыми зубами вырвался короткий скрипучий стон. Тяжелое тело медленно скорчилось. На коже лба проступила кровь.

Вся орава несколько минут как зачарованная смотрела на него в тяжелой тишине. Потом поднялось глухое бормотание, которое прокатилось по всему кругу; оно постепенно усиливалось, пока не превратилось в рычание и вой.

Женщины и дети бросились на тушу медведя. Они били и пинали мертвое тело с дикой, внезапно прорвавшейся ненавистью (эти медведи часто хватают в лесу женщин и убивают их). Мужчины спокойно готовили кремневые ножи.

Гак-ю-маки не боятся смерти. Смерть для них нечто само собою понятное, естественное, даже необходимое, как сон, голод, холод. В ней для них нет ничего загадочного. Чувствуя конец, они забираются в пустую пещеру или чащу. Старых или больных людей они убивают равнодушно, одним ударом молотка.

Часто у них вспыхивают ссоры из-за места охоты между двумя ордами, которые заканчиваются короткой схваткой; бойцы получают тяжкие удары, которые переносят с неописуемым равнодушием. Партия побежденных относит свои ширмы в худшую охотничью область.

Как я уже сказал, это — понурые, молчаливые создания, и нет ничего удивительного в такой молчаливости у людей, живущих под небом, вечно покрытым черными тучами, в стране, которую полгода наполняет бесконечный сумрак долгой полярной ночи.

XXVII

Как я предполагал, так и случилось: следуя потоку, вытекающему из Большой Пещеры, прошли мы через несколько долин, и вдруг широкий горизонт открылся перед нами. Во все стороны, куда бы ни обратился взор, простиралась темная водная поверхность. Это было огромное озеро, наполняющее центральную котловину края.

Отовсюду с окружающих возвышенностей стремились сюда быстрые потоки. Среди них, в нескольких километрах от Катмаяка, впадала река Надежды. Таких темных глубин, какими были пучины озера, я еще не видал. Вода в нем пресная, но с особым, немного терпким вкусом.

В этих местах озеро окружают низкие холмы, местами поросшие карликовыми лиственницами. В заливах еще держится лед от последней зимы.

Мы стояли на вершине холма, глядя на север, где среди громадных неподвижных туч отражался на воде синеватый отблеск солнца. Несколько диких гусей пролетело мимо. С десяток чаек с рыжеватым опереньем кружились над поверхностью озера и над берегом. Когда они пролетали мимо нас, их хриплый голос звучал злобно и угрожающе.

Темные волны под нами с шумом набегали на песчаную отмель, покрывая берег пеной и увлажняя мелкий песок.

Фелисьен первый нарушил молчание.

— Прежде всего нужно окрестить озеро. — Не ожидая ответа, он учтиво добавил: — «Озеро Надежды»! Это звучит красиво и будет заметно на картах. Возражений не допускается. «Озеро Надежды»!

Возражений, конечно, не было. Мы приняли предложение единогласно, а я — с воодушевлением, которое поразило меня самого. А потом молча гуляли мы по берегу этих диких строптивых вод.

Снеедорф долго не прерывал молчание. Потом сделал поразившее всех заключение:

— В это озеро Алексей Платонович бросил свою коробку с запиской.

— Но тогда, — воскликнул я, — но тогда озеро Надежды должно соединяться с морем. Вода озера — пресная и должна иметь какой-нибудь сток! Кажется, что поверхность озера приблизительно такой же высоты, как и поверхность моря.

— Несколько метров разницы было бы достаточно, — заметил Снеедорф.

— Мы должны отыскать таинственный сток! — воскликнул Фелисьен. — Алексей Платонович видел его, иначе мысль о коробке не пришла бы ему в голову!

— А что вы думаете о размерах этого водоема? — спросил я.

— Я намерен, — сказал он, — в ближайшее время обойти озеро и исследовать земли на севере.

— И мы пойдем с вами! Мы не оставим вас! — воскликнули мы в один голос.

Мы основательно устроились в нашей прежней тюрьме и обставили ее совсем по-домашнему. Шкуры убитых зверей, примитивные поделки нашего столярничанья, красиво расположенные коллекции, — все было пущено в ход, чтобы придать более привлекательный вид нашему помещению. Мы входили и уходили без всяких препятствий с чьей бы то ни было стороны.

Каму стала нашим верным другом и с трогательным постоянством заботилась о нас.

После нашего эффектного выступления среди шумного разноцветного фейерверка, Каму исчезла дня на два, словно пропала. Потом она вновь появилась, как будто ничего не случилось, и улыбаясь болтала на своем странном языке. Но я заметил, как украдкой она посматривала на Фелисьена. Несколько раз она внимательно присматривалась к его рукам, из которых выскакивал когда-то ослепляющий живой свет. В ее отношении к нам осталась заметная доля робкого почитания.

Мы узнали, что она дочь старого, сильного, отвратительного, как обезьяна, черного охотника, семейство которого было очень многочисленно. Само собою разумеется, что этому старику не было и дела до дочери, раз у него достаточно полуиспеченного кровавого мяса, которое он умел отделять от костей с необыкновенным искусством. Но его умение обращаться со всяким оружием и его отвага в борьбе с дикими животными были общеизвестны.

Много мужчин из соседних орд шаталось по лесам, чтобы подстеречь Каму. Но хитрая и смелая девушка до сих пор избегала подобных ловушек.

Видя других женщин, отвратительных и забитых, женщин, вечно жующих кожу, — особая процедура для придания ей мягкости, — Фелисьен Боанэ часто жалел Каму, так как ее ждала та же судьба.

Только она одна, дитя природы, проявляла бескорыстную симпатию к загадочным белым чужеземцам. Остальные гак-ю-маки были или равнодушны, или же боялись и ненавидели нас.

Троглодиты снабжали нас пищей в виде сырого мяса, но тем дело до сих пор и ограничивалось. В более тесные отношения с нами они не входили.

Однажды утром мы встретили Каму с корзиной, в которой она тащила целую груду хорошо сваренной форели.

Это удивило нас в высшей степени. Так троглодиты умеют варить пищу! Но в чем? Их культура, как мы видели, не достигла ступени знакомства с гончарным искусством.

Скоро загадка разъяснилась. Каму жестом позвала нас следовать за нею.

На этот раз мы оставили Катмаяк, удаляясь от него на северо-восток. Здесь гладкими волнами, закругленными гребнями и верхушками заканчивался выступ возвышенности, и здесь же кончалась самая крайняя полоса сплошного леса.

Мы шли быстро, и через полчаса увидели пары, поднимавшиеся над верхушками елей и пихт, громадными белыми клубами. Через несколько минут мы услышали свист и шум. Мы были у цели.

Под седыми, низко плывущими облаками, в рамке темных щетинистых холмов мы увидели загадочный феномен этой удивительной страны.

На круглой площадке поднимался розовый конус, фундаментом которого служил один из холмов.

Один над другим террасами расположились тут великолепные резервуары с прозрачной водой, — резервуары, окрашенные неописуемо нежным оттенком розовой краски, словно приготовленной из лепестков только что распустившихся весенних цветов. Через края резервуаров ниспадали каскады воды, и когда на них падал луч солнца, розовыми искрами блестел весь конус.

Выше этих бассейнов находился круглый кратер гейзера. Через каждые двадцать восемь минут громадный столб кипящей воды вырывался из верхушки конуса на высоту до пятнадцати метров. Шипя и свистя, одевался он сверху облаками горячего пара, которые уносились ветром, как дым.

С шумом и треском обрушивалась вниз изверженная масса воды, с клокотаньем падала из одного резервуара в другой, постепенно охлаждаясь.

Вокруг главного гейзера было рассеяно с полдюжины маленьких гейзеров, отверстия которых образовали розовое кольцо. Я заметил, что два из них выбрасывали кипящую воду одновременно с главным гейзером, остальные четыре действовали в последующие паузы и выбрасывали только пары. Это были просто предохранительные клапаны, которые не позволяли всему нежному строению взлететь на воздух, как перегретому паровому котлу.

Земля во многих местах была горячей и, казалось, дрожала. Где-то внизу, в недрах земли, тяжело шевелились вулканические силы.

Изверженная вода стекала коротким потоком в соседнее озеро. Эти розовые террасы пользуются у троглодитов суеверным почитанием, и я не удивляюсь этому.

Выбеленные черепа медведей, насаженные на шесты, рога оленей, воткнутые в песок, мамонтовые клыки окружали фантастической рамкой эту дымящуюся кадильницу, приготовленную самой природой. Контраст, который получался от этого нежно-розового камня на темном фоне дикого ельника, производил неизгладимое впечатление.

Удивление, смешанное со страхом, которое испытывают гак-ю-маки при взгляде на дымящиеся и кипящие розовые террасы, не препятствует им, однако, в двадцати шагах ниже гейзера спокойно варить форелей и окуней в водоемах кипящей воды.

XXVIII

Гак-ю-маки верят, что лед, окружающий их землю, простирается во все стороны на бесконечное пространство. Для них других земель и людей не существует.

Ни одного обрывка устных преданий не сохранилось у них от прошлых тысячелетий, когда люди в ледниковый период были изгнаны наступающими льдами с равнин Европы, Сибири и Северной Америки в Гренландию и отделены потом от них непроходимой ледяной пустыней.

Природа заперла здесь часть первобытного человечества. Это была ловушка, которая захлопнулась в подходящий момент. И в этой ловушке жили обломки старого человечества жизнью зверей, в постоянной борьбе с суровыми стихиями. Тип их не изменился нисколько, культура ничуть не продвинулась вперед. Это случилось потому, что теми же самыми оставались природные условия. А между тем там, извне, далеко за туманами, льдами и снегами, человечество не стояло на месте. Разум совершенствовался, мозг интенсивно работал и развивался.

И если троглодиты не имели даже понятия о людях двадцатого века, словно они жили на другой планете, то и современный человек также не знал о своих словно заживо погребенных предках, о древней расе, которая медленно оканчивает свое существование, и ускорению гибели которой, против своей воли, содействовали мы, пришельцы.

Нет сомнения, что число троглодитов убывает. Орды постепенно уменьшаются с течением столетий.

Несмотря на то, что сотни заразных болезней, тиранящих цивилизованное человечество, не решились перейти за северный полярный круг и материковые льды, кажется, что племя гак-ю-маков близится к неизбежному вымиранию.

Их судьба свершится просто. Они исчезнут, как исчезли когда-то орды, жившие на Мораве или Дордоньи, исчезнут, запоздав на несколько тысячелетий, что слишком незначительно в течении времен.

Итак, кругом Каманака — катомакунак — ледник. И этот-то «катомакунак» мешает белым «мо-гакам», чужеземцам, уйти туда, откуда они пришли. А с каким удовольствием они выбрались бы отсюда! Да, мо-гаки, хотя и одаренные такой чудесной силой, напрасно стараются придумать, как побороть эту преграду.

Теперь они свободны, и все же в тюрьме, где их держат на этот раз не гак-ю-маки, а заколдованный Каманак.

— Что ж, — сказал я, когда мы разговаривали об этом, — не будет ли лучше попросить помощи? Попытаемся дать о себе весть внешнему миру и вызвать спасательную экспедицию! К сожалению, у нас нет таких приспособлений, как беспроволочный телеграф.

— Ну, поймаем ворона, — вмешался с иронией Фелисьен.

— Конечно, так и сделаем, — сказал с укором Снеедорф.

— Хорошо, хорошо. Но лишь по чистой случайности попадет наша записка в надлежащие руки. Если же бросить бутылку в озеро, она разобьется или будет выброшена на пустом берегу. Найдут ее эскимосы, которые годами не видят белых людей. А ворон? Задушит его снежный сокол, вашего ворона, и я думаю, что несколько лет может пройти, прежде чем явится ваша спасательная экспедиция!

— Несколько лет! — сказала, вздохнув, Надежда.

— К этому времени мы превратимся в настоящих троглодитов. Мы будем есть сырые желудки животных вместе с их содержимым. Брр! — съязвил Фелисьен.

— Годы, много лет! — повторила девушка.

Тон ее голоса подействовал на безжалостного Фелисьена.

— Есть еще одно средство! Мы до сих пор не видели от него даже щепки. Я сомневаюсь, чтобы троглодиты не нашли обломков, если только…

— Что «если только»?

— Если сам аппарат не улетел, друзья, — добавил с грустью Фелисьен.

Как видно, Фелисьен Боанэ все еще не отказался от воздушного путешествия. Он мечтал о нем. Носился с ним и постоянно расспрашивал Каму, свою доверенную.

Но в результате подтвердилось лишь то, что мы давно предполагали: кучка гак-ю-маков в один прекрасный день нашла воздухоплавателя на берегу озера. Он не защищался и не обнаруживал ни малейшего страха. Инстинктом диких они поняли, что этот белый чужеземец помешан. Они поместили его в теплой пещере и кормили целую зиму.

По всей вероятности, бывший профессор физики оставил аппарат и, будучи поражен болезнью, забыл обо всем. Всякое воспоминание о прежней жизни улетучилось из его памяти. Но мы надеялись, что в то время у него еще бывали кое-какие проблески сознания.

Во время таких просветлений он и производил свои географические измерения; в это же время послал он и свои отрывочные, сбивчивые известия.

Но можем ли мы рассчитывать на подобные моменты просветления, чтобы использовать их? Я сильно сомневался в этом. Болезнь явно прогрессировала.

— И если бы, — продолжал Фелисьен, — если бы только одному человеку можно было лететь на аэроплане, я бы на это решился.

Целыми часами он упорно смотрел на Алексея Платоновича. Он обращался с ним, как с ребенком, которого мы уговариваем отдать любимую игрушку. И хотя Надежда, как только могла, помогала в этом Фелисьену, результатов, тем не менее, не было достигнуто никаких.

Тем временем гак-ю-маки перестали снабжать нас провизией, и мы должны были сами доставать себе нужное пропитание. В нашей компании были хорошие охотники, зверя было изобилие, в оружии у нас недостатка не было.

К удивлению нашему, гак-ю-маки молча вернули нам все принадлежащие нам вещи, кроме тех, какие остались в пещере их патриарха. Дикари нашли также у подножия ледника Снеедорфа разные обломки и обнаружили наш склад в предгорье.

Все эти печальные остатки нашего прекрасного дорожного снаряжения они заботливо принесли в Катмаяк. Все, кроме саней, которые, видимо, были оставлены дикарями на месте и, как мы потом убедились, были растоптаны стадом носорогов. Вещи эти не имели для равнодушных троглодитов никакого значения. Металлов и их применения они не знали. Вдобавок они гнушались всеми найденными вещами. Даже Фелисьен не мог заставить Каму съесть шоколад или сухарь.

Фелисьен и я страстно набросились на ружья и патроны: нам хотелось испробовать охотничье счастье.

Мне было любопытно видеть, как подействует на дикарей стрельба из ружей. Но, к нашему удивлению, они выслушали выстрелы спокойно, даже с удовольствием, как бы прислушиваясь к удару грома.

Больший эффект произвели спички: чужеземцы сумели вызвать благодатный огонь — гакмачо — чирканьем не заслуживающих внимания палочек!

Окрестности Катмаяка кишели снежными куропатками. Волки же иногда приходили к самому отверстию пещеры и хватали полуобглоданные кости. То там, то здесь были видны следы либо медведя либо оленей.

Каму утверждала, что в это время все олени на севере, за озером. Мы часто видим следы эласмотериев, а по временам и целые тропы, выбитые этими толстокожими. Тропы неизменно заканчивались у одного из многочисленных болот.

По-видимому, носороги, мучимые тучами комаров, забиравшихся в теплые полуденные часы в глаза и уши, валялись в нагретой грязи, либо купались.

Нам нежелательно было встречаться с существами, исполненными такой злобы, и мы испытывали неприятное чувство, когда приходилось идти через густые заросли, где видны были борозды изломанных и вырванных с корнем кустов и ветвей.

Мы охотились, заботясь о запасах для великолепного жаркого, и троглодиты смотрели на это, как на самую обыденную вещь. Каждый охотится своим способом. Удивление свойственно только цивилизованному человеку.

Однажды прибежал ко мне Фелисьен очень бледный и серьезный и рассказал следующее.

С утра он отправился, как обычно, на охоту. Ходил долго и безрезультатно, выслеживая какой-нибудь жирный кусок. Он шел по определенному следу, который привел его на опушку редкого кедрового леса. Внезапное движение в чаще обратило на себя его внимание. Он пригнулся, спрятался и выглянул из-за прикрытия.

Оказалось, что это Каму усердно собирала бруснику, не предполагая, что за ней наблюдают.

Фелисьен некоторое время следовал за ней и только хотел выскочить, чтобы шутя напугать ее, как напротив него раскрылась чаща, и появилась фигура молодого гак-ю-мака из Восточной Орды, горящие глаза которого с хищной жадностью были устремлены на ничего не подозревающую девушку.

Фелисьен, предвидя недоброе, остался за прикрытием и затаил дыхание. Он увидел, как осторожно подкрадывался троглодит, сжимая в руке тяжелую дубинку. Двумя тихими, хищными скачками очутился дикарь около девушки и замахнулся…

Но Каму в последний момент почувствовала что-то неладное позади себя. С быстротой молнии, она оглянулась, пронзительно вскрикнула и отскочила. Гак-ю-мак схватил ее за руку и снова замахнулся. Она кусалась, кричала, била его кулаками, царапалась.

Фелисьен понял, что разыгрывается здесь. Это был один из многочисленных женихов, и, если ему удастся оглушить девушку, он унесет ее, как законную добычу.

Не колеблясь, Фелисьен выскочил с боевым криком. Гак-ю-мак обернулся; рука с дубинкой у него опустилась. Оба мужчины: человек неандертальский и человек двадцатого столетия стояли, глядя друг на друга горящими глазами.

Затем дубина закрутилась над головой Фелисьена. Француз отбил удар взмахом ружейного приклада и сам нанес страшный удар. Гак-ю-мак взвыл, выпустил девушку и свалился.

Фелисьен Боанэ, тяжело дыша, с минуту тупо смотрел на него. Потом обернулся к девушке. Каму смотрела на Фелисьена с выражением покорной боязни. Вдруг она упала на землю у его ног, и осталась неподвижно лежать лицом во мху.

В смущении он поднял ее, поглядел на лежавшего врага и, увидев, что тот только оглушен, ушел. Каму послушно пошла за ним.

С этого времени она постоянно следовала за Фелисьеном. Вечером, чего никогда перед этим не делала, она пришла в нашу пещеру и приготовила свою постель вблизи ложа Фелисьена. Исключительно только ему приносила она теперь лесные плоды. Только ему готовила меха. Короче, Каму принадлежала теперь Фелисьену; по обычаю страны она стала его женой. Он победил в бою соперника, и она принадлежала победителю. Это был один из законов Каманака, и никто не решался его нарушить.

XXIX

Один мрачный подросток по приказанию Каму поймал для нас трех больших воронов. Записки мы укрепили со всевозможным старанием. Сколько надежд возлагали мы на этих злобных птиц, когда они полетели. Но разочарование наше было огромно. Они улетели на север!

Мне кажется достоверным, что застреленный у Амераликфиорда ворон был загнан туда из Каманака вихрем и против воли. Могли ли мы рассчитывать на подобную случайность? Но и вреда от этой попытки не будет, что бы ни случилось!

Больше успеха обещает другой план. Для осуществления его мы предприняли несколько систематических экскурсий по берегам озера Надежды.

Гак-ю-маки не знают лодок. Они не умеют, как я убедился, плавать вообще, и если им необходимо переправиться через воду, делают это с неохотой и страхом.

Был в восточной части озера, между голыми холмами, небольшой залив. Берег здесь уходил в глубину отвесно, и черная вода лежала неподвижно, как темное масло.

Мы, может быть, прошли бы мимо залива, но именно в тот момент, когда уже миновали его, вращение воды на поверхности стало заметно. Мы ждали, что будет дальше.

Водоворот становился все сильней и сильней и захватывал все большую окружность. Центр его опускался все ниже, образуя воронку, и волны на краях его шумели белой пеной. Наконец, центр углубился настолько, что образовалась черная узкая дыра. Оттуда слышались хрипение, чмоканье, храп, как будто воздух втягивался самой утробой земли, и от этих чудовищных звуков, разлетавшихся по печальным и тихим окрестностям озера, мороз пробегал по коже.

Это явление длилось около часа. Потом водоворот стал ослабевать, вращение прекратилось. Но заметно было, что уровень воды понизился на несколько миллиметров. Явление повторялось с трехчасовыми паузами.

Здесь, следовательно, и был подземный сток озера. Сотни и сотни миль пробегает отсюда вода тайными подземными путями.

Тотчас же мы порешили воспользоваться этим удивительным явлением, как пневматической почтой.

Мы выбрали надежную консервную коробку, вложили в нее бумагу с подробной информацией о нашем положении, герметически закрыли ее и отправились к заливу с нашей патентованной складной лодкой и длинной веревкой.

Когда мы спустили на воду челнок, я вошел в него и оттолкнулся. Легкими ударами пары весел я удалялся от берега. Водоворот начал действовать с магической точностью. Мои друзья на берегу медленно отпускали веревку. Я уже видел перед собою движущуюся поверхность воды.

Вследствие оптического обмана мне показалось, что меня несет в противоположном направлении с бешеной быстротой.

В эту минуту водоворот достиг своей наибольшей быстроты вращения; послышалось хрипение; некогда было размышлять. Выпрямившись, я изо всей силы бросил коробку в водоворот. Тотчас после этого меня потянули к берегу. С бесконечным облегчением поспешил я вместе с другими на вершину холма.

Мы следили за блестящим предметом, как он, бешено кружась, приблизился к жерлу и среди хрипения, писка и рева был молниеносно втянут в пучину.

Молча мы возвращались домой. Алексей Платонович, которого мы нарочно взяли с собой, проявлял полное равнодушие к нашей затее. Никаких воспоминаний о том, что когда-то он проделал то же самое, не осталось в его ослабевшем мозгу.

В этот день наше задумчивое настроение уже не прояснялось; каждый был занят своими невеселыми мыслями.

В следующие дни, пока Фелисьен бродил с Каму по лесам, мы лихорадочно отдались серьезному делу под управлением Снеедорфа.

Исследователь приводил в действие все научные приборы, возвращенные нам гак-ю-маками. Барометрическая и магнитная обсерватории, поставленные на подходящем месте у озера, работали безукоризненно. Угловые измерения мы производили со всей тщательностью, и тут необходимо воздать честь Надежде, ставшей для нас незаменимой помощницей. Я начал составлять геологическую коллекцию, больше по привычке, так как было очень сомнительно, что мне когда-нибудь удастся увидеть ее в залах музея.

Но если мы вернемся, наше пребывание в этом поразительном затерянном мире принесет пользу науке. А в альбоме Фелисьена будет заключаться обильный и ценный этнографический материал.

Одновременно с этой деятельностью мы развивали и другую. Мы решили не полагаться на помощь извне и готовились, как могли, к смелой экспедиции к берегу океана через льды Гренландии. Мы собирали в нашей пещере пищевые запасы, меховую одежду; лыжи были уже готовы.

Необходимый запас горючего материала — жира, — мы добывали из одного богатого жиром сорта озерной рыбы. Олений пеммикан сушился на длинных перекладинах.

Если не удастся закончить приготовления к осени, мы должны будем перезимовать в Каманаке, так как на высоте материкового льда зимой царят невозможные условия.

XXX

Наши приготовления к путешествию были прерваны совсем неожиданно. В Каманаке наступило большое движение, троглодиты стали проявлять необычную деятельность. Выяснилось, что орде пришло время оставить Большую Пещеру, чтобы идти на север. Наступал период Большой Охоты.

Дикари должны запасаться на зиму шкурами, и как раз теперь кожа оленят наиболее удобна для обработки. В это же время гак-ю-маки делают запасы сушеного мяса на зимний период.

Мы совсем не думали принимать участия в этой охоте, но Каму объяснила нам, что на это время никто не смеет оставаться в Каманаке. Таков закон.

Старые и больные, неспособные к походу, спокойно устраняются тем простым способом, о котором я уже говорил.

Мы могли бы это время жить в палатке под открытым небом, но гак-ю-маки решительно дали нам понять, что мы должны идти с ними. Мы не хотели восстанавливать против себя племя и поэтому согласились.

Наше путешествие, таким образом, откладывалось до будущей весны. Зима запрет нас в Каманаке. Но тем с большим вниманием закончим мы приготовления, и кто знает, не встретимся ли мы весной с какой-нибудь спасательной экспедицией, вызванной нашими сообщениями.

На Большой Охоте нам предоставится возможность исследовать северную часть страны. Фелисьен на этот раз не возражал против общего решения. Итак, мы с покорностью судьбе готовились к Большой Охоте.

За два дня до выступления в поход мы увидели, что все женщины, дети и подростки по данному приказу молча оставили свои пещеры. Волосатые охотники собрались в центральной пещере. Пришла Каму и увела Надежду. Мы, мужчины, могли оставаться.

Троглодиты были в полном вооружении и торжественно разрисовали себя охристой глиной, начертив на груди и плечах целую систему коротких и длинных параллельных линий. Когда же самый старый охотник — отец нашей Каму — убедился, что все налицо, мы отправились внутрь скалы. Коридоры показались мне знакомыми, угадали их и остальные. По ним всех нас, кроме Надежды, таскали в темную пещеру патриарха.

Когда мы вошли, огонь блестел голубоватым светом, и неопределенный силуэт, подобный фантому, выдавал присутствие неподвижного старика.

Мы сели на землю вокруг него, держа наготове свое оружие. Сидели мы так в тяжелом молчании долгое, бесконечно долгое время, не делая ни малейшего движения, в полной, непроглядной, чуть не в кромешной тьме, так как огонь скоро был погашен. Слышно было только прерывистое дыхание троглодитов.

Сначала несмелое, потом все усиливающееся рыдание вырвалось из темной пещеры, из какого-то затерявшегося изогнутого коридора или расселины. Оно пробиралось к нам потихоньку, как чудовище; с хрипением завыло, как умирающий зверь, и затихло.

Я чувствовал, как Фелисьен, рядом со мной дрожал от волнения. Сам я был так же сильно взволнован. Звук этот неизгладимо врезался мне в память, но он был так своеобразен, что я не в состоянии описать его. Я убежден, что это было завывание скрытого в глубине скалы потока.

В этот момент один из гак-ю-маков высек огонь. Как только трут воспламенился, все мы ударили, согласно предписанию, кулаком о землю. Небольшой огонек вступил в отчаянную борьбу с тяжелым мраком, который, казалось, наваливался на него из всех углов пещеры.

Тут патриарх, сидевший в середине, начал бормотать. Он ворчал как росомаха, ревел как медведь, издавал звуки ревущего оленя.

Троглодиты слушали с оскаленными зубами, устремив на огонь свои взоры. Они отвечали еще более громким ворчанием. Но вдруг сразу затихли, и кто-то, трудно различимый в полумраке, встал и что-то бросил в огонь, — скорее всего, это был жир.

Заискрился, затрещал, дымно запылал костер; вспыхнуло яркое пламя и озарило таинство пещеры. Всюду на стенах появились большие изображения зверей. Были здесь мамонты, олени, дикие лошади. Картины были вырезаны на стенах твердым инструментом и обведены черной краской и охрой. Они отличались той же живостью, которая является характерной чертой произведений палеолитических охотников.

Но вот кто-то набросил на огонь мокрую кожу. Картины исчезли; тьма поглотила их. Остался лишь тлеющий огонек. Мы встали и в том же порядке вышли из «Пещеры Образов».

Я догадываюсь, что гак-ю-маки приписывали этому примитивному обряду какое-то магическое влияние на результаты предстоящего похода. На стенах нарисована лишь та дичь, на которую они охотятся. Ни одного хищника. И пещера есть строгое табу — святыня, место, куда имеют доступ только взрослые охотники.

После этого входы в Катмаяк были завалены камнями и заложены стволами деревьев, чтобы не вздумалось там поселиться медведям и росомахам.

Одноглазый троглодит остался в «Пещере Образов» в одиночестве, в темноте и гробовой тишине, с пищевыми запасами, положенными около него на расстоянии вытянутой руки.

Мы выступили в путь неприятным, сумрачным днем. Гак-ю-маки шествовали, вооруженные запасами копий, стрел и молотков. Их жены тащились, как вьючные лошади, с визжащими ребятишками, с шестами для палаток, с голышами для пращей и остальной утварью.

У нас было оружие, запас патронов, палатка и складной челнок. Несчастный Эква прямо-таки исчез под горой багажа.

Орда направилась к востоку вдоль берега озера. Мы снова увидели султан пара над розовыми террасами и услышали шипение и свист гейзера. Через два часа после этого мы достигли пустынной, однообразной местности.

Край был слегка волнист и покрыт сухим ковром лишайников. Ни одного кустика не было видно на обширном пространстве. По левую сторону уходила вдаль черная линия озерных вод. Конус Катмаяка начал заволакиваться туманами южного горизонта и вдруг пропал.

В этом бедном краю животные были чрезвычайной редкостью. Только дважды видели мы вдали оленьи стада. Но снежные совы да пеструшки появлялись все чаще и чаще. В некоторых местах маленькие грызуны изрыли вокруг всю почву своими норами.

Их было множество, они наблюдали за нами, стоя на задних лапках у входа в норы, толстые, откормленные. И хотя снежные совы то и дело хватали их, казалось, что их число не убывает. Каждое мгновение у нас проваливалась под ногами почва.

Женщины убили множество этих зверьков, доставивших орде желанное и приятное разнообразие пищи.

Мы разбили лагерь под открытым небом. Было полное отсутствие ветра, и мы даже не поставили палатку.

После двенадцатичасового отдыха орда пустилась в дальнейший путь. Молодые охотники временами уходили в сторону и возвращались с какой-нибудь добычей.

На третий день мы увидели на севере столб дыма. Гак-ю-маки внимательно рассматривали его. Это был сигнал.

И наши люди тотчас же развели огонь и покрыли его слоем сухого лишайника, отчего образовался густой, высоко поднявшийся вверх столб дыма.

Через полчаса после этого прибыл к нам маленький троглодит, принадлежавший к Восточной Орде; за поясом у него торчал дротик. Он пробыл у нас некоторое время, сидя у огня и обгладывая окровавленную кость. Оглядев нас без особого любопытства, он ушел.

Восточная орда шла почти на одной высоте с нами, так что мы могли видеть дым ее костров, но орды держались особняком.

Мы перешли через несколько речек и ручьев и пересекли несколько болот. Наконец, достигли северной оконечности озера Надежды.

Последующими походами и измерениями мы установили, что этот водоем имеет величину Боденского озера в Швейцарии и что он расположен в виде неправильного серпа, тупые рога которого обращены на запад.

Озерные воды кишат рыбой. Прежде всего, тут водятся крупные форели с удивительно вкусным мясом, окуни с большими плавниками, а также один вид странных, похожих на щуку рыб бархатисто-бурого цвета, без чешуи, с глазами меньше макового зерна. Но и эти глаза затянуты перепонкой, так что вначале мы думали, что эти существа вообще обходятся без органа зрения. Эти рыбы живут в темных подземных коридорах и лишь иногда выплывают на поверхность.

На севере озеро окаймляется узким плоским поясом травянистой земли. Непосредственно за травянистым поясом сразу и отвесно поднимается каменная стена, изборожденная глубокими ущельями.

Мы не остановились на берегу озера, но приготовились подниматься вверх по одному из ущелий. Плато, на которое мы должны были взойти, было плоским и ровным и располагалось на высоте около восьмидесяти метров.

XXXI

Широкую область плоскогорья занимала волнообразная холмистая степь, поросшая травой. Стаи птиц вылетали из высокой травы.

Орда разбила стоянку. Женщины искусно поставили ширмы и вскоре отправились на поиски кореньев. Мы также поставили палатку и подняли флаг, который, весело развеваясь по ветру, означал для троглодитов, что наше имущество — «табу».

После короткого отдыха гак-ю-маки отправились на охоту. Взяв ружья, мы присоединились к ним.

Страна кишела дичью. Было что-то библейски величественное в этом спокойном крае, оживленном бесчисленными стадами.

С первого же взгляда было заметно, что рука цивилизованного человека никогда не распоряжалась здесь. Впрочем, такие же райские условия в положении животных не так давно господствовали на Миссури и на равнинах Трансвааля.

Тихо паслись разбросанные кучки карибу. На верхушках каменистых холмов расположились мускусные быки, черные и лохматые, с острыми рогами. Троглодиты зовут этих быков «гук-мул».

Старые быки, стоя на страже на самом высоком месте холма, неподвижно, с наклоненной головой и налитыми кровью глазами, осматривали далекий горизонт. Они должны внимательно следить за многочисленными белыми волками, стаи которых обитают по краям плато. Вдали мы видели пасущихся мамонтов.

Вдруг земля загудела. Дикое стадо промчалось с ржаньем и топотом и моментально исчезло вдали между холмами. Это были дикие лошади «така», каких видел Пржевальский в степях Джунгарии. Маленькие, коренастые, большеголовые, с жесткой стоячей гривой, шерстью пепельного цвета, с черной полосой вдоль спины.

В тэнингенской пещере нарисована такая лошадь стародавним палеолитическим художником.

Стадо, когда оно пролетало мимо нас, представляло собой великолепное зрелище. Жеребец, который вел его, бежал с опущенной головой и с развевающимся хвостом. Остальные лошади галопом мчались за ним. Они обежали наш лагерь широким полукругом и вдруг, как по приказу, остановились и спокойно рассматривали нас. А потом жеребец засопел, стригая ушами, затопал, и табун унесся прочь.

Тут мы увидели, как артистически умеют обращаться гак-ю-маки со своим примитивным оружием и как ловко пользуются подходящим моментом. Они большие любители мяса диких лошадей, сладковатый вкус которого ценится ими выше всякого другого.

Троглодиты вложили камни в пращи. Ремни закружились, и камни засвистели в полете.

Один жеребец и одна кобыла упали прежде, чем их успели унести быстрые ноги. Охотники бросились на упавших, проткнули им шейные артерии и с наслаждением большими глотками пили бившую фонтаном кровь.

Дикие лошади живут в Каманаке табунами, обычно в пятнадцать особей, которых водит старый жеребец.

Так как каждый табун приходит на водопой в определенное время и место, то ими выбита в тундре целая сеть утоптанных тропинок. Зимой лошади собираются табунами, насчитывающими по нескольку тысяч голов. Дикие лошади и мускусные быки — это единственная дичь, которая и зимой остается на плоскогорье. Остальные животные уходят отсюда к югу, под охрану тайги.

У троглодитов главной целью охоты была прежде всего добыча шкур оленят. Поэтому, загоняя их в загородки, выкапывая для них ямы, они старались больше всего набить именно их, пуская в ход и стрелы, и копья, и пращи.

Но вскоре мы убедились, что олени в этой части сухой тундры сравнительно редки, и поэтому двинулись дальше на север. Степь перешла в тундру. Мох заменил собой траву. Местность получила белесоватый оттенок оленьего моха.

Непрерывно, один за другим следовали пустынные холмы, овальные «друмлины» и продолговатые «камес», и опять стали встречаться ковры цветов, красных и фиолетовых, розовых и темно-синих. В защищенных от ветра местах решалась показаться на свет божий и карликовая верба.

Тысячи потоков перекрещивались между собой и соединяли во всех направлениях сеть синих озер, небольших водоемов, болот. Тучи комаров, поднимаясь над тундрой, были похожи на столбы дыма и делали пребывание здесь положительно невозможным. Мы защищались сетками от этой напасти.

В этих местах карибу были уже в громадном количестве. Но все же мы пробрались еще дальше, почти к семьдесят шестой параллели, приблизительно на высоту мыса Йорк. Почва тундры была здесь уже в нескольких футах от поверхности вечной мерзлоты. Бесконечные площади брусничника и черники давали убежище снежным куропаткам, и много медведей бродило вокруг, насыщаясь сладкими ягодами.

За последним брусничником мы нашли странный лес. Да, тут были деревья, — но едва ли в фут высотою. Узловатые, карликовые, со стелющимся по земле стволом, деревья соединялись здесь в пучки, чтобы лучше сохранять тепло. Это целый лес вековых деревьев.

В этих широтах край постепенно, но неуклонно переходил в царство тишины и смерти.

На фоне далекого туманного горизонта виднелась синевато-серая зубчатая стена. Над нею лежала белая полоса — отблеск материкового льда. Там была северная граница. Сама природа резко напомнила нам, что мы забрались слишком далеко.

XXXII

Мы вернулись к лагерю. Там царило оживление. Всюду можно было увидеть женщин, занятых обработкой кож. Скребками они удаляли с них жир, разрезали их на полосы.

Отвратительный запах распространялся по табору. Вороны каркали, пируя на отбросах. Скрытые холмами волки жалобно выли. И дым от сотен костров в тихом сумраке поднимался в небу голубоватыми столбами.

Фелисьен все это время утопал в блаженстве. Он не выпускал из рук ружья. Постоянно слышались его выстрелы. Еще никогда зверь этой тундры не чувствовал на себе действия современного оружия. Фелисьен все время был окружен толпой троглодитов, спокойно относивших в табор так легко доставшуюся добычу.

Из этой охотничьей поры вспоминаются мне два эпизода.

Группа охотников в десять человек, с которыми я предпринял охотничью прогулку на северо-восточные бугры, выгнала стадо мускусных быков из оврага, где они паслись и отдыхали. Животные скачками, с удивительным проворством, взобрались наверх по крутой стороне оврага.

Главная задача при охоте на мускусных быков заключается в том, чтобы вовремя окружить хитрых животных. Быки обладают очень тонким слухом и очень быстры и пугливы. Не если неприятель нападет внезапно и окружит их, то дело выиграно. Тотчас же они, по своему обычаю, образуют круг, головами наружу, с телятами в середине. Этому научились они в постоянных боях с белыми полярными волками.

Сомкнувшись, с низко наклоненными головами, выкатив налитые кровью глаза, сопя, ожидают старые быки врага. И если он отважится подойти, ближайший бык нападет на него и, отогнав, моментально возвращается на свое место.

Заслуживает удивления способ, как использовали гак-ю-маки этот боевой прием быков.

Хорошо зная, что их стрелы не могли бы повредить этим животным, защищенным косматой шерстью и мощным шлемом крепких рогов, гак-ю-маки пускаются на хитрость.

Один из охотников, запасшись куском кожи, дразнит намеченного быка. Но когда тот оставляет круг, чтобы броситься на дикаря, другие охотники с удивительной смелостью и искусством накидывают быку на рога надежную петлю из кожаных ремней и в тот же момент все охотники изо всех сил начинают тянуть за ремень.

Суть в том, что несчастный «гук-мул» всегда упирается вместо того, чтобы нападать. Этой минутой пользуется один из гак-ю-маков и убивает быка сильными ударами по ноздрям или ловко всаживает ему в пах копье.

На этот раз животные не образовали оборонительного круга; испуганные ружейными выстрелами, косматые существа в панике бросились вперед и лавиной обрушились на людей.

Их стадо пролетело, как смерч, оставив несколько распростертых на земле тел. Помощь была излишней. Через минуту дикари скончались.

Оставшиеся равнодушно оттащили их в сторону, завалили камнями и вернулись, таща с собою единственную бычью тушу, — всю добычу этой несчастной охоты.

Олени теперь жирны, откормлены. На задней части у них отложился толстый слой жира. Их бурая шерсть блестит. В тихие осенние ночи, когда звезды падают с неба, подобно серебряному дождю, слышен рев самцов, ухаживающих за самками.

Гак-ю-маки выходят на них с луками. Искусный, сильный охотник в состоянии смертельно ранить быстро бегущего оленя кремневой стрелой. Я испытывал эти луки. Нужны сильные мускулы, чтобы натянуть их тетиву.

В один прекрасный день ветер вдруг изменился и начал постоянно и равномерно дуть по направлению к озеру. Обе орды обменялись дюжиной посольств и соединились вместе. Потом мы потянулись через степь к югу. Наконец, женщины и дети, несшие кожи и запасы, спустились ущельем и стали внизу табором.

Здесь на несколько миль в длину плато спускалось отвесно, так что нависшие скалы в нескольких местах образовали обрывы.

Степь наверху высохла под лучами солнца. Охотники разбрелись по всей местности. Зажигая огни и производя шум, они в течение трех дней сгоняли стада к краю обрыва. А потом, когда число стад было достаточно, зажгли траву в тот момент, когда ветер дул в наиболее подходящем направлении.

Степь загорелась в нескольких местах сразу, и столбы едкого дыма поднялись над землей. Паника охватила животных. Мамонты трубили тревогу. Мускусные быки ревели. Дикие лошади метались с испуганными глазами и расширенными ноздрями. Тихие и терпеливые олени жались друг к другу, как стадо испуганных овец. Белые волки бегали в этом хаосе с опущенными хвостами, высунутыми красными языками, не делая никому вреда.

Вся эта мечущаяся масса, разбегаясь и снова сходясь, приближалась к пропасти. Слышался только треск огня. Потом тревожно заблеял олененок. И на этот голос, подействовавший как укол, ответило всеобщее мычание отчаянного, безнадежного смятения. Старые быки, словно взбесившись, яростно нападали друг на друга.

Первые примчались к обрыву лошади. Один из жеребцов, разбежавшись, сорвался через край пропасти. Падая, блеснуло его тело. Я видел, как перевернулось оно в пространстве и упало в туманную глубь.

Остальные бежали, фыркая и дрожа, вдоль обрыва, свободной рысью, один за другим. Но кольцо огня быстро сжималось. По временам дым, принесенный ветром, окутывал все. Вспыхивало бледное пламя, длинными полосами неслось оно вперед, дождем искр перескакивало через промоины, подобно живому существу.

Животные, скучившись над обрывом, поднимались на дыбы, поворачивали назад, хотели бежать от пропасти, но задние, которых огонь преследовал по пятам, неодолимо теснили передних к обрыву. И в этой кишащей и теснившейся массе поднимались, как острова, хоботы мамонтов, которые свивались и крутились, подобно гигантским змеям.

Наконец, первый карибу, теснимый сзади, был сброшен вниз. За ним последовали два-три быка. Потом я увидел сплошной водопад тел, которые падали и разбивались внизу.

Раненые животные с перебитыми членами, издыхая, ревели, рычали, стонали, хрипели.

Мрачные женщины гак-ю-маков равнодушно смотрели на это страшное побоище.

Особенно грустное зрелище являли собой мамонты.

Несчастные великаны стояли уже в дожде искр и клубах дыма, полузадушенные и ослепленные. Матки телом защищали своих детенышей. Но косматая шерсть загоралась и тлела, и, наконец, не решаясь прорваться через огонь, они последовали за другими.

Я почувствовал припадок жестокой ненависти к дикарям при взгляде на это безжалостное истребление. Мне хотелось кричать. У меня захватило дыхание, когда я увидел, как падает первая жертва. Надежда, бледная, с крепко сжатыми губами, отвернулась, чтобы не видеть всего.

Но что же делать? В первобытные времена научился человек этому простому способу охоты от пещерных гиен. Он усовершенствовал его благодаря огню. Он прост и очень эффективен. Сострадание — понятие здесь незнакомое и излишнее.

XXXIII

Орды разделили поровну добычу последней общей охоты и разошлись без всяких церемоний.

Долгий день между тем уже клонился к концу. Солнце опускалось за зубчатый южный горизонт все ниже и ниже. Наступила пора изумительных зорь, которые раскрашивали небо роскошной гаммой красок. Небесный купол под нами был то янтарным, то цвета мальвы и жемчужно-белым, то шафранным и лиловым. Глаза наши с наслаждением любовались этими цветными сумерками.

Теперь великая ночь уже двинулась в поход и победоносно приближалась. Во время непогоды мы беззаботно сидели в своих теплых пещерах. Мы снова взялись за работу, готовясь к отъезду.

Гак-ю-маки о нас почти забыли. Они сушат мясо и укладывают его в особые отверстия в скалах. Заслуживает упоминания, что некоторые пещеры сохраняют свежее мясо не испортившимся целую зиму. Но ходить в эти места нам не было позволено. Я не мог узнать, в чем кроется причина консервирующего свойства этих пещер.

Однажды мы шли сумрачным кедровым лесом. Гак-ю-мак, который нас вел, легко двигался в двух шагах впереди нас с копьем в руке и каменным молотом за поясом. Ветер шумел в кронах кедров. Редкие снежинки кружились между стволами.

Каму выдала Фелисьену одну лесную тайну. Есть одно таинственное место — табу. Только опытные охотники знают его. Потом он узнал — это то место, куда мамонт уходит умирать, когда чувствует свои последние минуты.

Мамонтовое кладбище… Мы должны видеть его. Каму, до сих пор большая любимица у молодых гак-ю-маков, склонила одного из них провести туда меня и Фелисьена.

Мы старательно вооружились, наполнили мешки запасами и отправились в лес. Кедровые леса троглодиты называют «кья-мун».

Уже два дня продирались мы непроходимой тайгой, местами болотистой, полной моха и ям с коричневой водой, местами сухой, усыпанной пожелтевшей хвоей. Мы перелезали через корни и буреломы, переходили через ручьи. Наконец мы нашли мамонтовую тропу. Гак-ю-мак шел в двух шагах впереди нас и, казалось, был полон мрачной заботы. Ночью мы построили себе шалаш из хвои, зажгли костер и испекли мясо. Мы предложили провожатому мяса. Он взял его, съел, но остался угрюмым и недружелюбным, как и прежде.

Кедровые шишки также созрели, и испеченные в золе орехи были замечательно вкусны.

Лес становился все непроходимей. Тропа пропала между мхами и валежником.

Мы отбрасывали целые занавеси седого усатого мха, висящие на сухих деревьях; лезли настоящим тоннелем, который образовался из упавших деревьев, лежащих на холмах и скалах. Потом наш проводник снова нашел след — след одинокого мамонта, пробиравшегося целиной. Куда он шел? Не был ли этот старый опасный отшельник, изгнанный стадом? К такому приближаться опасно. Мы удвоили осторожность, приготовив оружие.

Вдруг стены оврага, по которому мы шли, расступились. Его боковые склоны покрывал редкий узловатый лес. Этот лес был мертв.

Не двигаясь, стояли тут ряды белых кедров, простирая, как призраки, голые ветви. И внизу, в долине, стоял такой же мертвый лес. Там и сям зияли темно-коричневые трясины.

Тут было кладбище, огромный склад костей, заполнявших долину. Можно было видеть целые развалившиеся скелеты, сотни тысяч превосходных клыков, полупогрузившихся в мох, огромнейшей цены слоновую кость. Здесь лежали настоящие клады. Целые тысячелетия никто не трогал их. Гак-ю-маки никогда не пользовались слоновой костью мамонта, которого они не убили сами. Здесь царила тишина могилы.

Мы уселись на краю чащи, так как наш проводник не решался идти дальше. Молча рассматривали мы амфитеатр смерти. Приближался вечер.

Кровавый свет вечерней зари ложился над южным краем долины и сумрак быстро прокрадывался в котловину.

И тут я увидел его. Он стоял неподвижно, как камень, у белого пня. Это был столетний исполин. Его шерсть посерела от возраста; его хобот висел вяло, и все животное казалось лишь поставленным на ноги трупом. Здесь, на великом мамонтовом кладбище, он терпеливо ждал своей последней минуты. Подогнутся столбы его ног, и великан рухнет, чтобы его кости смешались с прахом предков.

Только в эту минуту я заметил черные точки на ветвях деревьев. Это были вороны, которые сидели в молчаливом ожидании… Наше любопытство было удовлетворенно в высшей степени. Возвращались мы домой другой дорогой.

И вдруг я вскрикнул так, что Фелисьен испугался. И тотчас я подал ему предмет, поднятый с земли. То был обрывок полуистлевшей пеньковой веревки.

— Откуда она взялась тут?

— Машина! — крикнул Фелисьен.

Такова же была и моя первая мысль! Возможно, что здесь мы найдем воздушную машину Алексея Платоновича.

Фелисьен уже бросился в чащу. Я последовал за ним, оживленный, полный внезапно воскресшей надежды.

Но, о ужас! Перед нами, почти наполовину погрузившись в мох и хвою, лежали три человеческие скелета. Их черепа были разбиты ударами молота. Остатки истлевшей одежды безошибочно говорили о том, что это были европейцы…

Я искоса посмотрел на гак-ю-мака. Троглодит отвернулся. Мне показалось, что глаза его блеснули зловещим огнем, но сразу погасли.

С ближайшего кедра спускалась веревка и обрывки шелковой ткани. Из мха торчал кусок доски, на котором виднелась металлическая пластинка. Я очистил доску. Буквы были видны ясно и отчетливо.

А. Е. Е. S. P. X. Р.

1897.

Руки у меня опустились. Фелисьен побледнел. Андрэ!.. Стриндберг!.. Френкель!..[11] Эти три скелета!..

Это была новая тайна, которую скрывала «Заколдованная земля»!..

XXXIV

Эти буквы означали: «Andrees Polar Expedition», — смелая экспедиция, которая 11 июля 1897 г. оставила залив Виго на Шпицбергене и больше не возвратилась в Европу. Шар «Орел» поднялся, исчез из глаз зрителей на севере, и с того времени осталось свободное поле для смелых гипотез. Три храбрых шведа исчезли вместе с аэростатом; три героя, первые из людей, осмелившихся взять приступом с воздуха тайны Северного полюса.

Вспомогательные экспедиции Стадлинга, Альсдрупа и Надгорста не имели успеха. Ни в северной Сибири, ни на восточном берегу Гренландии, ни на Аляске не найдено было и следов несчастного шара и его пассажиров.

И теперь, после стольких лет, мы видим три полуистлевших скелета, несколько обрывков шелка и обрывок сети!..

Воздухоплаватели были окружены гак-ю-маками. По неосторожности они убили некоторых из них. В ответ на это дикари бросились на европейцев, убили их и утащили все, что им понравилось, трупы же оставили в чаще.

В эту минуту я вспомнил загадочный предмет в Пещере Образов. Это было кольцо от воздушного шара!

Но нигде до сих пор мы не видели следов аэроплана Алексея Платоновича. Это было уже загадочно!..

Но какое грозное предостережение, казалось, нашептывали нам оскаленные зубы черепов! Гак-ю-маки знают, что можно убивать белых чужеземцев! Легко убивать. Необходимо удвоить осторожность. С волнением и благоговением собрали мы печальные останки. У нас не было орудия, чтобы выкопать в мерзлой земле могилу. Поэтому мы набрали камней и дерева и устроили небольшой холм, на вершине которого воткнули белый кедровый ствол, поместив на нем найденную металлическую дощечку — вот и вся эпитафия! Прежде, чем мы ушли, я заботливо обозначил место могилы на карте.

После этого мы без происшествий вернулись в Каманак, где ожидали нас наши друзья.

Несколько дней шел дождь. Дождь со снегом увлажнили землю. Ветер ее высушил. Вскоре после этого температура упала ниже нуля.

Листва на кустарниках давно облетела. Теперь дело дошло и до лиственниц. Их хвоя пожелтела и опадала. Тонкие, голые стволы увеличивали печальный вид местности. Бешеные вихри наметали снежные сугробы и целые дюны. Ручьи замерзли. Пришла зима.

Мы облеклись в меха. И троглодиты оделись потеплее и надели на ноги какое-то подобие мокасин из оленьей и конской кожи.

Снег давал нам возможность использовать лыжи. Мы отправлялись отсюда на широкие равнины и в леса.

Далеко уходить мы не решались. Дни становились короче, а ночи были темны и бурны. Но эти прогулки представляли для нас источник наслаждения.

Как только выпал рыхлый снег, мы устроили охоту на оленей с помощью кремневого ножа гак-ю-маков.

Упругое древко и острый камень делали из него оружие с неожиданными достоинствами. Мы выследили животное и на лыжах гнались за ним. Олень проваливался в сугробы, делал отчаянные прыжки, но бег по снегу его утомил. Как ветер, подлетели мы к нему и, продолжая бежать сбоку, вонзили в него копье.

Однажды я отправился на лыжах на плоскогорье у восточного побережья озера; отправился беззаботно, с ружьем за плечами, больше думая о здоровом спорте, чем об охоте. Бродил я для удовольствия около двух часов, пока совершенно усталый не остановился в пустынной местности.

Снег был превосходный, погода ясная; на небе играло сильное северное сияние. Оглянувшись, я вдруг увидел на вершине противоположного холма большого волка. Он стоял неподвижно, выделяясь с поразительной ясностью на фоне пылающего за ним неба. Я видел его поднятые остроконечные уши и приоткрытую пасть.

Хотя у меня не было намерения убить его, я невольно схватился за ружье. Но когда я опять взглянул на холм, волк исчез.

Отдохнув, я потихоньку двинулся в путь, на запад, в направлении озера. Я возвращался домой. Но тут я заметил волков, бесшумно гнавшихся за мною. Они бежали с двух сторон во всю прыть. Большие белые хищники устроили на меня облаву.

Я схватил ружье, обернулся и сделал один за другим два выстрела. Один волк свалился.

Потом я решил не отвлекаться и пустился наутек. Меня могли спасти только лыжи. Я несся по склону, как молния. Обоими шестами тормозил и правил. Я знал слишком хорошо, что если буду принужден остановиться, — я погиб. Я слышал, как стая стремглав неслась за мной по склону. Мороз пробежал у меня по коже.

Я напряг зрение, чтобы лучше видеть. Дорога прерывалась — ее пересекала глубокая трещина. Другой ее «берег» был на расстоянии добрых двадцати метров и метров на восемь ниже того, к которому я несся.

Я хотел круто повернуть у самого края трещины и продолжать бег налево, где поверхность казалась мне удобнее. Но волки разделились и бежали ко мне с обеих сторон вдоль трещины.

Мне оставалось последнее, самое отчаянное средство: воздушный прыжок. Этот прыжок — верх искусства. И я несколько раз с успехом делал его, но только на меньших расстояниях.

Мигом полетел я по сугробу к бугру на краю трещины. Со сжатыми зубами, задерживая дыхание, я сильно разогнался и оттолкнулся со всей силой, использовав бугор, как трамплин. Прежде, чем упасть, я выбросил правую ногу вперед, тотчас же упал на левое колено и покатился в облаках снежной пыли.

Волки в ярости бегали по противоположной стороне трещины: два-три из них, разбежавшись слишком сильно, полетели в глубину. Я быстро удалялся. Через некоторое время я добрался до озера.

Подморозило. Температура сразу упала до 20 градусов ниже нуля. Озеро Надежды замерзло на всем своем пространстве. Только черное отверстие подземного стока оставалось свободным ото льда, и через определенные интервалы из водоворота слышались рычание, храп и свист.

Частые густые туманы, насыщенные ледяными кристаллами, делали пребывание снаружи неприятным. Солнце появлялось, как расплывшееся кровавое пятно.

После сильных бурь, гнавших перед собой тучи снеговой пыли, настало затишье. Настали дни трескучих морозов. Термометр показывал 48 градусов ниже нуля.

Гак-ю-маки заложили вход в большую пещеру и увеличили костры. Тайга словно окаменела. Стволы трескались от холода, как будто стреляли из ружей. Земля давала трещины, как в большую засуху.

XXXV

Я не видел ничего красивее картины северных сияний в Каманаке.

В темноте бархатно-серой ночи тихие огни начинают развеваться по небу. Они выходят из-за горизонта, из-за снежных северных равнин, из глубин и пропастей пространства. Это пламя мистическое, таинственное, которое наполняет разум изумлением и неясным беспокойством. Развевающиеся пояса смарагдовой зелени, серебряно-огнистые ленты, золотистая бахрома, красные банты и занавеси.

Они гаснут, как будто их задуло дыхание какого-то мощного существа, а через минуту вспыхивают снова, выходя из неведомого горна.

Игла компаса целыми днями судорожно дрожит. Очевидно, происходят сильные магнитные бури.

Солнце готовится нас совсем оставить. Оно появлялось только на несколько часов, потом только на полчаса. Двадцать восьмого октября оно совершенно исчезло.

В начале декабря случилось важное событие.

Однажды я сидел в пещере вместе с Алексеем Платоновичем, подкладывая в огонь топливо и перечитывая — не знаю, в который раз, — жалкие обрывки газет своей отчизны, которые я хранил, как святыню. Перечитывал и объявления, которые давно уже знал наизусть.

Вдруг я услышал глухой рокот голосов в центральной пещере. Я уже привык к частым столкновениям молодых гак-ю-маков и не придал этому значения.

Но тут вбежала в пещеру бледная перепуганная Надежда и, опустившись на каменную скамейку, зарыдала. Я старался ее успокоить и узнать причину волнения. Наконец, она смогла рассказать.

Запасшись ацетиленовым фонарем, она долго ходила по запутанным коридорам Катмаяка. Она забралась в совершенно покинутую часть его и узким проходом вошла в темное широкое помещение. И когда свет фонаря упал на стены, она увидела большие изображения зверей, которые, казалось, ожили и грозно выступили из мрака.

Она была в запретной Пещере Образов… Вдруг сзади раздалось дьявольское рычание. Быстро обернувшись, она увидела грозное зрелище: старый троглодит заметил ее.

Качаясь, он выпрямился на своих слабых ногах, отвратительный, страшный при резком свете фонаря. Он трясся в припадке ярости, хрипел, белки его глаз сверкали и между клыками на черных губах показалась пена. Его охватили конвульсии; он бросался и извивался, как червь, грозя кулаками и выкрикивая, как сумасшедший, бессвязные слова.

Три косматых охотника вбежали на этот шум в Пещеру Образов. Увидя Надежду, они были охвачены такой же яростью. Они замахнулись оружием и бросились на девушку…

Спрятав в складках своего платья фонарик, Надежда убежала от них боковым коридором.

Табу было нарушено! Гак-ю-маки ожидали всяческих несчастий, которые должны были настигнуть их в наказание за это и были страшно встревожены.

— Они убьют меня, я это знаю, как они убили Андрэ и других, — твердила Надежда, — где только Фелисьен со Снеедорфом и Эквой? Если дикари окружат нас в пещере, — мы будем разделены и погибнем. Нужно выйти из Катмаяка! Кто-то идет коридором! Слышите? — Надежда схватила топор. — Это они, — глухим голосом проговорила она.

Я поднял ружье, приготовясь стрелять.

— Кто это? — хрипло крикнул я.

То были наши, с лыжами за плечами.

Они бросили в угол пару зайцев и несколько снежных куропаток.

— Алло! — кричал Фелисьен, раскрасневшийся от мороза, — в чем дело? Вы здесь в каком-то чертовском состоянии. Вот и ружье приготовили! Уж не по нам ли стрелять?

— А гак-ю-маки? — спрашиваю я, приглядываясь к темному коридору.

— Собираются кучами, — сказал Снеедорф.

В двух словах я рассказал им все. Они были напуганы в той же степени. Страшная опасность грозила нам. Долго стояли мы, готовые дорого продать свою жизнь. Но движения не было. Шум в пещере утих, и никто не пытался проникнуть к нам.

XXXVI

Гак-ю-маки на этот раз действительно не решились напасть на нас. Но отовсюду мы видели злобные, мстительные взгляды. Дети бросали в нас камнями. Мы не решались выходить иначе, как с оружием и по нескольку человек.

Каму два раза подвергалась избиению со стороны женщин за то, что оставалась нашим верным другом. С этого времени мы не отпускали ее от нас ни на шаг.

Мы жили в постоянном беспокойстве, но зима держала нас в Катмаяке в тысячу раз сильнее всяких оков.

Мы высчитывали число дней до весны, до возвращения солнца, а оно только что исчезло с горизонта.

Наши приготовления к путешествию по льду были уже окончены, но мы вынуждены сидеть со сложенными руками.

Мы установили ночные дежурства, и были на настоящем военном положении. Это держало нас в нервозном состоянии. Нам приходилось вскакивать при малейшем шуме.

Наконец такое убийственное состояние стало для нас невыносимым. Мы решили оставить Катмаяк, найти себе какую-нибудь другую пещеру и провести остаток зимы в отдалении от троглодитов.

Мы поручили Фелисьену поскорее найти помещение. К сожалению, его поиски в первые дни были безрезультатны. Он нашел, правда, среди скал несколько пустот, но совершенно неподходящих для жилья.

Так прошло еще десять дней. Между тем произошел первый случай какой-то загадочной эпидемии, которая впервые проникла в эту ледяную землю.

Я случайно видел одного несчастного гак-ю-мака, когда он, схваченный внезапной судорогой, свалился в пещере головой на горячие угли костра. Он корчился и хрипел. Волосы у него загорелись. Удивленные дикари оттащили его.

Когда припадок прошел, троглодит около часа лежал совершенно спокойно, не обращая на себя внимания других. Потом припадок повторился, сопровождаясь сильным кровотечением из носа. Гак-ю-мак скончался в течение четверти часа, выгнувшись, словно лук. Через два дня случай повторился. Таким же образом умерла одна женщина и старый охотник, окруженные страшно обеспокоенной ордой. С ворчанием вынесли дикари трупы из пещеры. Для нас было ясно, что речь идет о настоящей эпидемии.

В последний день исчезла Каму. Тщетно мы разыскивали ее. Фелисьен в отчаянии твердил, что ее растерзали женщины или поразила болезнь. А на следующее утро вновь начала неистовствовать загадочная эпидемия.

Гак-ю-маки мерли, как мухи, особенно женщины и дети. Раздирающую картину представляли из себя груды корчащихся несчастных. Их хрипение наполняло своды пещеры.

Увидев, что творится в средней пещере, я понял, что нам необходимо немедленно бежать, если мы не хотим, чтобы нас захватили, как барсука в норе.

Я бросился в нашу пещеру, чтобы призвать к бегству. Идя мимо темной ниши, я услышал как будто бы знакомый голос.

Я подполз, выглянул из-за камня и увидел какое-то жалкое человеческое существо.

Я ужаснулся, так как узнал Экву. Он обернулся ко мне своим исхудалым, пепельного цвета лицом, но меня не видел. Его глаза уже потеряли способность видеть.

Троглодиты кровожадными взглядами смотрели на жалкую, перепуганную добычу, которая уже не могла уйти из их рук. Один из дикарей нагнулся и ударил эскимоса молотком по спине. Тот упал на обе руки. Розовая пена выступила у него на губах. Вслед за тем второй гак-ю-мак нанес ему медвежьей челюстью такой удар в голову, что он свалился без движения, весь залитый кровью.

Гак-ю-маки решили нас уничтожить. Они ставили нам в вину эту странную эпидемию, которая погубила их орду. Эта эпидемия как раз и была тем несчастьем, которое должно было прийти за нарушение табу Пещеры Образов.

Запыхавшись, я прибежал к товарищам.

— Бежать отсюда! — кричал я. — Они убили иннуита! Идут на нас! — Мы схватились за ружья.

В эту минуту кто-то, тяжело дыша, бежал к нам коридором. Я хотел стрелять, но Фелисьен в последний момент отвел ствол моей винтовки.

— Господи, да ведь это Каму!

Девушка влетела в пещеру с развевающимися волосами, задыхаясь от усталости. Одна стрела застряла у нее в меху, не причинив ей вреда, и все еще торчала в нем, так как Каму некогда было ее вытащить.

Девушка бросилась на землю в углу пещеры, свернулась там без единого слова и старалась отдышаться, как загнанная волчица после долгого бега.

Вдруг страшный треск и грохот потряс коридор. Казалось, что рухнул целый утес.

После этого грохота наступила тишина, абсолютная, удушливая, нарушавшаяся лишь нашим дыханием.

Мы зажгли лучину и бросили ее в темноту. Вспыхнувшее пламя озарило коридор. Мы вскрикнули от ужаса. Коридора уже не было. Был тупик! Огромный камень в сотни центнеров весом, рухнув со свода, навсегда завалил выход из нашей пещеры…

XXXVII

Мы растерянно поглядели друг на друга.

— Ну, — сказал Фелисьен, — я думаю, что свою игру в Каманаке мы доиграли. — Никто не ответил ему. — Замурованы! — прибавил он.

Заперев коридор, гак-ю-маки разом избавились от всех нас. Им не нужно было теперь вступать в неравный бой против наших ружей, смертоносное действие которых они хорошо знали.

Огонь, не имея тяги, тускло освещал нашу могилу. Большие, чудовищные тени насмешливо плясали на стенах. Фелисьен широкими шагами с яростью ходил из угла в угол. Постепенно утомился и он.

Ничего не было слышно, кроме тихого смеха помешанного изобретателя, да треска дров, которые механически подкладывал в огонь Снеедорф.

Тут лежали наши сани, постромки, запасы пеммикана и овощей, все заботливо уложенное, приготовленное к дороге.

Теперь все это было ненужно.

Позже, в полусне, я видел сгорбившихся у огня Фелисьена и Каму, два жестикулирующих черных силуэта, словно не из реального мира.

Я снова впал в забытье, пока меня не разбудил шум. Я протер глаза и увидал какую-то дикую сцену, шумящих людей, крики, беготню.

— Эге, Карлуша, — ликуя кричал мне Фелисьен, — сердись — не сердись! Машина! Машина! Наконец-то у нас машина! Каму нашла какую-то «отвратительную вещь с крыльями»!

— Теперь… когда уже поздно, — послышался голос Снеедорфа. Нас словно облили холодной водой. Мы затихли. К чему нам теперь машина Алексея Сомова, — нам, заживо погребенным?

Каму действительно, во время последней отлучки, когда она искала для нас бруснику, нашла странную вещь в пещере, на одном обрывистом холме, и, по ее примитивному описанию, это не могло быть ничем иным, как давно разыскиваемым летательным аппаратом.

Фелисьен бегал по пещере, как зверь в клетке.

— Мы должны вырваться отсюда, из этой дыры! — повторял он. — Я должен выбраться отсюда, хотя бы мне пришлось прогрызать камень.

Потом он пустился в долгий разговор с Каму, — разговор, состоящий из отдельных слов и обильных жестов, — разговор, который только они вдвоем и понимали. Мы с нетерпение ожидали его результатов.

Совместно с Каму, Фелисьен обошел рухнувший камень, исследовал его и вернулся с досадой.

Каму продолжала давать ответы Фелисьену; ее глаза стали светиться зеленоватым, блестящим светом. Вдруг они оба вскрикнули диким криком победителей, который наполнил наши сердца новой надеждой.

— Ура! — закричал Фелисьен. — Мы не погибнем в этом саркофаге, высушенные наподобие мумий. Каму — сокровище. Каму утверждает, что мы выйдем!

— Каким путем? — крикнул я с нетерпением.

— Через трубу, — ответил с торжеством Фелисьен Боанэ.

XXXVIII

Дым из нашего естественного очага выходил через какую-то трещину в скале. Это был настоящий камин, устроенный самой природой. Странная дорога, которой обычно не выходят из жилища, если оно становится неудобным. Но выбора у нас не было.

Мы могли смело верить Каму. Она лучше всех троглодитов знала дырявые и изъеденные недра Катмаяка. Мы погасили огонь в очаге и зажгли свои факелы. Пришлось оставить здесь все. Дело шло лишь о сохранении жизни. Все наши замечательные материалы по естествознанию и этнографии мы должны были бросить в пещере.

Решительно, один за другим, входили мы в очаг. И когда мы сгрудились в какой-то узкой трубе, темной и полной сажи, то стали подниматься вверх, как делают это трубочисты.

Несчастный Алексей Платонович причинил нам много хлопот. Но он подчинялся всему, как малый ребенок.

Мы поднялись уже на добрых двадцать метров. Стены трубы начали расширяться, и вдруг я увидел, что Каму исчезла. Потом свет от факела, который она несла, упал на меня, и я увидел, что она стоит в отверстии бокового прохода, тогда как наша труба тянулась дальше кверху, в густую, непроницаемую тьму.

Она подала мне руку и я поднялся к ней. Остальные последовали за нами.

Проход был низок, душен и полон острого щебня, о который мы спотыкались. Молча и недолго мы отдыхали.

Через непродолжительное время Каму снова стала во главе, и мы продолжили свое бегство через недра скал. Коридор попеременно то поднимался вверх, то спускался вниз.

Вдруг мы почувствовали едкий дым. Каким-то путем он проникал из центральной пещеры и сквозняками занесен был во внутренние пустые коридоры. Мы стали задыхаться; судорожный кашель овладел нами. Но после нескольких минут отчаянного состояния наш коридор свернул в сторону. В этом коридоре дул чистый ветер.

Мы пришли в большую черную пещеру. Выход, по-видимому, был недалеко. Холод проникал в теплые недра скалы.

Подземный ручей тек внизу, в темноте, и вода с шумом переливалась через камни. Мы шли один за другим по какому-то узкому скользкому карнизу, тянувшемуся вдоль стены пещеры. До сих пор я удивляюсь, как мы тогда не сломали шеи.

Еще четверть часа пути новым коридором. Потом мгла исчезла и появилась светлая точка. Это была звезда.

Камень наполовину закрывал выход из коридора. Голый и усыпанный снегом куст летом закрывал своею листвою другую половину выхода.

Каму осторожно вылезла вон, дав нам знак, чтобы мы подождали. Мы погасили факелы. Прошло десять долгих минут, потом лицо молодой девушки появилось в отверстии.

Помогая друг другу, мы выбрались через трещину на свежий воздух. Кругом стояла тишина…

XXXIX

Светил месяц. Весь край тонул в магическом, серебряном свете полной луны. Быстрым маршем следовали мы за Каму. Осторожно и тихо направлялась девушка к ближайшим, покрытым лесом холмам. Через четверть часа мы были под деревьями.

Кедры были занесены снегом, и там, где их ветви соединялись, образовались снежные крыши. Внизу была тьма.

Затвердевший снег не давал проваливаться в сугробы. Он тихо скрипел под ногами.

Как было жутко в этом грозном лесу! Свет месяца падал между покрытыми снегом деревьями, которые искрились и блестели.

Мы вышли к замерзшему потоку, где было свободней. Теперь уже мы чувствовали себя в безопасности. Катмаяк остался позади, исчез за холмами.

В одном месте Каму остановилась. Она прислушивалась к тишине и жадно вбирала в себя ноздрями воздух. На лице ее вдруг показался ужас. Две тени двигались стороной…

— Гак-ю-маки, — дрожа прошептала она. Мы были обнаружены. Дикие существа, укрытые мраком, бесшумно и настойчиво гнались по нашим следам.

Наконец, лес кончился. Появилось каменистое, покрытое снегом пространство. От него поднимался трехгранный каменный пик. Дальше дороги не было.

Каму повернула вправо. Мы перелезали через камни, падали в полные снега ямы. Когда же мы оглянулись, мы увидели между обломанными крайними елями четыре согнувшиеся, лохматые фигуры, двигавшиеся вдоль окраины леса.

Мы были теперь под самым каменным пиком и ломали себе голову, как подняться еще выше.

Но когда свернули в сторону, оказалось, что в разъеденной скале образовались выступы, естественные ступени, — лестница для великанов, по которым должны были взбираться мы, несчастные карлики. Мы стали карабкаться вверх. Нам все время угрожала опасность сорваться вниз.

На высоте двадцати метров я оглянулся и заметил трех гак-ю-маков, преследующих нас между камнями; четвертый исчез. Тут я увидел, что у дикарей приготовлены пращи. Один из них только что начал взбираться по каменной лестнице. Видя это, Каму пришла в бешенство; она нагнулась над обрывом и, сжав кулаки, с искрящимися глазами, яростно стала кричать на преследователя.

Троглодит вложил камень в ремень и начал кружить им над головой.

— Куа! Куа! — кричала Каму, как разозленная ворона. Тут за мною послышался вздох. Это вздыхал Алексей Платонович Сомов. Он стал сильно волноваться. Этот месяц, эти скалы, все окрестности, казалось, производили на него магическое действие. Лицо его изменилось; он дрожал, как лист. Им овладел припадок сильного возбуждения.

— Ради бога, — кричал Снеедорф, — идите на помощь! Он упадет в обморок.

Засвистел брошенный голыш, и кто-то вскрикнул. Камень не попал в Каму, а ударил по виску Алексея Платоновича. Изобретатель потерял сознание и начал падать. В следующий момент он свалился бы вниз, если бы его не подхватил Снеедорф.

На этот раз прозвучал выстрел. Это выстрелил Фелисьен.

Троглодит свалился, падая со ступеньки на ступеньку, ударясь и отлетая, пока не исчез где-то в глубине мрака. Другие два дикаря после выстрела спрятались за камнями.

Мы продолжали путь. Снеедорф на своих сильных плечах нес Алексея Платоновича. Старик был сух и легок, как дитя. Он тихо стонал. Тем не менее, подниматься с такой ношей было тяжело, и, поскальзываясь на льду, сильный Снеедорф несколько раз падал и больно ушибался. Но, наконец, мы все же оказались наверху.

Небольшая каменная площадка, около двадцати метров шириной, немного покатая к краю пропасти, заканчивалась сзади верхушкой скалы, поднимавшейся еще на десять метров.

На уровне площадки эта пирамида имела выбоину, образовавшую высокий свод пещеры. Благодаря площадке, снизу этой выбоины нельзя было увидеть. В ее черном отверстии неясно виднелся какой-то фантастический силуэт.

Едва переведя дух, Фелисьен победоносно закричал и побежал во всю прыть. И мы, шедшие за ним, увидели, наконец, машину Алексея Платоновича. Избежав в этой пещере разрушительного влияния погоды, машина была цела и, казалось, невредима!

Словно какой-то мистический дракон, сидящий в неприступном каменном логовище, притаилась эта машина в пещере.

Нас охватило непобедимое желание коснуться машины рукою. Но прежде необходимо было заняться обороной. И пока мы с Надеждой пытались привести в чувство раненого, остальные укрепляли террасу, готовясь к борьбе.

На место, где каменные ступени расширялись в площадку, навалены были каменья, и через короткое время там возникла настоящая стена с удобно расположенными бойницами!

Каму, вооружившись дубинкой, сидела на страже у воздвигнутого укрепления.

Профессор лежал на снегу с закрытыми глазами: луна освещала его. Мы заботливо осмотрели его рану и нашли, что кости и череп целы; удар пришелся вдоль виска, содрал кожу и поранил ухо. Непосредственной опасности не грозило. Нам удалось влить в рот больного несколько капель рома, после чего мы уложили его на постель из мха в задней части пещеры. Я же пошел осматривать машину.

Никогда я не видел ничего более странного. Длинная металлическая труба легкой прочной конструкции являлась главной частью машины. Эта труба на обоих концах воронкообразно расширялась, и в местах расширения, как переднем, так и заднем, были установлены сильные воздушные турбины.

Двигатель и будка пилота были спереди, за первой турбиной, а сзади помещалось два небольших закрытых купе. Над турбиной и близ нее раскидывались планирующие поверхности аэроплана. Как я заметил, их натянутая черная материя пружинила от стальных вставок. Сзади торчал длинный хвост, вроде хвоста ласточки.

Весь аппарат лежал на четырех низких пневматических колесах. Это был настоящий циклоплан, — машина, которая поднимается циклоном, воздушным вихрем, проходящим через трубу.

Этот искусственный смерч гонит машину вперед и обеспечивает ей, кроме того, почти абсолютное равновесие, отсутствие которого было дефектом всех предыдущих опытов.

Я занялся обоими моторами. Это было настоящее произведение искусства, нечто новое в этой области.

В будке пилота, при свете луны, блестели металлические и костяные рычаги, рукоятка руля, регуляторы. Я видел прибор, контролирующий скорость, высоту и направление. Не было недостатка и в хорошей карте полярных стран.

В обоих задних купе, уравновешивающих моторы и будку пилота, мы нашли множество запасных частей машины. Был тут также и небольшой запас пищевых продуктов и балласт. Резервуары со спиртом были не тронуты.

Фелисьен бегал вокруг, и восторженные возгласы вырывались у него из уст. Он, наверное, думал, что достаточно привести в движение моторы, нажать рычаг, чтобы полететь.

Я успокаивал его, чтобы он не выкинул какой-нибудь сумасбродной штуки. В этот момент тихим голосом нас окликнула Надежда.

XL

Алексей Платонович пришел в себя. Я тотчас заметил, что в его глазах уже нет обычного бессмысленного выражения, и что зрачки его в нормальном состоянии. Приподнявшись на локтях, он попытался заговорить.

— Что случилось? Что случилось?..

Его взгляд, переходя от одного к другому с любовью остановился на машине. Казалось, он припомнил все.

— Надя!.. Наденька! — продолжал он тихо. — Ты пришла?.. Дорогая моя!..

Сильное механическое сотрясение — удар голышом — в минуту душевного кризиса подействовало на него благотворно. Память вернулась к больному. Она вернула его к тому моменту, в котором оставила. Все, что случилось во время болезни, для него не существовало.

Надежда, поняв все это, бросилась к нему в объятия.

— Дядюшка! Бедный, добрый дядюшка! — зарыдала она.

Однако мы должны были действовать энергично. Опасность приближалась. Послышался крик. Я оглянулся и увидел Фелисьена, склонившегося над пропастью с выражением отчаяния.

Каму исчезла!.. Там, глубоко на уступах, в тени, отброшенной скалой, что-то двигалось, перескакивая с места на место.

— Они утащили ее, — кричал Фелисьен. — Они набросили на нее ремень и стащили вниз. Я должен идти за ней! Я должен идти за ней! Помогите мне, да помогите же!

Он хотел вырваться, чтобы броситься на гак-ю-маков. Мы крепко держали его, пока он не успокоился.

Каменистое пространство внизу кишело троглодитами. Один из преследователей вызвал подкрепление из Катмаяка. Дикое бешенство овладело ими, — стремление уничтожить нас, непонятным образом ушедших из подземной могилы, в которой они нас похоронили.

Я хорошо знал их характер, чтобы допустить, что они откажутся от своего намерения. И действительно, гак-ю-маки приготовились к нападению и начали ловко взбираться по ступеням. Стрелы свистели; голыши из пращей падали как град, высекая из камней скалы пучки искр.

Завязалась бешеная битва. Наши ружья гремели. Выстрелы и крики наполнили ночной край, прежде столь тихий. Мы стреляли с расчетливой осторожностью, так как число наших зарядов было очень ограничено.

Клубки тел скатывались вниз, но это не удерживало живых, и новые враги лезли все выше и выше. Мы слышали их тяжелое дыхание, шум осыпавшегося под их ногами щебня. Но, прежде, чем передние достигли ограды, ее тяжелые камни отделились и с шумом стали рушиться вниз.

Нападавшие были отброшены, и кровавая борозда в их рядах обозначила ужасные потери. Уцелевшие бежали вниз. Нападение было отбито. Гак-ю-маки тихо заняли равнину и развели огни.

Последними камнями, какие могли найти, мы обновили ограду. А дальше нам не оставалось ничего другого, как драться топорами, дубинками, прикладами ружей, потому что мы расстреляли все наши заряды.

Снеедорф коротко обрисовал Алексею Платоновичу наше положение. Ученый пришел в себя в такой степени, что мог взяться за дело. Мы заявили, что если он не приведет машину в движение, — мы погибли.

Профессор в ответ на это гордо заявил:

— Через полчаса я буду готов!

— Хватит ли запаса спирта?

— До берега? Хватит!

— Поднимет ли этот циклоплан пятерых?

— Если бросить все лишнее… — И больше не обращая на нас внимания, он занялся своей машиной.

Теперь у нас был опытный воздухоплаватель, который сумеет управлять этой небесной колесницей. Надежда на освобождение опять ожила в нас. Только хватит ли у нас времени для этого!

Я слышал, как спирт с клокотанием заполнял резервуары. При свете факела Алексей Платонович осматривал турбины и моторы, чистил и смазывал их. Время от времени мы подходили к Алексею Платоновичу.

— Можно ли исправить? Удастся ли?.. И когда?

Он отвечал нервно, разгоряченный и потный, несмотря на холодный ветер. Он впадал в бешенство, когда работа не удавалась. Мы должны были помогать ему: приносить винты, ключи, масленки. Он кричал как разозленный ребенок. Но постепенно успокоился, а с ним и мы.

XLI

Мы заглянули в пропасть. Гак-ю-маки были здесь, покрытые снегом, свернувшиеся вокруг погасших костров. Казалось, их стало больше.

Я ходил вдоль ограды, не спуская глаз с равнины. Внизу зажигались новые огни. А когда я молча, почти рассеянно оглядел подъем, я заметил там какое-то движение. Что-то свернувшееся за камнем в нижней части каменного подъема, осторожно двинулось. Я тихо позвал товарищей.

Фигура была еще неразличима, скрываясь настолько, насколько возможно. Теперь она поднималась по ступеням.

— Подождите! — упорно вглядываясь, сказал Снеедорф. — На гак-ю-мака не похоже. Смотрите, троглодиты тоже увидели этого человека. Они несутся к ступеням с натянутыми луками. Стреляют! Они его преследуют. Кто это?

Человек тоже заметил, что его преследуют. Он старался уйти, и, напрягая силы, карабкался к нам. Вот он в тени; вот появился в свете месяца.

И тут удивленный голос Снеедорфа подтвердил то, что боялся выговорить каждый из нас.

— Смотрите! Да ведь это Сив!..

Это был он, Сив, которого мы уже давно считали мертвым и о котором уже давно не говорили.

Он пробирался вверх, через острия скал, на виду у дикарей. Видя, что они не в состоянии схватить его, гак-ю-маки начали пускать в него стрелы, метать дротики. Сив не издавал ни звука. Вдруг показалось его лицо на краю каменной площадки. Какое это было страшное от ужаса и боли лицо!

Каким чудом мог прожить этот человек один среди хищных зверей, среди безжалостной природы Каманака?..

Как удалось ему избежать гак-ю-маков? Несчастный, исхудалый сверток из грубых звериных шкур, полный грязи, пропахший дымом чадящего костра.

Хрипя, он перелез через камни и упал на площадку. Тут только мы с ужасом увидели, что восемь стрел засели в его теле. Он не имел времени вытаскивать их.

И одна стрела прошла у него горлом. Он не мог говорить. И этот несчастный человек полз, как зверь, выкатывая окровавленные белки своих испуганных глаз.

Он полз к Снеедорфу. Подполз, хрипя, и обнял ноги своего спасителя. Верный, как собака, до последней минуты, он склонил свою поседевшую голову к его ногам.

И вот, когда он метался от боли, разорвался мешок, который он нес за спиной; содержимое мешка рассыпалось и засверкало при свете луны. Это было золото.

Но хлещущая из раны кровь залила горло Сива Кьельтринга, и розовая пена выступила у него на губах. Его тело несколько раз дернулось и затихло. Мы подняли мертвого Сива и отнесли его в заднюю часть пещеры.

Но откуда же это золото?.. Несчастный со страстью собирал его во время своего одиночества.

Нашел он его, очевидно, в русле реки Надежды, и это обстоятельство объяснило мне странность его поведения, когда мы увидели у ледника Снеедорфа остатки автомобиля. Он заметил там золотой самородок и старался скрыть свою находку. Потом он жил изгнанником, в сознании своей вины, ужасной жизнью дикаря, издали следя за нашей судьбой.

Через четверть часа Фелисьен заявил, что осаждающих внизу прибыло. Огни запылали в большем количестве, чем прежде. Лихорадочное беспокойство овладело нами. Молча мы окружили машину, стоявшую неподвижно, как бы в насмешку над нашим беспокойством.

Вдруг, около десяти часов утра, застучал один из моторов. Быстрей и быстрей билось сердце машины. Алексей Платонович нажал рычаг и тотчас же снова отпустил его. Передняя турбина на один момент начала свое вращение. Циклоплан сделал движение, как пробудившийся от сна зверь.

— Все в порядке! — закричал Алексей Платонович. Он преобразился — сиял и улыбался. Мы пожали ему руку. Тотчас после этого общими силами мы вытащили циклоплан из пещеры на площадку.

Он в последний раз обошел машину; испытал, осмотрел, нет ли чего лишнего, увеличивающего вес машины. Убедился, правильно ли работает руль. Потом открыл дверцы своей будки.

— Садиться! — скомандовал он писклявым голосом.

— Да и время. Гак-ю-маки идут в общую атаку, — произнес Снеедорф.

С колебанием подошел я к машине. Скрытые сомнения и опасения волновали меня. Все это было уж слишком необыкновенно. Купе были низки, как раз только для сидения. Но француз со Снеедорфом уже исчезли в одной будке, и мне осталось лишь последовать их примеру.

— Ну, дорогой друг, — послышался мягкий голос Надежды. Я напоследок бросил беглый взгляд на отдаленный, покрытый снегом край, на машину, стоящую в ожидании на краю пропасти. Дверцы захлопнулись. С замиранием сердца я уселся, но волнение моментально прошло. Оно уступило место сильному возбуждению и беспокойству: чем все это кончится.

Я опустил окошко. В это же время я услышал слабый шум у остатков нашей ограды, и звериная голова гак-ю-мака осторожно показалась из-за камней.

Заработали моторы. Турбины завыли с все возрастающей силой.

Гак-ю-мак моментально исчез, пораженный ужасом.

Циклоплан вздрогнул, сдвинулся с места и плавно заскользил к краю террасы.

Мы все издали легкий крик. Машина перевалила через край и падала в пустоту.

Взглянув вниз, я увидел гак-ю-маков, которые оставались на равнине, окаменевшими от страха. Чудовище падало прямо им на головы.

Но вовремя повернулся руль, и машина поднялась по параболе от земли к небесам… Далеко-далеко под нами остались троглодиты, и мы уже не слышали их криков.

Внизу остались занесенные снегом леса. Очертания исчезли. Громадную котловину покрыла тонкая серебристо-опаловая мгла. Машина пролетела через редкие облачка. Луна висела в глубине пространства, мертвая, неподвижная, яркая. Слышались лишь удары мотора.

Машина летела на высоте восьми тысяч футов. Заколдованная земля исчезла, и мы с быстротой ласточки приближались к пограничным горам. С такой быстротой мы должны очень быстро достигнуть берега. Но куда направляется Алексей Платонович?

Упернавик в это время года лежит словно под заклятьем. Может быть, Алексей Платонович выбрал Годгааб или Юлиенгааб?

Мы не могли сказать, так как, хотя это и кажется странным, не обменялись относительно этого в последний час перед отлетом ни единым словом. Я знаю только, что у Алексея Платоновича был разговор со Снеедорфом…

До сих пор все шло наилучшим образом. А все же нам не удалось так легко выбраться. Грозный враг, о котором мы не имели и понятия, гнался за нами.

Заколдованная земля выслала его догнать улетевших смельчаков, которые могли открыть ее вековечные тайны. Ураган шел из центральных частей края.

Я видел через заднее окно, как его черная пасть поглотила луну, как распустил он по небу исполинские щупальца, чтобы схватить улетающую машину.

Алексей Платонович заметил приближающуюся опасность, и машина понеслась быстрее. Но, тем не менее, мрак приближался. Небо над нами было еще ясно и полно звезд. Но через несколько минут ураган захватил почти треть небосвода, и страшная черная тень легла на лед. А потом ураган догнал и нас.

Равнина, до сих пор мертвая, пришла в движение. Снежная пыль поднималась, как дым, и безудержно двигалась вперед. Высоко крутившиеся снежные вихри алчно вздымались в воздухе.

Напрасно Алексей Платонович пытался подняться над областью бури. Ветер каждый раз сбивал его вниз. Затем нас окутало облако дико крутящегося снега. Небо исчезло, и наступила беспросветная тьма.

Циклоплан, подхваченный страшным воздушным течением, несся вперед с быстротой, во много раз превосходившей быстроту турбин. Руль совсем отказался от службы. Мы отдались во власть бешеным стихиям.

К этому присоединилась новая опасность. Снег налипал на крылья аэроплана и отягощал их. Аппарат мало-помалу оказался в опасной близости к леднику. Окна также были залеплены снегом.

Поверхность льдов понижалась по направлению к морю, и циклоплан летел низко над равниной, в снеговом дыму, послушный воле ветра. О том, чтобы снизиться, нечего было и думать. Но вихрь мог нас занести далеко в неприступные ледяные поля Девисова пролива.

Вдруг раздался удар. Я был сбит со скамьи и отброшен к противоположному окну, которое, к счастью, выдержало. Надежда глухо вскрикнула. Машина ударилась колесами о ледник, отскочила и продолжала лететь.

Я уже было успокоил девушку, но тут раздался удар гораздо более сильный. Окна треснули, и поток ледяного воздуха и снежной пыли ворвался к нам и наполнил купе. Скрип и резкие удары послышались под нижней переборкой купе. Машина поднималась и качалась, как раненая птица. Она тащилась по льду.

Казалось, профессор делал попытки остановиться.

Мы ждали, полузасыпанные снегом, еще несколько секунд. Потом раздался треск; показался какой-то зеленоватый огонек и погас. Крыша над нами разлетелась, и мы были выброшены в мрачную пустоту. Мы упали в сугроб.

С отчаянием оглядывались мы вокруг, ища помощи.

Но вдруг рев ветра умолк. На небесах показались звезды. Буря утихла.

В это время какая-то серебряная, блестящая полоса показалась на горизонте над неподвижным слоем скопившихся черных туч.

Небо над нами заполнилось ликованием. Край побелел, засеребрился. Равнина выступила с поразительной ясностью; а вместе с нею и силуэты темных скал, которые окаймляли побережье к югу и востоку.

Появилась луна.

XLII

Так окончилось наше безрассудное фантастическое путешествие.

Циклоплан разбился на куски о скалы незнакомого берега. Мотор взорвался, крыша сломалась, турбинный вал был скручен и смят. Передняя будка ударилась о каменный выступ, и гениальный изобретатель погиб. Его дело погибло вместе с ним.

В тот же день мы похоронили Алексея Платоновича. Надежда совсем осиротела. Мы с Фелисьеном выстроили на берегу ледяную хижину. Что можно было пустить в дело из остатков машины, было нами использовано.

Итак, тут мы застряли. Перед нами было замерзшее море, из разбитых льдин на нем образовались торосы.

Слабый, едва заметный просвет на юге, говорил, что там сейчас день. Солнце там, к югу, ходит над более радостным краем и светит более счастливым. Здесь были одиночество и смерть. Но мы решили бороться упорно, до последнего вздоха.

Мы избежали одной смерти, чтобы принять другую, более ужасную. Единственной нашей надеждой были эскимосы. Я знал, что их колония у мыса Йорк довольно обширна, и что они предпринимают довольно продолжительные путешествия вдоль берегов.

Несколько недель сидели мы в своей хижине, и никто не приходил.

Мы совсем одичали. Убив тюленя, освещались его жиром и питались отвратительной пищей, так как наши запасы с циклоплана были съедены.

Единственное живое существо, виденное нами, был белый медведь, который бежал через залив и исчез на северо-востоке.

Снеедорф убил двух полярных зайцев, что поддержало нашу жизнь еще на несколько дней.

Однажды я стоял с Надеждой на льду, у предгорья, в то время, когда пламенные полосы развевались на небе, как вдруг среди простиравшейся перед нами пустыни послышался собачий лай.

Почти в ту же минуту мы заметили у основания предгорья движущиеся черные точки. Двое саней в собачьих упряжках приближались к нам, переезжая через залив.

Мы различили одетых в меха людей. Мы побежали навстречу, бессвязно крича и жестикулируя. Они остановились. Это были два европейца и один эскимос, который вел упряжку.

Мы поздоровались. Они ответили нам на чистом английском языке. Их судно «Президент Тафт» охотилось за тюленями в двух милях к северу, в заливе Ингельфиельд. Оно зимовало, затертое льдами.

Они гостеприимно взяли нас на борт и отвели нам две каютки. Там провели мы остаток полярной зимы.

Капитан Айзек Мортон, типичный янки, с льняными волосами, косоглазый, с кожей кирпичного цвета, оказался любезным хозяином.

Матросы были грубые, но славные парни. Они боготворили Надежду и держались по отношению к нам предупредительно.

С капитаном у нас был долгий разговор.

Мы рассказали ему столько, сколько сочли нужным. Но и этого было достаточно. Капитан слушал, сопя как морж: трое мужчин и девушка в ледяной хижине на пустом берегу!.. И никаких обломков судна!..

Однако он даже и глазом не моргнул. Погладил мочку правого уха, помигал глазами и просипел:

«Да… случаются удивительные вещи здесь, наверху, среди льдов… Дивные вещи…»

У нас же остались лишь воспоминания, подобные тяжелому сну. Мы избегали говорить о них, а когда весной льды выпустили нас, мы возвратились в милый Старый свет.

Иоганнес Иенсен