Каждый день захожу к Зофье, которая все это время остается без сознания. Рыдаю, обнимая ее колени. Целую холодные руки и заливаю их слезами. Боль содеянного разрывает меня на куски. Только амфетамины и неясный свет в конце тоннеля — мой рай на земле, мой Андеграунд — не позволяют мне окончательно сойти с ума.
В один из таких моментов меня посещает мысль: кто знает, какая случайность может активировать воспоминания, которые, как мне кажется, я надежно изолировал? Все, что касается смерти моей жены и проекта «Андеграунд», я переписываю на отдельную ленту. Долго думаю о хранилище. Люди слишком ненадежны. Еще менее надежны обыкновенные тайники.
Ответом становится Афина, которая, как и я, скорбит о хозяйке и приходит ко мне за лаской и утешением. До этого момента я даже не думал, что кошку тоже следует пригласить в посмертие.
Это последнее воспоминание. О том, что произошло дальше, можно судить разве что по результату. Почему я не изолировал перфоленту, а вместо этого приговорил Афину к знанию, которое не мог вынести сам? Неужели, как всякому грешнику, мне нужен был свидетель?
Я не знаю.
И впервые в жизни не хочу знать.
Возвращаюсь в спальню. С минуту смотрю на мирно спящих жену и ее любовника. Это невозможно, но мне кажется, что левая рука Зофьи слегка сдвинулась, чтобы быть ближе к Байрону. Откуда это все — эта нежность, любовь, отчаянная, безрассудная? Я вычистил Байрона из головы Зофьи, каждую крупицу его, каждую тень. Как он пробрался туда снова?
Я не знаю. И не хочу знать.
Афина вскакивает на колени Байрону и сворачивается клубком. Глаз не закрывает. Следит за мной. Без былого презрения, но и без симпатии, которая, я помню, когда-то была у нас с ней взаимной.
Странно было бы ожидать иного — обрывки моей исповеди наверняка развеяны по всей ее перфосистеме. Нелепо искать прощения у кошки, но больше искать его не у кого.
Открываю черепную коробку Байрона. Люди Стерлинга оказались бездарными учениками. Автоматически, почти не задумываясь о сути того, что делаю, перенастраиваю, исправляю, лечу. Почти случайно, сам того не желая, просматриваю несколько лент, но только недавних. Старые воспоминания перемещаю осторожно, точно сапер — сандинские не разорвавшиеся снаряды. Не хочу видеть живую Зофью глазами ее любовника. Слишком хорошо понимаю теперь, на что способен. И не люблю повторять ошибки.
Узнаю, как долго и кропотливо Байрон искал ее, свою Зофью. В газетах писали, что мы с ней отбыли за океан. Он не верил. В газетах писали, что она дала концерт на передовой, вдохновляя отборные войска кайзерства перед атакой. Он не верил.
Он поверил, когда после смерти Стерлинга (Стерлинг умер, надо же — чувствую смутное удовлетворение) всплыла информация об Андеграунде. Он пытался пробраться сюда живым — безуспешно. Тогда он посетил нотариуса и составил документ, в котором недвусмысленно завещал свое тело Андеграунду, после чего аккуратно вскрыл вены в ресторане «Сеятель ветра».
Узнаю, что произошло пять дней назад. В лентах нет информации, как и когда именно увидела и узнала его Зофья. Пришлось ли ей предварительно вырезать его внутренности или зашивать его начиненное металлом тело? Ясно только, что с конвейера она забрала его уже после установки перфосистемы, но еще до процедуры очистки. Я вижу картинку только с момента активации Байрона. Зофья укладывает на конвейер нагую женщину. Это Луиза, та самая Луиза Манн, которую так упорно пытался найти ее муж Анатоль. Она отключена и отправляется в цех очистки памяти. Что ж, теперь они с Анатолем почти равны. Как Зофье удалось все это провернуть? Победить программу автомеха, которая предписывала находиться строго на рабочем месте и добросовестно выполнять свои обязанности. Пойти на преступление. Отключить Луизу. Вывести с фабрики нелегала так, чтобы этого никто не заметил… Никто, кроме Сибиллы Жерар.
Зофья прятала его в дальнем тоннеле, каждое утро отводила к общественным стим-станциям. Каждый вечер возвращала в укрытие. Очевидно, надеялась, что хаос в его голове утрясется сам собой.
А потом решилась прийти ко мне.
Чего ей стоило все это?
Я не знаю и не хочу знать.
Я, который так любил все знать и понимать, оставляю вопросы в прошлом.
Мне не нужны, как бывало прежде, все ответы.
Мне нужен один, и я знаю, где его искать.
Но сначала нужно завершить кое-какие дела.
Я не идеалист и понимаю, что, единожды получив в свои руки оружие или технологию, люди с верхних уровней никогда от них не откажутся. Огромный механический монстр запущен, и даже если передушить всех, кто стоит у его штурвала, на их место придут другие. Смерть Стерлинга ничего не изменила. Наверняка на военной кафедре Винтербургского технологического уже готовят специалистов — проектировщиков, ремонтников, монтажников, мемористов. Специалистов, которые совсем скоро развернут мобильные фабрики на передовых и станут раз за разом поднимать павших солдат и возвращать их в строй.
Я не могу спасти всех.
Но есть люди, которых я, лично я, втянул в это отвратительное посмертие.
У меня есть три пути.
Первый: оставить все как есть. Эта мысль мне невыносима. Я вспоминаю о фабричных работницах, которым приходится сортировать трупы, препарировать их, купаться в крови и желчи, выслушивая при этом насмешливые реплики живых охранников, не имея ни права, ни возможности ответить, — и на месте каждой из них мне представляется Зофья.
Второй: я могу убить всех нелюдей, которых создал. Это не будет даже убийством, технически они давно мертвы. Это несложно. Но я вспоминаю веселый смех Сибиллы Жерар, доверчивое лицо Лето, влюбленный взгляд Зофьи…
Я выбираю третий путь.
Всю ночь провожу в операционной на центральной площади. Лихорадочно пишу программы, вычитываю, исправляю, переписываю набело. К утру все готово. С помощью перфоратора делаю ленты-эталоны. В идеале нужен тест на живом (мертвом) человеке, но на это нет времени.
В шесть двадцать утра возвращаюсь на фабрику. Полчаса уходит на перенастройку автомеха. Вставляю эталон-ленты, даю команду на производство дубликатов.
Через час третья смена покинет фабрику и получит новый набор перфолент с новыми рефлексами, новой информацией и механизмами осознания этой информации.
Через час первая смена выйдет на работу. И вместо программы, предписывающей им покорность и трудолюбие, люди войдут на фабрику пусть мертвыми, но свободными и полными достоинства.
Я не знаю, чем это закончится.
Грядет ли революция стим-зомби или мертвые смогут договориться с живыми? Принес ли я войну в самое сердце Санкт-Винтербурга? Проклянут ли меня потомки навеки или имя мое исчезнет из этого мира вместе с моим сознанием?
Вся моя жизнь, в том числе посмертная, — медленное падение в бездну, из которой мне никогда уже не выбраться.
Давление пара ослабевает, и контроллеры в моей голове бьют тревогу. Безудержно крутятся перфоленты с инстинктами и рефлексами, штифты бьются в истерике, требуя немедленно подключиться к стим-станции.
Я надеюсь уйти по тоннелю так далеко, чтобы меня не успели найти.
Я надеюсь узнать ответ на свой последний вопрос.
Карина Шаинян. Что ты знаешь о любви
Когда Лешка поднялся на сопку, поземка уже превратилась в настоящий буран; ветер, злобно завывая, отвешивал тяжелые ледяные оплеухи, и Лешка привычно вжимал голову в плечи. В горле бился болезненный ком, предвещающий ангину: весь подъем дышать получалось только ртом. От холода нос намертво забило, из него текло, и приходилось вытирать рукавом противную соленую корку, намерзавшую над губой. Лешку почти сдувало с лысой вершины, где росла единственная кривая лиственница; но этот же ветер смел с каменистой почвы снег, и можно было, не опасаясь тут же провалиться по пояс, снять слишком длинные, взятые на вырост лыжи.
А еще буран надежно скрывал от случайного взгляда из долины. И без того тщедушный и неприметный, сейчас Лешка казался и вовсе чем-то несущественным — не живой мальчик, а бессмысленное темное пятно, мелькающее сквозь пургу. Может, бревно, может, пятно мазута, а может, и вовсе ничто, дырка в ткани холодного пространства. Лешке это подходило.
В хорошую погоду небольшая долина, изъязвленная нефтяными скважинами, была видна с сопки как на ладони. Но сейчас снежные заряды то и дело полностью скрывали буровые из виду, словно чья-то нервная рука теребила многослойный тюль. Лишь на секунды становилась видна заваленная сугробами чаша между сопками, и вдоль нее — ровный строй нефтяных качалок, похожих на неуклюжих головастых динозавров, связанных черной веревкой дороги. Казалось, они идут куда-то, неторопливо и неотвратимо, как само время, что превратило их кровь в нефть. Идут и качают головами: как жаль, как жаль, как жаль. И вот их снова задергивает серая снежная пелена.
Но Лешке не нужно было видеть — он и так знал направление. Он вытащил из рюкзака части Машины и присел на корточки. Свежие рубцы на ягодицах натянулись (скажи спасибо что я снял пряжку щенок), заставив болезненно зашипеть. Пришлось повозиться, но в конце концов Машина встала прочно и надежно; ее раструб смотрел строго на буровую. Лешка стащил варежки, чтобы подкрутить винты. Руки на ветру мгновенно заледенели и потеряли чувствительность, но движения были привычные, много раз отрепетированные дома, и Лешка справился быстро. Снова посмотрел на качалки. Где-то там сейчас вкалывал отец, погребенный в сплетении труб и рычагов, перепачканный нефтью, занятый самой грязной работой. Потому что (для вас с матерью из шкуры вон лезу хоть бы спасибо сказал) чистую и интересную эти халявщики подгребли под себя. Но Лешка все исправит. Очень скоро эти гады превратятся в обычных людей — только в отличие от честных буровиков вроде папы (что ты знаешь о любви козявка) в людей совершенно бесполезных. Ведь работать они не умеют. Умеют только руками помахивать да языками чесать… Очень скоро. Для начала — на папиной буровой, а потом, может… Так далеко Лешка не заглядывал. Для начала — на папиной буровой.