— С помощью «возможно» и «может быть» легко доказать все что угодно! — со злостью воскликнул Саммерли. — Свиньи могут летать. Да, сэр, свиньи могут летать, — но не летают. Нет смысла пытаться вас переубедить. Челленджер забил вам голову всякой чепухой, и вы оба не способны рассуждать здраво. Это все равно, что спорить с этой стенкой.
— Должен заметить, профессор Саммерли, что ваши манеры ничуть не стали лучше с тех пор, как я в последний раз имел удовольствие общаться с вами, — сурово сказал лорд Джон.
— Вы, лорды, просто не привыкли слышать правду, — ответил Саммерли с горькой улыбкой. — Вас возмущает, — не так ли? — когда кто-то дает вам понять, что даже при вашем титуле вы остаетесь человеком невежественным?
— Честное слово, сэр, — резко заметил лорд Джон, — были бы вы помоложе, вы бы не посмели говорить со мной в столь оскорбительном тоне.
Саммерли заносчиво поднял голову, и его редкая козлиная бородка вызывающе задрожала.
— Знайте же, сэр, что молодой или старый, я никогда не боялся высказывать свое мнение пижону-невежде — да, сэр, именно так, пижону-невежде, будь у вас даже все титулы, какие только смогли выдумать рабы, а принять — дураки.
Глаза лорда Джона на миг вспыхнули, но, приложив огромное усилие, он справился со своим гневом и с горькой улыбкой откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди. Для меня все это было ужасно и очень печально. Воспоминания словно волной нахлынули на меня: хорошие дружеские отношения, счастливые дни приключений — все то, ради чего мы вместе терпели, работали и в итоге победили. И чтобы это все закончилось вот так — обидами и оскорблениями! Вдруг я заплакал — громко всхлипывая, хватая воздух. Это были бесконтрольные рыдания, которые невозможно было сдержать. Мои товарищи удивленно смотрели на меня. Я закрыл лицо руками.
— Все в порядке, — сказал я. — Просто… просто мне так жаль!
— Вы нездоровы, молодой человек, вот что с вами, — сказал лорд Джон. — Я сразу подумал, что вы плохо себя чувствуете.
— Ваши привычки, сэр, ничуть не изменились за последние три года, — произнес Саммерли, покачивая головой. — Я также отметил ваше странное поведение, еще когда мы встретились. Не утруждайте себя сочувствием, лорд Джон. Причиной этих слез является исключительно алкоголь. Человек выпил. И еще, лорд Джон, я только что назвал вас пижоном; наверное, это было чересчур. Но это слово напоминает мне об одном достоинстве, тривиальном, но забавном, которым я когда-то обладал[142]. Вы знаете меня как сурового ученого. А можете ли вы поверить, что когда-то, еще в детстве, я заслуженно слыл мастером имитировать звуки, издаваемые животными? Возможно, я могу скрасить нашу поездку. Вероятно, вам будет забавно послушать, как я кукарекаю, словно петух?
— Нет, сэр, — сказал лорд Джон, который по-прежнему был очень обижен, — это не будет забавно.
— Моя способность повторить кудахтанье курицы, только что снесшей яйцо, тоже считалась тогда выше среднего. Может, рискнем?
— Нет, сэр.
Но несмотря на эти решительные возражения, профессор Саммерли отложил свою трубку и оставшееся время развлекал нас, точнее пытался развлечь, имитацией звуков всех животных по очереди, что казалось столь абсурдным, что мои слезы вдруг сменились бурным смехом или даже истерическим хохотом, — ведь я сидел напротив этого важного профессора и видел, точнее сказать слышал его в образе кричащего петуха или щенка, которому наступили на хвост. Тогда лорд Джон передал мне газету, на полях которой написал карандашом: «Бедняга! Совсем с ума сошел». Безусловно, все это выглядело довольно эксцентрично, но все-таки само представление поразило меня и показалось очень умным и забавным.
Во время этого спектакля лорд Джон наклонился ко мне и стал рассказывать какую-то бесконечную историю о буйволе и индийском радже, которая, как мне казалось, не имела ни начала, ни конца. Профессор Саммерли уже начал щебетать, как канарейка, а лорд Джон приблизился к кульминации своего рассказа, когда наш поезд остановился в Джарвис Брук, откуда мы должны были добираться дальше, в Ротерфилд.
Здесь нас встречал Челленджер. Он, казалось, сиял. Не каждый индюк умеет ходить с таким чувством собственного достоинства, так медленно, высоко поднимая ноги, как профессор разгуливал по своей станции, с милостивой улыбкой снисходительного поощрения оглядывая всех вокруг себя. Если что-то и изменилось в нем с момента нашей последней встречи, так это черты лица, ставшие еще выразительнее. Большая голова и широкий лоб, на котором лежала прядь черных волос, казались даже больше, чем раньше. Черная борода выдавалась вперед еще более впечатляющим каскадом, а серо-голубые глаза с надменными, насмешливо полуприкрытыми веками казались еще более властными.
Челленджер удивленно пожал мне руку и ободряюще улыбнулся — так улыбается директор школы ученику младших классов, — потом поздоровался с остальными, помог нам взять наши вещи и баллоны с кислородом и погрузить их в машину. Мы сели в автомобиль. За рулем был все тот же невозмутимый Остин, немногословный человек, которого я видел в роли дворецкого во время моего первого визита в дом профессора. Извилистая дорога вела вверх по холму, и за окном открывался прекрасный вид. Я сидел на переднем сиденье рядом с водителем, а трое моих товарищей позади нас говорили, казалось, все одновременно. Лорд Джон, насколько мне удалось разобрать, все пытался рассказать свою историю о буйволе, и в то же время я слышал глубокий, как и прежде, рокочущий голос Челленджера и нетерпеливую речь Саммерли, столкнувшихся в жестокой борьбе двух научных умов. Вдруг Остин, не отрывая глаз от дороги, наклонил ко мне свое коричневато-красное лицо.
— Меня уволили, — сказал он.
— Боже мой! — воскликнул я.
Сегодня все казалось странным. Окружающие говорили необычные, неожиданные вещи. Все это было как во сне.
— Уже в сорок седьмой раз, — добавил Остин задумчиво.
— И когда вы уходите? — спросил я, желая разговорить его.
— Я не ухожу, — ответил Остин.
Казалось, разговор на этом закончился, но слуга тут же продолжил.
— Если мне придется уйти, кто же за ним присматривать-то будет, — кивнул он в сторону хозяина. — Кто же еще будет ему служить?
— Кто-нибудь другой, — запинаясь, предположил я.
— Да нет. И недели никто не выдержит. Если мне придется уйти, жизнь в этом доме остановится. Все равно как часы, если вытащить из них ходовую пружину. Я говорю это вам, потому что вы его друг и должны знать. Если бы я поймал его на слове… но для этого нужно быть совсем бессердечным. Он и его супруга — это два маленьких ребенка, которых запеленали и оставили одних. Я просто все для них. И вот пожалуйста, он меня увольняет.
— А почему вы говорите, что никто не выдержит? — спросил я.
— Никто не сможет так снисходительно относится к нему, как я. Хозяин очень умен, так умен, что иногда ведет себя как полный болван. Я вижу, что он совсем с ума сошел, точно вам говорю. Ну, взять хотя бы то, что он сделал сегодня утром.
— А что же он сделал?
Остин снова наклонился ко мне.
— Он укусил прислугу, — сказал он хриплым шепотом.
— Укусил?!
— Да, сэр. Укусил ее за ногу. Я собственными глазами видел, как она бегала от него по всему дому.
— Боже мой!
— Вы бы и не то сказали, если бы видели, что тут происходит. Он не дружит с соседями. Некоторые из них считают, что среди тех монстров, о которых вы написали, он чувствовал себя как дома — «Дом, милый дом!»[143] — и что более подходящей компании для него и не сыскать. Вот так они говорят. Но я работаю у него уже десять лет, и я обожаю его, я знаю, он прекрасный человек, и, в конечном счете, для меня большая честь служить у него. Но порой он действительно бывает жесток. Вот, например, что вы скажите об этом, сэр. Ведь это не совсем то, что можно было бы считать старомодным английским гостеприимством, правда? Нет, вы только почитайте!
Машина очень медленно ехала по крутому, извилистому подъему. На углу, над аккуратно подрезанной живой изгородью виднелась табличка. После того как Остин предупредил меня, прочесть это было несложно, поскольку надпись была короткой и броской:
— Да уж, радушием это не назовешь, — сказал Остин, покачивая головой и поглядывая на надпись. — На рождественской открытке, например, это смотрелось бы не очень здорово. Прошу прощения, сэр, я уже многие годы не говорил так много, но сегодня, похоже, чувства просто переполняют меня. Пусть он увольняет меня хоть до посинения, но я не уйду, и точка. Я его слуга, а он мой хозяин, и так будет, думаю, до конца наших дней.
Мы проехали между белыми столбами ворот и покатили по извилистой дороге, усаженной кустами рододендрона. В конце ее стоял низкий кирпичный домик, отделанный белым деревом, очень уютный и милый. Госпожа Челленджер, маленькая, изящная улыбающаяся женщина, встречала нас, стоя перед открытой дверью.
— Ну вот, моя дорогая, — сказал Челленджер, торопливо выходя из машины, — прибыли наши гости. У нас редко бывают посетители, не так ли? Мы с соседями друг друга, мягко говоря, недолюбливаем. Если бы они могли подсыпать нам в еду крысиного яда, то, думаю, уже давно бы это сделали.
— Это ужасно, просто ужасно! — вскрикнула леди, находясь на грани между смехом и слезами. — Джордж постоянно со всеми ссорится. У нас нет ни единого друга во всей округе.
— Это позволяет мне сосредоточить все свое внимание на моей несравненной супруге, — сказал Челленджер, положив короткую толстую руку ей на талию. Чтобы представить себе эту пару, стоит просто посмотреть на гориллу и газель. — Пойдем, пойдем, эти джентльмены устали с дороги, и обед, должно быть, уже готов. Сара уже вернулась?