— Ну конечно! — воскликнул я. — Это все яд. Мы отравлены.
— Верно, — сказал Челленджер, потирая руки, — мы отравлены. Наша планета попала в отравленный пояс эфира и сейчас погружается в него еще глубже, со скоростью нескольких миллионов миль в минуту. Наш юный друг выразил причину возникшего замешательства и проблем одним словом — «яд».
В полной тишине мы изумленно смотрели друг на друга. Похоже, у нас просто не хватало слов, чтобы прокомментировать эту ситуацию.
— Такие симптомы могут быть порождены и объяснены умственной заторможенностью, — сказал Челленджер. — Я не уверен, что у всех вас она выражается в той же мере, что и у меня, поскольку полагаю, что скорости протекания различных мыслительных процессов соотносятся между собой пропорционально. Но это, несомненно, заметно даже по нашему юному другу. После всплеска игривого веселья, испугавшего мою горничную, я присел, чтобы все проанализировать. Я признался себе, что никогда ранее мне в голову не приходила мысль о том, чтобы укусить кого-то из прислуги. Порыв, который я тогда почувствовал, был явно ненормальным. И через мгновение я все понял. Я измерил свой пульс — его скорость была на десять ударов больше обычного, обострились также все рефлексы. Я обратился к своему высшему, здравому «я», истинному Дж. Э. Ч. — Джорджу Эдварду Челленджеру, который остается спокойным и невозмутимым, несмотря на любые молекулярные изменения. Я вызвал его для того, чтобы, так сказать, оценить те дурацкие фокусы, которые способен проделать этот яд с моим мозгом. Я понял, что я действительно сам себе хозяин. Мне удалось осознать и взять под контроль свой беспорядочный ум. Это была замечательная демонстрация победы мысли над материей, поскольку это была победа над тем особым типом материи, который самым тесным образом связан с мыслью и умом. Можно даже сказать, что ум не работал должным образом, и его контролировала личность. Таким образом, когда моя супруга спустилась вниз и у меня возникло желание притаиться за дверью и испугать ее каким-то диким криком, я смог подавить в себе этот порыв и поприветствовал ее сдержанно и с достоинством. Точно так же я уловил и сумел проконтролировать внезапно возникшее желание закрякать, как утка.
Позже, когда я спустился, чтобы договориться о машине, и увидел Остина, наклонившегося над открытым капотом и занятого ремонтом, я снова смог взять себя в руки. И хотя я уже занес раскрытую ладонь, но все-таки смог сдержаться. В противном случае мы бы, возможно, потеряли Остина так же, как потеряли служанку. Вместо этого я тронул его за плечо и попросил вовремя подать машину к дому, чтобы успеть встретить ваш поезд. В настоящий момент моим самым большим искушением было бы схватить профессора Саммерли за его глупую старую бородку и как следует встряхнуть его. Но пока что, как вы сами можете убедиться, я образец сдержанности. И рекомендую вам брать с меня пример.
— Я вот думаю о своем буйволе… — сказал лорд Джон.
— А я о футбольном матче.
— Возможно, вы и правы, Челленджер, — сказал Саммерли уже более мягким голосом. — Я готов согласиться с тем, что мой подход скорее критический, нежели конструктивный, и что я не могу с готовностью перейти к какой-то новой теории, тем более столь необычной и фантастической, как эта. Так или иначе, когда я восстанавливаю в памяти события этого утра, когда думаю о дурацком поведении моих товарищей, мне довольно-таки легко поверить, что причиной таких симптомов может быть какой-то яд возбуждающего действия.
Челленджер добродушно похлопал своего товарища по плечу.
— Прогресс есть, — произнес он. — Определенно есть.
— Сэр, скажите, пожалуйста, — робко спросил Саммерли, — какие прогнозы, по вашему мнению, можно сделать на сегодняшний день?
— С вашего позволения, я действительно скажу несколько слов по этому поводу. — Челленджер присел на стол, и его короткие толстые ноги повисли в воздухе. — Мы становимся свидетелями колоссального и ужасного события. По моему мнению, наступает конец света.
Конец света! Мы повернулись к окну и увидели удивительный летний деревенский пейзаж, далеко простирающиеся поросшие вереском склоны, прекрасные загородные дома, симпатичные фермы, людей на поле для гольфа, получающих удовольствие от игры.
Конец света! Любой из нас когда-то слышал эти слова, но мысль о том, что они могут незамедлительно приобрести буквальное значение, что речь идет уже не о какой-то абстрактной дате, а о «сейчас», о сегодня, была жуткой и ошеломляющей. Мы были потрясены и в тишине ожидали, когда Челленджер продолжит. Его осанка и уверенный вид придавали его словам такую силу и серьезность, что мгновенно забывалась грубость и взбалмошность этого человека, и в наших глазах он сейчас выглядел как некто величественный и возвышающийся над простыми людьми. Затем — по крайней мере, для меня — всплыли ободряющие воспоминания о том, что уже дважды с того момента, как мы вошли в эту комнату, он разразился приступом неудержимого смеха. Безусловно, подумал я, для мысленного отчуждения существует какой-то предел. В конце концов, этот кризис не может быть столь глубоким и столь тяжелым.
— Представьте себе, — сказал Челленджер, — гроздь винограда, покрытую микроскопическими вредными бациллами. Садовник обрабатывает ее каким-то дезинфицирующим средством. Возможно, он делает это для того, чтобы виноград был чище. Возможно, он хочет освободить место для других бацилл, менее вредных. Он окунает гроздь в яд, и бациллы исчезают. Наш Садовник, как мне кажется, собирается таким же образом окунуть в яд Солнечную систему. Тогда человеческие бациллы, маленькие смертные вибрионы, которые крутились и извивались на внешней оболочке Земли, в один миг прекратят свое существование.
И снова в воздухе повисла тишина. Ее нарушил пронзительный звонок телефона.
— Вот еще одна из таких бацилл ищет помощи, — сказал Челленджер с мрачной улыбкой. — Они начинают сознавать, что вселенная не так уж и нуждается в их длительном существовании.
Затем он на несколько минут вышел из комнаты. Я помню, что, пока его не было, никто из нас не проронил ни звука. У нас не было ни подходящих слов, ни комментариев.
— Это работник медицинской службы из Брайтона, — сказал Челленджер, вернувшись в комнату. — По каким-то причинам на уровне моря симптомы развиваются быстрее. Мы находимся на высоте семисот футов, и это дает нам определенное преимущество. Люди, похоже, решили, что я самый большой специалист по данному вопросу. Причиной этого, несомненно, послужило мое письмо в «Таймс». Когда мы вернулись с вокзала, я разговаривал по телефону с мэром одного провинциального городка. Возможно, вы слышали наш разговор. Этот человек, похоже, придает слишком большое значение собственной персоне. Я помог ему несколько изменить свой взгляд на вещи.
Саммерли встал и подошел к окну. Его тонкие костлявые руки дрожали от волнения.
— Челленджер, — с чувством начал он, — это дело слишком серьезное, чтобы вести пустые споры. Не думайте, что я задаю вопросы, просто чтобы вас позлить. Я хочу убедиться, что в ваших доводах нет никакой ошибки. Сегодня солнце в голубом небе светит как никогда ярко. Посмотрите на этот вереск, цветы, на этих птиц. Кто-то наслаждается игрой в гольф, а вон там люди собирают зерно. Вы говорите нам, что и они, и мы находимся на грани уничтожения — что этот солнечный день может стать тем самым роковым днем, которого давно уже ожидала человеческая раса. И на чем же, судя из того, что мы знаем, основываются ваши жуткие прогнозы? На каких-то ненормальных линиях в спектре, на слухах с Суматры, на необычном поведении, которое мы заметили друг за другом. Последний признак не так явно выражен, ведь и вы, и мы, приложив усилия, смогли контролировать это состояние. С нами вам не нужно церемониться, Челленджер. Мы вместе уже не раз смотрели в лицо смерти. Говорите прямо, мы хотим знать точно, что происходит и каковы, по вашему мнению, перспективы на будущее.
Это была смелая и хорошая речь. В словах Саммерли чувствовались стойкость и сила духа, отодвинувшие на второй план едкость и чопорность старого зоолога. Лорд Джон встал, чтобы пожать ему руку.
— Я тоже так считаю, — сказал Джон Рокстон. — Что ж, Челленджер, только вы можете сказать нам, что происходит. Мы — люди не нервные, вы это и сами хорошо знаете, но когда мы приезжаем навестить вас и видим, что вы с головой окунулись в размышления о Судном дне, нам требуются определенные разъяснения. В чем заключается опасность, насколько она серьезна, и что мы должны сделать, чтобы правильно встретить ее?
Он стоял перед нами, высокий и сильный, положив загорелую руку на плечо Саммерли, весь залитый лучами солнца, заглядывающего в окно. Я сидел, откинувшись на спинку кресла, сжимая в зубах потухшую сигарету, в таком полуоцепенелом состоянии, когда все ощущения становятся даже слишком отчетливыми. Это могла быть новая стадия отравления, но все безумные побуждения исчезли, и на смену им пришло очень вялое и в то же время восприимчивое состояние ума. Я был наблюдателем. Казалось, меня лично это совсем не касалось. Но я видел перед собой трех сильных мужчин, которые совершенно запутались, и наблюдать за ними было удивительно любопытно. Перед тем как ответить, Челленджер сдвинул густые брови и долго теребил бороду. Было заметно, что он очень тщательно взвешивает каждое слово.
— Какие последние новости вы слышали, когда уезжали из Лондона? — спросил он.
— Около десяти я был в офисе «Газетт», — сказал я. — Как раз тогда из Сингапура пришла телеграмма о том, что эпидемия на Суматре, судя по всему, приобретает массовый характер, и что вследствие этого не зажглись маяки.
— С того момента события стали развиваться немного быстрее, — сказал Челленджер, взяв в руки пачку телеграмм. — Я тесно общаюсь с властями и прессой, так что получаю новости из всех источников. Кстати, ко мне поступили многочисленные и очень настойчивые просьбы о том, чтобы приехать в Лондон, но я не вижу в этом никакого смысла. Судя по всему, отравление начинается с психического расстройства. Говорят, этим утром массовые беспорядки в Париже были очень серьезными и среди шахтеро