— Что ж, даже после этого я не стану прыгать от радости, — сказал лорд Джон. — Какое это имеет значение?
— Это имеет только то значение, что мир жив, а не мертв. Если бы вы обладали истинно научным воображением, ваша мысль, оттолкнувшись от одного этого факта, пошла бы дальше, и вы бы увидели, как через какие-нибудь несколько миллионов лет — всего лишь миг в огромном потоке веков — весь мир снова наполнится животными и людьми, жизнь которых произрастет из этого крошечного семени. Вы видели пожары в прериях, не оставившие на земле ни следа от травы или растений, — лишь черную обугленную пустыню. Вы могли бы подумать, что она навсегда останется такой. Однако корни растений остались в земле, и уже через несколько лет вы не сможете указать место, где раньше были лишь черные шрамы. Здесь, в этом крошечном существе, корни жизни всего животного мира, и благодаря его природному развитию и эволюции оно, безусловно, со временем не оставит и следа от этого страшного кризиса, свидетелями которого мы с вами сейчас являемся.
— Чертовски интересно! — сказал лорд Джон, лениво наклоняясь к микроскопу. — Забавный малыш, его портрет будет первым в будущей семейной галерее всего живого. А какая у него на рубашке красивая большая запонка!
— Темное пятно — это его ядро, — сказал Челленджер с видом учителя, терпеливо объясняющего детям азбуку.
— Ну что ж, теперь мы не будем чувствовать себя одинокими, — со смехом произнес лорд Джон. — Не мы одни остались в живых.
— Кажется, вы, Челленджер, считаете само собой разумеющимся, — сказал Саммерли, — что цель создания этого мира — производить и поддерживать человеческую жизнь.
— Ну, сэр, а как бы вы определили эту цель? — спросил Челленджер, взрываясь при малейшем намеке на противоречие.
— Иногда я думаю, что только огромная заносчивость заставляет людей думать, что вся эта великая сцена была возведена исключительно для того, чтобы им было, где покрасоваться.
— Мы не можем столь безапелляционно рассуждать об этом, но, по крайней мере, без того, что вы назвали огромной заносчивостью, мы можем уверенно назвать себя высшим звеном развития.
— Высшим среди нам известных.
— Да, сэр, само собой разумеется.
— Задумайтесь о миллионах или даже триллионах лет, когда необитаемая земля пролетала сквозь космос, — или, если и не необитаемая, то, по крайней мере, без признаков человеческой жизни. Поразмыслите об этом: бесчисленное количество веков ее омывали дожди, палило солнце, обдували ветра. С точки зрения геологии, человек появился на Земле только вчера. Тогда почему же нужно безоговорочно принимать за данность то, что вся эта колоссальная подготовка была проделана только ради него?
— А для кого же тогда? Или для чего?
Саммерли пожал плечами.
— Откуда нам знать? Ради какого-то неведомого нам замысла — а человек появился лишь случайно, как побочный продукт этого процесса. Рассуждая подобным образом, вы напоминаете пену на поверхности океана, которая сочла, что океан был создан для того, чтобы появилась и существовала она, или церковную мышь полагающую, что это здание возведено именно для нее.
Я старался записывать каждое их слово, но вскоре обмен репликами стал перерастать в обычный шумный спор, пестрящий сложными научными терминами. Несомненно, это большая честь слушать, как такие умы спорят о высоком; но поскольку им никак не удавалось найти общий язык, то простые люди, — такие как мы с лордом Джоном, — не могли почерпнуть для себя из этого представления ровным счетом ничего. Они пытались нейтрализовать друг друга, а мы остались предоставлены сами себе и уже мало что понимали. Наконец шум смолк, Саммерли вжался в свое кресло, тогда как Челленджер продолжал сидеть у микроскопа, крутить колесико и медленно, тихо и невнятно ворчать, словно море после шторма. Ко мне подошел лорд Джон, и мы вместе стали вглядываться в темноту ночи.
В черном небе висела бледная молодая луна — последняя, которую увидит человек, — и очень яркие звезды. Даже в чистом воздухе на плато в Южной Америке я никогда не видел таких. Возможно, изменения эфира каким-то образом повлияли на их свет. Погребальный костер Брайтона все еще пылал, а вдалеке, в небе на западе виднелось другое алое зарево, которое, видимо, свидетельствовало о подобном пожаре в Эранделе или Чичестере[156], а может, даже в Портсмуте[157]. Я сидел, размышляя и изредка делая кое-какие заметки. Воздух был наполнен сладкой меланхолией. Юность, красота, благородство, любовь — неужели этому всему наступил конец? Залитая звездным светом Земля казалась миром грез, полным мягкого спокойствия. Кто бы мог подумать, что однажды она превратится в Голгофу, усеянную человеческими телами? И вдруг я заметил, что смеюсь.
— Эй, молодой человек! — воскликнул лорд Джон, удивленно глядя на меня. — Хорошая шутка в это тяжелое время не повредит никому из нас. Чему вы смеетесь?
— Я подумал обо всех тех великих неразрешенных вопросах, — ответил я, — вопросах, которым мы посвятили так много времени, о которых так много размышляли. Например, задумайтесь о соперничестве между Англией и Германией или о Персидском заливе, не дававшем покоя моему старому начальнику. Мог ли кто-нибудь догадаться, как разрешится все то, по поводу чего мы так волновались и беспокоились?
И снова все умолкли. Я полагаю, что каждый из нас думал о друзьях, уже ушедших. Госпожа Челленджер тихо всхлипывала, а ее муж что-то шептал ей. Я думал о знакомых мне людях, которых уже постигла ужасная участь, представлял, как они лежат, бледные и неподвижные, так же как бедняга Остин во дворе. Например, Мак-Ардл: я точно знал, где он сейчас, знал, что его голова покоится на письменном столе, а рука все еще сжимает телефонную трубку — я сам слышал, как он упал замертво. А вот Бомон, наш редактор: могу предположить, что он лежит на сине-красном турецком ковре, украшавшем его кабинет. И все ребята в репортерской комнате — Макдон, Мюррей и Бонд. Уверен, что смерть застигла их за усердной работой, в руках у них были записные книжки, полные ярких впечатлений и необыкновенных происшествий. Догадываюсь, что одного из них отправили к медикам, другого — в Вестминстер[158], а третьего — в собор Святого Павла. Какие же невероятные заголовки они, должно быть, представляли себе в последний момент своей жизни, красивые строчки, коим никогда не суждено воплотиться в печати! Я живо представляю себе Макдона в окружении врачей — «Надежда с Харлей-стрит» — Мак всегда питал слабость к аллитерации. «Интервью с мистером Соли Уилсоном. Знаменитый специалист говорит: „Никогда не сдавайся!“»… «Наш специальный корреспондент застал выдающегося ученого сидящим на крыше, где тот прятался от толпы запуганных пациентов, штурмовавших его дом. С видом человека, отчетливо понимавшего огромную важность происходящего, знаменитый врач отказался признать, что все пути к спасению перекрыты». Так бы начал старина Мак. Еще там был Бонд, он, вероятно, занялся бы собором Святого Павла. Бонд считал, что у него особый стиль. Господи, да это же тема именно для него! «Стоя на маленьком балконе под куполом и глядя вниз на кучку отчаявшихся людей, в этот последний миг своей жизни преклоняющихся перед могуществом Всевышнего, в которое они так настойчиво не хотели верить, я услышал полный мольбы и ужаса тихий стон колышущейся толпы. Это был дрожащий крик о помощи, обращенный к Неведомому…» и так далее.
Да, это был прекрасный конец жизни для репортера, хотя он умер, так и не использовав все свои богатства, как не удастся это сделать и мне. Чего бы только ни отдал бедняга Бонд за то, чтобы увидеть свои инициалы под колонкой вроде этой!
Но что за ерунду я пишу! Впрочем, это всего лишь попытка скоротать медленно тянущееся время. Госпожа Челленджер пошла в гардеробную, и профессор говорит, что она уснула. Сидя за центральным столом, он что-то спокойно записывает и ищет в книгах так, как будто впереди у него годы безмятежной работы. Его перо громко царапает по бумаге, и этот скрип — словно презрительная насмешка над всеми теми, кто с ним не согласен.
Саммерли задремал в кресле и время от времени совершенно невыносимо храпит. Лорд Джон сидит с закрытыми глазами, откинувшись на спинку стула и держа руки в карманах. Как люди могут спать в такой ситуации — это у меня в голове не укладывается.
Полчетвертого утра. Я только что вздрогнул и проснулся. Последнюю запись я сделал в пять минут двенадцатого. Я запомнил это, потому что заводил часы и в этот момент посмотрел на циферблат. То есть я потратил впустую около пяти часов из оставшегося нам времени. Кто бы мог поверить в это? Но я чувствую себя намного бодрее и готов встретить свою смерть — или стараюсь убедить себя в этом. И все-таки, чем больше представляет собой человек, чем мощнее поток его жизни, тем сильнее он должен страшиться смерти. Насколько же мудра и милосердна природа, обычно поднимающая якорь земной жизни человека маленькими, едва ощутимыми рывками, пока сознание не покинет ненадежную мирскую гавань и не отправится в открывающийся перед ним бескрайний океан!
Госпожа Челленджер все еще в гардеробной. Челленджер уснул на стуле. Какая картина! Его большое тело откинулось на спинку стула, огромные волосатые руки сцеплены на груди, а голова наклонена таким образом, что мне не видно ничего над его воротником, кроме спутанной щетки пышной бороды. Он вздрагивает от собственного храпа. К звонкому басу Челленджера добавляется высокий тенор Саммерли. Лорд Джон тоже спит, скрючившись в плетеном кресле. В комнату пробирается первый холодный утренний луч, и все вокруг серо и уныло.
Я смотрю в окно на рассвет — фатальный восход солнца, светящего над безлюдным миром. Человеческая раса исчезла, ее не стало в один день, но планеты продолжают двигаться, приливы чередуются с отливами, так же шепчет ветер, и вся природа, похоже, идет своим путем, вплоть до последней амебы; скоро не останется и следа того, кто называл себя создателем и благословил или проклял эту Вселенную своим присутствием. Внизу, во дворе, лежит Остин, неуклюже раскинув руки, пятно его лица белеет в свете восходящего солнца, в руке у него шланг. Это наполовину смешное и наполовину печальное тело, лежащее рядом с машиной, которой оно когда-то управляло, олицетворяет собой судьбу всего человечества.