На этом заканчиваются записи, сделанные мною в ту ночь. С этого момента события разворачивались слишком быстро и неожиданно, чтобы я успевал делать какие-то заметки; однако в моей памяти все отпечаталось столь отчетливо, что я не упущу ни малейшей подробности.
Начинавшееся удушье, сжимавшее горло, заставило меня взглянуть на баллоны с кислородом, и то, что я увидел, испугало меня. В песочных часах, отсчитывавших оставшееся нам время, высыпался почти весь песок. Ночью Челленджер переключил трубку с третьего на четвертый баллон. Сейчас было видно, что и там кислорода уже почти не осталось. Меня захлестнуло жуткое, угнетающее чувство. Я подскочил к нашему кислороду, открутил трубку и присоединил ее к последнему баллону. Но после я почувствовал угрызения совести, поскольку если бы я удержался от этого, все спокойно умерли бы во сне. Однако мысль эта была прервана криком дамы из внутренней комнаты:
— Джордж, Джордж, я задыхаюсь!
— Все хорошо, миссис Челленджер, — ответил я, когда все вскочили со своих мест. — Я только что открыл кислород.
Но даже в такой момент я не мог сдержать улыбки, глядя на Челленджера, который, протирая глаза большими волосатыми кулаками, был похож на огромного бородатого ребенка, которого только что разбудили. Саммерли дрожал, словно в лихорадке; наступило время, когда человеческий страх, приходящий с осознанием того, что с ним происходит, на миг одержал верх над стоицизмом[159] ученого. Однако лорд Джон оставался столь же хладнокровным и энергичным, будто только что проснулся, чтобы идти на охоту.
— Пятый и последний, — сказал он, глядя на трубку. — Скажите, молодой человек, вы ведь не записывали свои впечатления в этот блокнот?
— Просто несколько заметок, чтобы скоротать время.
— Что ж, не думаю, чтобы кто-то еще, кроме ирландца, был способен на такое. Полагаю, вам, чтобы найти своего читателя, придется дождаться, пока подрастет наша сестрица-амеба. А она, между тем, не очень-то интересуется происходящим. Итак, герр профессор, каковы наши перспективы?
Челленджер смотрел в окно на густой туман, стелящийся по земле. Местами покрытые лесом холмы поднимались из пушистого моря, словно конусы островов.
— Все как будто саваном укрыто, — сказала госпожа Челленджер, выйдя к нам в домашнем халате. — Как там, Джордж, поется в твоей песне — «Звон колокола старое проводит, звон колокола новое зовет». Эти строки оказались пророческими. Но вы, мои дорогие друзья, все дрожите, бедняги. Мне было тепло ночью под покрывалом, а вы мерзли на этих стульях. Ничего, скоро я вас согрею.
Это отважное маленькое создание спешно удалилось, и вскоре мы услышали свист чайника. Затем миссис Челленджер вернулась с пятью чашками горячего какао на подносе.
— Выпейте, — сказала она. — Вам станет намного лучше.
И мы выпили. Саммерли спросил разрешения закурить трубку, тогда как мы все курили сигареты. Думаю, это успокоило наши нервы, но сделали мы это зря, потому что атмосфера в душной комнате стала просто ужасной. Челленджеру пришлось открыть форточку.
— Сколько еще, Челленджер? — спросил лорд Джон.
— Часа три, может быть, — ответил тот, пожимая плечами.
— Раньше мне было страшно, — сказала его жена. — Но чем ближе этот момент, тем спокойнее становится. Тебе не кажется, что нам нужно помолиться, Джордж?
— Помолись, дорогая, если хочешь, — нежно ответил ее большой муж. — Все мы молимся по-разному. Моя молитва заключается в принятии всего, что мне преподносит судьба, — радостном принятии. Высшая религия и высшая наука, похоже, в этом сходятся.
— Я не могу в полной мере охарактеризовать мое отношение как принятие, и уж тем более как радостное принятие, — проворчал Саммерли с трубкой в зубах. — Я покоряюсь, потому что мне приходится это делать. Признаться, я предпочел бы иметь еще один год для того, чтобы закончить классификацию меловых отложений.
— Незавершенность вашей работы — пустяки, — напыщенно сказал Челленджер, — по сравнению с тем, что мое главное произведение, мой magnum opus, «Лестница жизни» остановилось лишь на первых главах. Все мои мысли, все прочитанное мною, весь мой опыт, — это, кстати, мое главное и уникальное оружие, — должны были быть собраны в этой книге эпохального значения. И все же, как я уже сказал, я смирился с этим.
— Думаю, у всех нас остались незавершенные дела, — сказал лорд Джон. — А что у вас, молодой человек?
— Я работал над сборником стихов, — ответил я.
— Что ж, так или иначе, но мир сумел этого избежать, — сказал лорд Джон. — Если идешь на ощупь, никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь.
— А что осталось у вас? — спросил я.
— Ну, так получилось, что я как раз со всем справился и оказался готов к смерти. Разве что обещание Меривейлу поехать весной в Тибет поохотиться на снежного барса… А вот для вас, госпожа Челленджер, это, должно быть, тяжело: вы ведь только-только обустроили ваш прекрасный дом.
— Мой дом там, где Джордж. Но, Боже, чего бы я только не отдала за нашу последнюю прогулку в свежей утренней прохладе по этим прекрасным холмам.
Ее слова эхом отозвались в наших сердцах. Лучи солнца пробивались сквозь прозрачную заволакивавшую его дымку, и весь Уилд[160] купался в золотистом свете. Из нашей темной душной комнаты прекрасные, чистые просторы, по которым гулял свежий ветер, казались вершиной прекрасного. Госпожа Челленджер вытянула руку, будто желая прикоснуться к ним. Мы придвинули стулья и сели полукругом у окна. Воздух был очень спертым. Мне казалось, что тень смерти уже нависла над нами — последними представителями человеческой расы. Было такое ощущение, будто вокруг нас со всех сторон опускается невидимый занавес.
— Этого баллона хватило ненадолго, — сказал лорд Джон, полной грудью вдыхая воздух.
— Количество кислорода в них разное, — сказал Челленджер, — в зависимости от давления и аккуратности, с которой их наполняли. Склонен согласиться с вами, Рокстон, — этот баллон не полон.
— То есть у нас попросту украли последний час нашей жизни, — горько отметил Саммерли. — Блестящая финальная иллюстрация алчного мира, в котором мы жили. Что ж, Челленджер, сейчас самое время для вас изучать субъективные особенности феномена физического разложения.
— Сядь возле меня и дай мне руку, — сказал Челленджер жене. — Друзья, я думаю, что сидеть и дальше в этой невыносимой атмосфере уже не имеет смысла. Ты ведь тоже не хотела бы этого, дорогая, правда?
Миссис Челленджер застонала и прижалась щекой к его колену.
— Я видел, как люди зимой купаются в Серпантине[161], — произнес лорд Джон. — Когда все в воде, два или три человека остаются на берегу, дрожат и завидуют тем, кто уже нырнул. Это те последние, которым достается самое сложное. Я полностью за то, чтобы нырнуть одним махом и разом покончить со всем этим.
— Вы готовы открыть окно и поддаться действию эфира?
— Лучше уж отравиться, чем умереть от удушья.
Саммерли неохотно кивнул и протянул Челленджеру худую руку.
— Мы, бывало, ссорились, но все это уже в прошлом, — сказал он. — Мы были хорошими друзьями и в глубине души уважали друг друга. Прощайте!
— Прощайте, молодой человек! — сказал лорд Джон. — Но окно заклеено, мы не сможем его открыть.
Челленджер наклонился, поднял свою жену, прижав ее к себе, а она положила руки ему на плечи.
— Подайте мне полевой бинокль, Мэлоун, — строго сказал профессор.
Я выполнил его просьбу.
— Мы снова вверяем себя в руки той Силы, которая нас создала! — громогласно заявил Челленджер и с этими словами швырнул бинокль в окно.
Не успел упасть последний осколок стекла, как мы почувствовали, что в наши раскрасневшиеся лица ударил сильный и сладостный поток ветра.
Не знаю, как долго сидели мы в тишине, изумленные происходящим. Затем, словно во сне, я снова услышал голос Челленджера.
— Мы опять вернулись к нормальным условиям! — воскликнул он. — Мир очистился от отравленного пояса, но мы единственные на Земле, кому удалось при этом спастись.
Глава VМертвый мир
Я помню, как мы сидели на стульях, жадно упиваясь сладким влажным юго-западным бризом, который нес в себе морскую свежесть, дергал муслиновые[162] занавески и охлаждал наши разгоряченные лица. Сколько же мы просидели вот так! Никто из нас потом так и не смог точно вспомнить этого. Мы были потрясены, мы были в замешательстве, в каком-то полубессознательном состоянии. Мы собрали всю свою отвагу, чтобы встретить смерть, и эта пугающая и неожиданная новость — что мы должны продолжать жить, после того как уже не стало расы, к которой мы принадлежали, — была воспринята нами буквально как физический удар и совершенно обескуражила нас. Но постепенно приостановленный механизм заработал снова, шлюзы памяти опять открылись, и мысли стали связными. Мы увидели с ясной, безжалостной четкостью связь между прошлым, настоящим и будущим — жизнь, которой мы жили, и жизнь, которой нам предстоит жить дальше. В тихом ужасе мы смотрели друг другу в глаза. Вместо радости, которую должны были ощутить люди, совсем недавно избежавшие неминуемой, казалось бы, смерти, нас захлестнула ужасная волна глубочайшего уныния. Все на Земле, что мы так любили, унес огромный, бесконечный и неведомый океан, и вот мы остались покинутыми на пустынном острове, без друзей, без надежд, без ожиданий. Несколько лет мы будем блуждать, словно шакалы, среди могил, пока нас самих не настигнет запоздалая и одинокая смерть.
— Это ужасно, Джордж, ужасно! — с мучительными рыданиями выкрикнула леди. — Лучше бы мы умерли вместе со всеми! Ну зачем ты только спас нас? Такое чувство, что это мы умерли, а все остальные остались живы.
Челленджер сдвинул густые брови и сосредоточенно думал над чем-то, не выпуская из своей огромной волосатой лапы протянутую руку супруги. Я заметил, что в тяжелые моменты она всегда тянула к нему руки, как ребенок протягивает руки к своей матери.