Я бы хотел, чтобы вы попробовали представить себе очарование природы в тот августовский день, свежесть утреннего воздуха, золотое сияние летнего солнца, ясное небо, буйную зелень лесов Суссекса, темный пурпур одетых в вереск склонов. Если бы вы увидели пеструю красоту этого пейзажа, любые мысли о невероятной катастрофе непременно покинули бы вас, ведь вокруг не было ни единого признака происшедшей беды — лишь величественная, всепоглощающая тишина. Деревенский воздух обычно всегда наполнен тихим гулом жизни, столь глубоким и непрекращающимся, что перестаешь его замечать. Так живущий у моря перестает слышать бесконечный шепот волн. Щебет птиц, жужжание насекомых, далекое эхо голосов, мычание коров и лай собак, грохот поездов и стук повозок — все это сливается в один низкий беспрестанный звук, незаметно доносящийся до вас. Как же нам недоставало его теперь! Эта мертвая тишина просто ужасала. Она была столь мрачной, столь впечатляющей, что тарахтение и стук нашей машины казались непростительным вмешательством, бестактным пренебрежением по отношению к благоговейному спокойствию, покровом лежавшему на руинах человеческой цивилизации. Именно эта беспощадная тишина и высокие облака дыма, местами поднимающиеся над округой от тлеющих домов, леденили наши сердца, когда мы смотрели вокруг на великолепный пейзаж Уилда.
А затем эти трупы! Сначала от вида бесконечной вереницы вытянутых ухмыляющихся лиц нас бросало в дрожь. Впечатление сохранилось так отчетливо и остро, что перед моими глазами, как наяву, и сейчас стоит этот медленный спуск с вокзального холма, молодая нянечка с двумя малышами, старая лошадь, опустившаяся на колени между оглобель, извозчик, скрючившийся на козлах, и молодой человек, сидящий внутри экипажа и держащийся за ручку, словно готовясь выпрыгнуть. Чуть ниже один на другом, вповалку лежали шестеро жнецов, их руки переплелись, а мертвые, неподвижные взгляды были устремлены вверх, в сияющие небеса. Все это запечатлелось в моей памяти, как на фотографии. Но вскоре, благодаря милосердию природы, наши слишком напряженные нервы отказались на это реагировать и чувства притупились. Глубина окружающего нас ужаса затмила собой трагедию отдельных людей. Люди начали сливаться в группы, группы — в толпы, а толпы — во вселенское явление, которое воспринималось уже как неизбежная деталь любого пейзажа. Только иногда, когда наше внимание привлекали какие-то особенно жестокие или нелепые случаи, сознание вдруг снова рывком возвращалось к действительности, к личному и общечеловеческому значению всего происшедшего.
Страшнее всего было видеть смерть детей. Я помню, что это наполняло нас сильнейшим чувством невыносимой несправедливости. Мы с трудом сдерживали слезы, — а госпожа Челленджер и вовсе плакала, — когда, проезжая мимо большой школы, увидели длинную цепочку из крошечных тел, разбросанных по ведущей к ней дороге. Испуганные учителя отпустили детишек с уроков, и те торопились скорее добраться домой, когда действие яда настигло их. Многие люди застыли у открытых окон своих жилищ. В Танбридж-Уэллс[164] не было дома, из окна которого не выглядывало бы улыбающееся мертвое лицо. В последний момент нехватка воздуха, та самая необходимость в кислороде, которым мы одни смогли обеспечить себя, заставила их буквально подлетать к окнам. Люди, выбежавшие из своих домов без шляп и чепчиков, лежали и на обочинах дорог. Многие из них упали прямо на дорогу. Нам повезло, что лорд Джон оказался хорошим водителем, поскольку объезжать их было непросто. По городам и селам мы могли ехать только со скоростью пешехода, и один раз — насколько я помню, напротив школы в Танбридж-Уэллс — нам даже пришлось остановиться и отнести в сторону все тела, преграждавшие нам путь.
В моей памяти сохранилось несколько небольших, четких картин из длинной панорамы смерти на дорогах Суссекса и Кента. На одной из них запечатлелась большая, сверкающая машина возле гостиницы в деревне Саусбороу. Можно было догадаться, что в этой машине какая-то веселая компания возвращалась с вечеринки из Брайтона или из Истборна. В машине сидели три ярко одетые женщины, молодые и красивые, одна из них держала на руках пекинского спаниеля. С ними были мужчина щегольского вида в летах и молодой аристократ: в глазу его все еще был вставлен монокль, а сигарета, зажатая между пальцами одетой в перчатку руки, дотлела до совсем короткого окурка. Смерть, должно быть, застигла их внезапно, и они замерли, каждый на своем месте. Кроме пожилого мужчины, который в последний момент расстегнул воротник, стараясь вдохнуть, все они, наверное, спали. C одной стороны машины, у самой подножки, скрючившись, лежал официант. Рядом с его подносом были разбросаны осколки разбитых бокалов. С другой стороны двое бродяг в рваной одежде, мужчина и женщина, лежали там, где упали; мужчина по-прежнему протягивал свою длинную тощую руку, как будто продолжал просить милостыню, как делал это и при жизни. Всего лишь один миг превратил и аристократа, и официанта, и бродягу, и даже собаку в одинаково инертную и разлагающуюся протоплазму.
Помню я и еще одну потрясающую картину. Это было в нескольких милях от Севенокса[165] со стороны Лондона. Там слева находится большой монастырь, а напротив него — длинный зеленый склон. На этом склоне собралось множество школьников, в молитве опустившихся на колени. Перед ними в ряд стояли монахини, а выше на склоне — женщина, которую мы сочли за мать настоятельницу. В отличие от искателей удовольствий в машине, эти люди, кажется, были предупреждены об опасности. Они красиво умерли вместе, учителя и ученики, собравшиеся на свой последний урок.
Мой разум все еще потрясен этим ужасающим событием, и я понапрасну ищу слова, способные выразить и воспроизвести эмоции, которые мы переживали тогда. Возможно, лучше и мудрее было бы вовсе не пытаться сделать это, а просто излагать факты. Даже Саммерли и Челленджер оказались настолько подавлены, что мы не слышали ни звука от наших спутников на заднем сиденье, только время от времени всхлипывала дама. Что же до лорда Джона, он был слишком занят сложной дорогой, и у него не было ни времени, ни желания разговаривать. С изнурительным постоянством он повторял одну-единственную фразу, и она накрепко засела в моей голове и в какой-то момент чуть не вызвала у меня приступ истерического смеха. Эти слова воплотили в себе весь кошмар того рокового дня:
— Ну и дела! Ничего себе!
Это восклицание повторялось вновь и вновь, каждый раз при виде жуткого сочетания смерти и несчастья.
— Ну и дела! Ничего себе! — опять воскликнул лорд Джон, когда наша машина спускалась с холма от вокзала в Ротерфилде, и повторял то же самое, проезжая через владения смерти по центральной улице Луишема[166] и старой кентской дороге.
Именно здесь с нами внезапно случилось необыкновенное потрясение. В окне простого домика на углу мы заметили длинную тонкую руку, размахивавшую платком. Ни одна сцена неожиданной смерти не заставляла наши сердца так замереть, а потом вновь застучать с бешеной скоростью, как заставило это удивительное проявление жизни. Лорд Джон остановился у бордюра, и уже через миг мы ринулись в открытые двери, затем по лестнице в гостиную на втором этаже, откуда подавали знак.
В кресле у окна сидела пожилая женщина, а рядом с ней, на втором кресле, лежал баллон с кислородом. Он был такой же формы, что и те, которые спасли нам жизнь, только меньше. Когда мы все остановились в дверях и она повернулась к нам, мы увидели худое вытянутое лицо пожилой женщины в очках.
— Я боялась, что навсегда останусь здесь одна, — сказала она, — поскольку я инвалид и не могу двигаться.
— Что ж, мадам, — ответил Челленджер, — вам очень повезло, что мы проезжали мимо.
— Я хотела бы задать вам один крайне важный вопрос, — сказала пожилая дама. — Джентльмены, умоляю вас быть со мной откровенными. Как эти события отразятся на акциях Лондонской и Северо-Западной железной дороги?
Мы наверняка бы рассмеялись, если бы не трагически-серьезное выражение лица, с которым она ожидала нашего ответа. Госпожа Берстон, — именно так ее звали, — была вдовой, и ее доход полностью зависел от небольшого пакета акций. Ее существование регламентировалось подъемом и снижением дивидендов, и она не представляла себе жизни, на которую не влияла бы котировка акций. Напрасно пытались мы объяснить миссис Берстон, что ей, если она того пожелает, теперь могут принадлежать все деньги мира, и что они полностью потеряли свою ценность. Эта мысль просто не укладывалась в голове пожилой женщины, и она громко рыдала о своем пропавшем вкладе.
— Это все, что у меня было! — причитала она. — Теперь, когда у меня больше ничего нет, мне остается только умереть.
Пока продолжались ее рыдания, мы поняли, каким образом этому хрупкому старому деревцу удалось выжить, в то время как весь огромный лес погиб. Миссис Берстон была инвалидом и к тому же страдала от астмы. Кислород был прописан ей в связи с болезнью, и во время всемирного потрясения баллон находился в ее комнате. У нее вошло в привычку использовать кислород, когда ей становилось трудно дышать. Это приносило ей облегчение, и, понемногу используя свой запас, пожилая дама смогла пережить эту ночь. Затем она уснула, и разбудил ее лишь гул мотора. Поскольку взять ее с собой мы не могли, мы просто убедились в том, что у нее есть все необходимое, и пообещали вернуться через пару дней или даже раньше. Когда мы уезжали, она по-прежнему горько рыдала о своем потерянном вкладе.
Чем ближе мы подъезжали к Темзе, тем шире становились улицы и тем сильнее они были загромождены. С большим трудом нам удалось проехать по Лондонскому мосту. Подъезд к нему со стороны Мидлсакса был полностью перекрыт остановившимися машинами, и двигаться дальше в этом направлении стало невозможно. У пристани недалеко от моста пылал ярким пламенем корабль, в воздухе летали хлопья сажи, и стоял тяжелый и едкий запах гари. Где-то у здания Парламента виднелось плотное облако дыма, но с того места, где мы находились, невозможно было рассмотреть, что именно там горит.