— Не знаю, каково ваше впечатление, — сказал лорд Джон, заглушив мотор, — но мне кажется, что за городом не так печально, как здесь. Вид мертвого Лондона действует мне на нервы. Предлагаю сделать еще круг и возвращаться в Ротерфилд.
— Должен признаться, я не вижу, на что мы здесь можем надеяться, — сказал профессор Саммерли.
— И в то же время нам сложно осознать, что из семи миллионов людей в этой катастрофе удалось выжить лишь одной пожилой женщине, да и то благодаря такой случайности, как сочетание ее болезни и довольно своеобразного лекарства, — произнес Челленджер, и его голос прозвучал странно и гулко, словно раскат грома в полной тишине.
— Если есть и другие выжившие, то как мы найдем их, Джордж? — спросила миссис Челленджер. — И все-таки я согласна с тобой: мы не можем возвращаться, пока хотя бы не попытаемся сделать это.
Выйдя из оставленной на обочине машины, мы с трудом пробрались вдоль загроможденного трупами тротуара Кинг-Уильям-стрит и вошли в открытые двери большой страховой компании. Это было угловое здание, и мы выбрали его потому, что именно оттуда открывался вид во всех направлениях. Поднявшись по лестнице, мы прошли, видимо, через зал для совещаний, поскольку здесь за длинным столом в центре комнаты сидели восемь солидных пожилых мужчин. Высокое окно было открыто, и мы вышли на балкон. Отсюда нам были видны расходящиеся радиально улицы города, наводненные человеческими телами, и дорога внизу, вся черная от крыш замерших такси. Все они или почти все направлялись из центра, из чего можно было сделать вывод, что в последний момент испуганные горожане пытались выбраться на окраину или в пригород к своим семьям. Тут и там над простыми машинами возвышался большой, слепящий блеском латуни лимузин какого-нибудь магната, безнадежно втискивающийся в перегруженный поток остановившегося движения. Прямо под нами как раз стоял такой автомобиль, огромный, роскошного вида; его хозяин, тучный пожилой мужчина, наполовину высунулся из окна, а его толстая, сияющая бриллиантами рука была вытянута вперед — так он подгонял своего водителя сделать последнюю попытку прорваться сквозь эту давку.
В этом потоке, словно острова, возвышалась дюжина двухэтажных автобусов, пассажиры на крышах жались друг к другу или лежали другу у друга на коленях, будто детские игрушки. Полицейский крепкого телосложения стоял, прислонившись к фонарю, на островке безопасности в центре мостовой. Страж порядка выглядел так естественно, что сложно было даже представить, что он не живой. У его ног лежал одетый в лохмотья мальчишка, продававший газеты, которые теперь были разбросаны вокруг него. В этой толчее застрял и фургон с газетами, на борту которого мы могли прочесть последние новости — крупные черные буквы на желтом фоне: «События на стадионе „Лордз“[167]. Матч по крикету на первенство графства прерван». Должно быть, это было одно из ранних изданий, поскольку другие заголовки уже гласили: «Неужели это конец? Предупреждение великого ученого», «Справедливы ли предположения Челленджера? Зловещие слухи».
Челленджер указал своей супруге на этот последний плакат, возвышающийся над поверженной толпой, словно знамя. Я видел, как вздымается его грудь, как он качает головой, глядя на него. Профессору нравилась и льстила мысль о том, что Лондон умер с его именем на устах, а его слова запечатлелись в умах горожан. Его чувства были настолько очевидны, что это сразу же вызвало сардоническое замечание его коллеги.
— Вы в центре внимания до последнего, Челленджер, — заметил Саммерли.
— Похоже, это действительно так, — самодовольно ответил тот. — Что ж, — добавил он, глядя на множество расходящихся в разные стороны улиц, безмолвных и буквально захлебнувшихся смертью, — я действительно не вижу смысла в том, чтобы дольше оставаться в Лондоне. Думаю, следует сразу вернуться в Ротерфилд и обсудить, как с наибольшей пользой провести годы, которые нам еще предстоит прожить.
Из всех картин, отпечатавшихся в нашей памяти после посещения мертвого города, я бы хотел рассказать еще только об одной. Мы ненадолго заглянули в старую церковь Святой Марии, находившуюся как раз там, где мы оставили машину. Пробираясь по ступенькам между распростертыми телами, мы открыли двустворчатую дверь и вошли внутрь. Это было необыкновенное зрелище. Церковь была полностью забита стоящими на коленях людьми, их позы выражали мольбу и покорность. В последний момент ужаса, оказавшись лицом к лицу с реалиями жизни, теми жуткими реалиями, которые нависают над нами, пока мы гоняемся за призраками, испуганные люди ринулись в старые городские церкви, где на протяжении многих лет никогда не собиралось много прихожан. Люди жались так близко друг к другу, что едва могли стать на колени, а многие из них в лихорадочной спешке забыли снять головной убор; на кафедре над ними стоял молодой человек, одетый не как священник. Видимо, он обращался к ним как раз в тот момент, когда всех их постигла печальная участь. Теперь он лежал, словно Панч из уличного балагана[168], его голова и ослабшие руки свисали с края кафедры. Это был настоящий кошмар: серая, пыльная церковь, ряды умерших в мучениях людей, полумрак и тишина. Мы машинально ходили здесь на цыпочках и говорили шепотом.
И тогда вдруг мне в голову пришла одна мысль. За старинной купелью в углу церкви около двери была глубокая ниша для звонаря, в которой висели веревки от колоколов. Почему бы нам отсюда не подать сигнал о нашем существовании всем в Лондоне, кто еще мог оставаться в живых? Я подбежал к веревке и потянул за нее, но раскачать колокол оказалось на удивление сложно. Лорд Джон пришел мне на помощь.
— Черт возьми, молодой человек! — сказал он, снимая пиджак. — Вам в голову пришла чертовски удачная мысль. Дайте мне тоже взяться, и вместе мы его сдвинем.
Но колокол был таким тяжелым, что только когда к нам присоединились Саммерли и Челленджер, над нашими головами раздался гул и звон, засвидетельствовавшие, что колокол наконец заговорил. Далеко над Лондоном полетел наш дружеский призыв с надеждой найти выживших. От этого мощного металлического набата наши сердца наполнились радостью, и мы с еще бóльшим усердием взялись за работу. Мы поднимались вверх за веревкой, отрывая обе ноги от земли, затем все вместе тянули ее вниз. Челленджер, самый невысокий из нас, прилагал к этому все свои огромные силы, неуклюже двигаясь вверх и вниз и квакая при каждом рывке, словно гигантская лягушка. Это был как раз тот момент, когда художник мог бы написать картину о четырех искателях приключений, о товарищах, прошедших вместе через многие опасности и избранных судьбой для величайшего из всех испытаний.
Мы трудились так около получаса, капли пота текли по лицам, руки и спины болели от напряжения. Затем мы вышли на портик церкви, с надеждой вглядываясь в тихие, наводненные мертвыми телами улицы города. Но в ответ на наш призыв не последовало ни единого звука, ни единого движения.
— Все бесполезно, никого не осталось! — в сердцах воскликнул я.
— Больше мы ничего не сможем сделать, — сказала миссис Челленджер. — Бога ради, Джордж, давайте возвращаться в Ротерфилд. Еще один час в этом жутком, молчаливом городе сведет меня с ума.
Не сказав больше ни слова, мы снова сели в машину. Лорд Джон сдал назад и развернулся в южном направлении. Казалось, что для нас наступил финал и дописана последняя печальная страница. Кто бы мог предположить, что впереди нас ждет еще одна странная и удивительная глава.
Глава VIВеликое пробуждение
Я подошел к концу рассказа об этом необыкновенном происшествии, важность которого оставляет глубокий след не только в наших скромных судьбах, но и во всей истории человеческой расы. Как я говорил в начале своего повествования, когда придет время написать эту историю, это событие, безусловно, будет выделяться среди других, словно заснеженная вершина среди холмов у ее подножия. Нашему поколению была уготована особая участь, поскольку именно его избрали для такого великолепного опыта. Как долго будет продолжаться эффект — как долго человечество сможет сохранять чувство смирения и благоговения, которому научило его это невероятное потрясение, — покажет только будущее. Я думаю, справедливым будет сказать, что ничто в жизни не повторяется в точности. Человек не в силах понять, как он бессилен и как мало знает, не может почувствовать поддерживающую его невидимую руку, пока в один прекрасный момент эта рука не начнет сжиматься, готовая, казалось, его раздавить. Смерть неотвратимо висела над нами, мы знали, что в любой момент это может повториться снова. Зловещее ощущение тенью легло на нашу жизнь, но кто станет отрицать, что в этой тени чувство долга, рассудительность и ответственность, понимание серьезности происходящего и умение ценить жизнь, истинное желание развиваться и совершенствоваться разрастались и становились для нас настолько реальными, что это повлияло на все наше общество без исключения? Произошло нечто, выходящее за рамки догм и религиозных течений: довольно-таки значительная перемена перспективы, изменение чувства гармонии, живое понимание того, что мы, люди, столь ничтожны и незначительны, что существуем лишь по милости и с позволения высших сил и зависим от первого прохладного порыва ветра из неизведанного. Но если благодаря этому пониманию мир стал серьезнее, я думаю, он не стал от этого печальнее. Безусловно, мы согласны с тем, что более умеренные и сдержанные удовольствия настоящего глубже и мудрее, чем глупая и шумная суета, которую принимали за наслаждение в минувшие дни — дни, столь недавние и уже столь непостижимые. Люди, растрачивавшие жизнь впустую, на бесцельные походы в гости и приемы гостей, долгие и ненужные хлопоты по хозяйству, приготовление и поедание тщательно продуманных и скучных блюд, сейчас наконец нашли покой и умиротворение в книгах, музыке, тихих семейных вечерах благодаря более простому и разумному распределению времени. Здоровье и удовольствие делают их богаче, даже после внесения такого огромного вклада в общий фонд, значительно поднявшего уровень жизни на наших островах.