ивать ученого. Он обязан относиться к себе как к куску материи, которая ничем не лучше и не хуже других. Только так он способен выйти за рамки времени и пространства. Правильно я говорю, Саммерли?
Профессор забормотал что-то невнятное.
— Согласен, только с некоторыми оговорками, — неохотно добавил он уже яснее.
— Вот, пожалуйста. Слышите голос науки? Мозг идеального ученого, — продолжал Челленджер, — а я буду говорить в третьем лице, дабы меня не обвинили в самодовольстве, — должен уметь обдумывать абстрактную идею. Даже если ученый вывалился из корзины воздушного шара и падает на землю, все время падения он обязан мыслить абстрактно. Только ученые с такой нервной системой могут считаться идеальными. Они — покорители природы и хранители истины.
— Мне почему-то кажется, что с покорением у вас сегодня как-то не получилось, — задумчиво проговорил лорд Джон, выглядывая из окна. — Мне частенько доводилось читать весьма боевитые статейки наших ведущих идеальных умов о том, как успешно они обуздали природу. Сдается мне, на этот раз природа решила за все отыграться.
— Это — временное отступление, — убежденно проговорил Челленджер. — Не пройдет и нескольких миллионов лет, как все снова восстановится. А для истории такой срок — просто пустяк. Кстати, как видите, растительный мир остается непобедимым, он сохраняется. Вон, видите? Птицы мертвы, а цветы как цвели так и цветут. А растительный мир даст толчок всему остальному. Вы и глазом не успеете моргнуть, как из болот и топей полезут микроскопические микробы, авангард великой армии жизни, коей мы на данный конкретный момент являемся арьергардом. Кстати и это — великая честь, замыкать собой марш существования. Однако, я отвлекся. Так вот, после того, как образуются простейшие формы жизни, наступит время для великого события — явления человека. Он явится на Землю и это так же неизбежно, как то, что из желудя обязательно вырастет дуб. И тогда все вернется на круги своя.
— Разве яд не убивает все формы жизни? — спросил я.
— Не исключено, что в эфирном море яд — всего лишь один из его слоев. Некий зловонный Гольфстрим в океане, через который мы плывем. Возможен, кстати, и другой вариант развития — приспособление к ядовитой среде. Возможно, некоторые виды животных даже сохранятся. Доказательством этого является, кстати, и то, что мы довольно спокойно нейтрализуем воздействие яда незначительным увеличением содержания в нашей крови кислорода. Убежден, что некоторым видам животных хватит времени адаптироваться к новым условиям.
За окном вспыхнуло пламя. Мы увидели, как из дымящегося дома высоко в небо взметнулись длинные огненные языки.
— Какой ужас, — прошептал лорд Джон. Признаться, я еще ни разу не видел его таким взволнованным.
— Чего уж теперь жалеть, — сказал я. — Мир все равно мертв, а кремация — наиболее предпочтительный вид погребения.
— Огонь может перекинуться на ваш дом.
— Я все предвидел, поэтому попросил супругу в своих приготовлениях предусмотреть и защиту от огня.
— Не волнуйся, дорогой, я все сделала. Только, знаешь, что-то голова у меня опять начала кружиться. Здесь такой тяжелый воздух!
— Сейчас улучшим, — ответил Челленджер и нагнулся к баллону. — Почти пустой. Так, значит, одного баллона хватает почти на три часа. Итак, сейчас восемь вечера, стало быть, ночь мы проведем спокойно. По моим расчетам конец должен наступить не раньше девяти утра. Один рассвет, наш последний, мы еще встретим.
Профессор включил второй баллон и на полминуты открыл вытяжку. Когда комната проветрилась настолько, что симптомы удушья у нас стали невыносимы, профессор закрыл вытяжку.
— Кстати, позвольте вам напомнить, что человек не может жить одним кислородом. Сейчас время обеда. Уверяю вас, джентльмены, когда я приглашал вас сюда, я думал не только о том, какое интересное время нам с вами предстоит пережить, но и о еде. Голодом вас морить я не собираюсь. Сожалею, что не могу воспользоваться газом, поскольку в этом случае израсходуется много кислорода, поэтому предлагаю ограничиться холодным мясом, хлебом и маринованными овощами. Полагаю, что несколько бутылочек кларета помогут оживить наш обед. Благодарю тебя, дорогая, ты, как всегда, очень заботлива.
Поистине удивительно, с каким достоинством, быстротой и одновременно уважением к гостям, качествами, присущими английским домашним хозяйкам, миссис Челленджер сервировала стоящий в центре комнаты маленький столик. Она буквально в течении нескольких минут накрыла его белоснежной скатертью, разложила салфетки и уставила незатейливыми закусками. И делала все это мисс Челленджер с необыкновенным изяществом и аккуратностью. В центре стола профессор поставил настольную лампу. Еще более удивительным показалось мне то, с каким аппетитом мы накинулись на еду.
— Аппетит — мера наших эмоций, — снисходительно произнес Челленджер. Появление в голосе профессора покровительственных ноток всегда свидетельствовало о его расположении к научным беседам, во время которых он чаще всего давал сложные объяснения простейшим фактам. — Мы пережили тягчайший кризис, а это означает возбуждение молекул и в свою очередь ведет за собой необходимости восстановления сил. И сильная печаль, и сильная радость, таким образом, должны вызывать чувство голода. Они его и вызывают вопреки романистам, которым почему-то мерещится, что все должно быть наоборот.
— Наверное, поэтому наш простой народ так объедается на похоронах, — сказал я, только потом заметив, какую бестактность я ляпнул.
— Совершенно верно, — согласился Челленджер. — Наш юный друг привел нам замечательный пример. Позвольте предложить вам еще кусочек языка, лорд Джон.
— Не только наши простолюдины, но и дикари, — дополнил лорд Джон, отрезая кусок говядины. — Мне довелось видеть похороны вождя племени на реке Арувими. Эти тщедушные карлики слопали гиппопотама, который весил не меньше, чем все племя вместе взятое. А некоторые аборигены из Новой Гвинеи съедают и самого покойника. Полагаю, они это делают из любви к чистоте, не хотят оставлять после себя мусора. Да, наверное, из всех поминок это — наиболее любопытное.
— Очень странно, — проговорила миссис Челленджер, — но лично я нисколько не опечалена происходящим. Почему, не знаю, но я не могу заставить себя оплакивать тех, кто ушел. А ведь среди них и мой отец, и моя мать, они жили в Бедфорде. Я знаю, что они умерли, но мне не жаль их. В этом море трагедии мне, честно говоря, никого не жаль.
— А моя мама живет совсем одна в коттедже, в Ирландии, — сказал я. — Ее образ стоит у меня сейчас перед глазами. Я вижу, как она, закрыв глаза, сидит, откинувшись на спинку высокого кресла. На ней вязаная шляпка, на коленях плед, а на нем — раскрытая книга. Должен ли я оплакивать ее? Зачем? Она умерла, скоро умру и я. Мы встретимся в будущей жизни и всегда будем рядом, ближе, чем Англия и Ирландия сейчас. И все-таки мне страшно думать, что я больше не увижу в кресле у окна знакомую фигуру моей мамы.
— Что касается фигуры, — послышался голос профессора Челленджера, — то есть тела, то тут мне даже непонятно, по какому поводу вы переживаете. Когда вы сидите в парикмахерской и с вас срезают ваши локоны, вы же не оплакиваете их? Или вы рыдаете над отстригаемыми с ногтей заусенцами? Спросите одноногого инвалида, часто он обливается слезами при воспоминании о своей потерянной ноге. Нет, молодой человек, физическое тело чаще всего источник боли и страдания, а в некоторые моменты становится для нас просто тяжким бременем. Тело ограничивает человека, поэтому нужно только радоваться, что вы освобождаетесь, сбрасываете с себя эту неудобную шкуру, которая то тут висит, то там тянет.
— Не чувствую я особого восторга при мысли о будущем освобождении, — проворчал Саммерли. — Как ни крути, а всеобщая смерть ужасна.
— Я уже один раз объяснял, что именно всеобщая смерть менее мучительна, чем смерть в одиночестве. Неужели вы этого никак не поймете?
— Это то же самое, что умереть в бою, — заметил лорд Джон. — Когда видишь на полу комнаты человека с раной в груди, то почувствуешь и страх, и тошноту. Но если такое видишь на поле боя, где лежат сотни истекающих кровью, то это тебя уже не трогает. На войне в Судане я видел десятки тысяч смертей и привык к ним. В моменты, когда вершится история, жизнь одного человека теряет свою цену и кажется нестоящей особых волнений. Сегодня же одновременно умерли миллионы, да и мы сами вскоре присоединимся к ним. Так стоит ли скорбеть о ком-то?
— Хотелось бы только уйти по возможности быстрей и безболезненно, — задумчиво проговорила добрая миссис Челленджер. — Джордж, я все-таки очень боюсь.
— Дорогая, когда время придет, ты будешь держаться куда как лучше нас. Прости меня, я был не самым хорошим мужем, но помни, что тот, настоящий Дж. Э.Ч. оставался всегда таким же, каким его сотворили и порой не мог справиться с профессором Челленджером. Надеюсь, ты ни о чем не жалеешь?
— Мне никто не нужен, кроме тебя, — сказала миссис Челленджер, обнимая бычью шею профессора. — Челленджер, его супруга и я подошли к окну и в оцепенении смотрели на погибающий мир.
На Землю опустилась темнота. Вокруг все выглядело мрачно и жутко, только вдали, справа, у самой линии горизонта виднелась длинная кроваво-красная полоса. Она казалась живой, металась из стороны в сторону, медленно вздымалась вверх, к самому небу, затем опускалась и озаряла Землю режущим глаза светом. Временами она начинала пульсировать, то появляясь, то пропадая. Я догадался, что это был отблеск гигантского пожара.
— Льюис горит, — закричал я.
— Нет, это значительно дальше. Пылает Брайтон, — возразил профессор. — Посмотрите повнимательнее и увидите, что вы ошиблись. Да, точно Брайтон.
В ту же секунду в разных местах вверх взметнулись языки мощных пожаров. По сравнению с ними догорающие на железнодорожных путях останки поездов казались слабенькими огоньками. Потрясенные, мы смотрели, как из-за холмов выскакивали громады пляшущих языков пламени. Мне показалось, что горят сами холмы. Какие великолепные снимки можно было бы сделать для «Газетт»! Как журналисту мне и повезло, и не повезло. С одной стороны, у меня в руках была сенсация века, я видел то, что не каждому дано было видеть, а с другой стороны, даже сделай я фотографии, оценить их было бы некому. Однако, если ученые, люди науки, считают, что должны быть верны ей до конца, то тогда и я, ничем не примечательный человек, тоже до конца останусь верным своей скромной профессии. Я буду вести дневник. И пусть никто никогда не увидит мой труд, я все равно сделаю свои записи. О том, чтобы в такую ночь спать, не могло быть и речи, и я решил записывать все. И вот я сижу за столом у слабого пламени лампы, а передо мной — мой потертый журналистский блокнот. Строки ложатся неровно, рука у меня немного дрожит. Особенного литературного таланта у меня нет, да и обстановка не располагает к изяществу стиля, поэтому получается не очень красиво. Ладно уж, что есть то и есть. Я очень рассчитываю, что кто-нибудь задумается над моими записками и тогда поймет наши мысли и чувства, узнает, чем жили мы в эти мрачные и томительные предрассветные часы.