– Каждая ампутация – это не просто кошмарная работа, где кровь, гной и вонь. – Произнося эти слова, девушка продолжала монотонно жевать, похоже, это никак не действовало на ее аппетит, да и аппетита того было чуть-чуть. – Это еще слезы и крики. Здоровые мужики ревут, как дети, отказываясь от ампутаций. Им объясняют, что иначе они просто умрут, но сначала сгниют заживо, но те ничего уже не понимают. Я помню, как такие же немцы еще осенью шутили и пытались заигрывать, сейчас их как будто подменили: худые, обмороженные, глаза затравленные. Костя, по-моему, в них что-то ломается, не во всех, но во многих попавших к нам.
Ну да, еще месяц назад это были победители, пусть даже кому-то из них и не везло, но теперь из несущих смерть и боль они превратились в эти смерть и боль принимающих. Тяжело – из сверхчеловека в измученного болью и страхом калеку.
– В городе тоже все плохо… – глаза у Ольги уже закрылись, и теперь она отхлебывала теплый напиток из морковного чая, скорее, на ощупь. – Медикаментов нет, а среди гражданских тиф, скарлатина, пневмонии, грипп, даже несколько случаев холеры. В таких условиях почти все это смертельно. Вы у себя там внимательно…
Ее голова окончательно упала на грудь, и девушка засопела. Раздевать не стал, просто перенес на кровать и укрыл получше. Похоже, она так проспит сутки. Если дадут, конечно.
Проснулась Оля к вечеру, точнее, встала по нужде. Тут я уже усадил ее еще раз за стол, за которым она уже кое-как проснулась.
– Никто не приходил?
– Стучались пару раз. Ты не слышала, а я не вылезал. Тебя насколько отпустили?
– До утра. Ты извини, но я сейчас поем и опять спать – неизвестно, когда следующий раз домой попаду.
– Да ничего, я терпеливый. Если что, я знаю недалеко один бордель. Так себе, конечно, но при длительной голодовке…
– Ого, – в голосе девушки прорезался язвительный интерес, хорошо – значит, оживает. – Это с каких это пор ты стал подобными заведениями интересоваться?
– Точно пору не скажу, но интерес давний, наверное, а вот само заведение с месяц как обнаружил. Не понравилось, пришлось одну особу из местного личного состава даже силой забрать. Вам, кстати, медсестры не требуются в госпитале?
– Ты разговор на медсестер не переводи.
– А я не перевожу, я его для того и завел. Надо одну девушку на работу устроить, а то по моей милости она теперь безработная, хотя точно могу сказать, что работа та ей не нравилась. А к вам в госпиталь, небось, без протекции никак?
– Медсестрой вряд ли, санитаркой можно попробовать. А теперь рассказывай, что за история.
По мере рассказа едко-гневный взгляд слушательницы все более теплел, пока в уголке одного из глаз не показалась слезинка.
– Ладно, пристрою я твою Джульетту, Ромео, но гляди – если что, я на ампутациях руку набила. Колонку топил?
– Да, но, может, уже не очень горячая.
– Тогда я мыться, и если в процессе не сильно устану, то, может, и не сразу усну. Лови момент.
– Ага, все-таки опасаешься, что в бордель ночевать уйду? Или поняла, насколько я лучше, чем грелка.
– Не льсти себе, человек-грелка, это все мягкое женское сердце, которое тебе удалось разжалобить своей сказкой.
Глава 17
Хотя само празднование Нового года и, соответственно, награждение подарками или одаривание наградами произошли без моего участия, но шум в лагере до сих пор стоял, как в улье во время роения. Уже не один человек успел похвастаться передо мной обновками и заодно поблагодарить. Больше всего впечатление на меня произвел Вальтер. Он сидел у входа в свою оружейную мастерскую и сжимал в одной руке банку консервов, видно было плохо, но, кажется, это было датское сгущенное молоко, а во второй губную гармошку.
– Чего сидим, работы нет?
Вальтер вскочил, приняв стойку «смирно».
– Нет, товарищ командир. Срочной нет.
Ишь, раньше все пытался господином называть. Исправляется.
– С чего вид такой задумчивый – прямо Кант с Гегелем в одном флаконе?
– А вы знаете, что я родом из Кенигсберга? И Иммануил Кант является моим родственником, очень дальним, правда. Вот к Гегелю точно никакого отношения не имею. А задумался… Вы верите в предзнаменования?
– Трудно сказать, в приметы, наверное, скорее да, а вот в предзнаменования вряд ли.
– А я начинаю верить. Нас с сестрой воспитывала тетка. Кирса помнит мать, а отца уже не помнит. Я мать не помню, а отца вообще не видел – он погиб перед самым концом войны, мне тогда двух лет не было, а сестре только исполнилось пять. Но я уже помню послевоенные годы, особенно то, что всегда хотелось есть. Мама умерла в девятнадцатом. Кирса говорит, что она вообще не ела – все отдавала нам. Тогда даже горсть овса была сокровищем. А я помню день, когда впервые досыта наелся. В тот день самым вкусным, невообразимым по великолепию блюдом было сгущенное молоко. Тетя Сиглинд уже не помнит, как эта банка ей досталась, а может, не хочет говорить. Тетя была младше мамы на пять лет. Она так и не вышла замуж, но у меня есть кузина. С ее рождением мы прекратили голодать. Кто ее отец, я не знаю, да и не стремлюсь узнать, это не мое дело, но Ханну я люблю, как родную. Даже не из-за того, что ее рождение спасло нашу жизнь. Она великолепная девушка, такая же красавица, как ее мать, и очень добрая.
Вальтер помолчал, о чем-то задумавшись или вспоминая.
– Точно такую же гармошку она подарила мне на пятнадцатилетие. У нас с Кирсой никогда не было карманных денег, понятно, пока мы не нашли работу, а у Ханны они откуда-то появлялись. Иногда она их даже тратила, понемногу, но в основном собирала – пфенниг к пфеннигу и три раза в год делала подарки на день рождения. Мне, матери и Кирсе. Мы с сестрой тоже дарили ей подарки, но купить ничего не могли, а потому мастерили своими руками. Она так радовалась. Так вот, та гармоника была первым подарком, на который она скопила денег, и это был подарок для меня. Когда ей исполнилось девять лет, она вдруг начала приносить домой различные сласти. Понемногу, первый раз она принесла малюсенький сладкий пирожок с патокой и разделила его на четыре части – всем досталось по совсем крохотному кусочку. Мы с сестрой спрашивали, откуда она взяла деньги, но та упорно молчала, как и тетя Сиглинд. Так продолжалось с месяц, пару раз в неделю Ханна приносила что-то вкусное и делила на четыре равные части, а потом как отрезало. Через три месяца она сделала мне подарок на день рождения.
Да, наверное, так бывает, но совпадение странное. Как Кошка сумел так подгадать с подарками для Вальтера – губная гармоника и сгущенка не самые частые вещи, что нам попадались среди трофеев. Достанься Вальтеру бритва и крем, я бы не удивился. Может, старшина что-то вызнал про нашего немца? Надо будет спросить.
– Надеюсь, сейчас с твоими родственницами все нормально. Переживают, конечно, что от тебя нет вестей, но похоронное извещение командование вряд ли направило. А знаешь что, напиши несколько строк, ну, типа – жив, здоров, нахожусь в плену… Хотя нет, про плен не пиши… Скажи, что выполняешь важное задание и до конца войны от тебя вестей не будет.
– А можно?
– Можно, но учти, я сначала прочту.
– Конечно.
– Тогда иди, сочиняй, пока работы срочной нет. Учти, письмо может попасть не в те руки, и твои любимые родственницы тогда пострадают. Так что больше тумана, меньше конкретики. Короче, ты понял. Если не сможешь, то лучше пусть они остаются в неведении.
– Я знаю, как написать.
– Тогда дерзай.
Сзади кто-то прокашлялся, не в смысле простужен, а хочет отвлечь меня от занимательной беседы на тему доброго и отзывчивого немецкого народа. Ну, точно, Кошка стоит и так выжидательно на меня поглядывает. Машу Вальтеру рукой и делаю пару шагов навстречу старшине.
– Жаловался? – улыбается Кошка.
– Да нет. А на что?
– Что не расстреляли.
– Не понял.
– Мы же, как расстрелы начали, так Вальтер с лица спал, даже аппетита лишился, видно, ждал, что и его в расход пустят. А когда Нефедов приказал его в строй поставить, перед награждением, так вообще чуть ли не под руки держали.
– Ну и чего издевались над ним, не могли сказать, что никто его расстреливать не собирается?
– Да говорили, – старшина махнул рукой. – Только без толку. На самом деле награждать его не собирались, но пришлось, дабы в чувство привести. Ты бы видел его глаза, когда из строя вызвали, а уж когда он осознал, зачем…
– Ну, Леонид Михайлович, вы к тому же с этими подарками еще и в струю попали. Хотя, думаю, он нашел бы, как любой штукенции особый смысл придать. Тяжелый отходняк, однако. Ты бы его работой какой-никакой загрузил, а то так можно и с глузду съехать.
– Сделаю. Я вот что хотел? Нефедов с Калиничевым двойной состав сегодня ночью в дозор запускают, да на несколько дней вроде как. Тогда людям нужно усиленный паек выдать, так неплохо бы под это приказ получить. У меня такие затраты по смете, понимаешь ли, не проходят.
– Так… А с чего такая движуха?
– Немцы вроде как все загородные патрули свернули и в город согнали, вот и хотят командиры поляну под себя забрать.
– Ну, это правильно, конечно. Они где?
– Где-то в ротных лагерях. И вроде как собираются опять мясной цех потрепать. Малец от Гринюка прибежал – похоже, немцам в Жарцах приказ пришел сворачиваться. Они всю скотину, что еще не переработали, забивают и готовятся грузить тушами, да и сами собираются тика́ть. Первый взвод второй роты уже на перехват ушел. Может, и успеют.
Только на следующее утро узнал, что не успели, и не успели буквально чуть-чуть, что, как известно, не считается. Даже хвост автоколонны из четырех грузовиков увидели, но не побежишь же за ними бегом? Правда, колонну эту у Полоцка обстреляли другие наши бойцы, но также без особого успеха.
– Что еще у нас плохого, товарищ лейтенант?
– Вроде ничего, – Калиничев удивленно глянул на меня. – Потерь за три предыдущих дня не было. Сейчас наши люди блокировали бывшие позиции противника и пути подхода к ним, как товарищ капитан и приказал. Оттеснить нас немцы смогут, только сконцентрировав крупные силы на направлениях выдвижения, что сейчас им сделать сложно. Считаю, что в данный момент они способны выставить один, максимум два, мощных ударных кулака, но во втором случае им придется совсем оголить город. Поступили сведения, что кто-то, скорее всего ваши уголовники, совершил нападения на городские склады.