– А не в Сибири? Ты папань, собирался рассказать про деда и про нашу родину.
– Расскажу и про деда, и про прадеда, и про прапрадеда, – сразу согласился Анисим. – Ночь-то год…
Гриша приготовился слушать, половчее улегся, под голову – кулак, а отец примолк.
– С чего начать?
– Кого помнишь, – подсказал Гриша.
– Помню и деда своего, и прадеда, Романа Антоновича. Знаешь, под кружок стриженный, с белой бородой. Ростом пониже меня, костью широк. Жили мы тогда в Красноярском крае, в своем крестовом доме. И дед, Аверьян Романович, не старым тогда еще был, а мой отец, Федор Аверьянович, бравым молодцом ходил. И бабушка, Мария Дмитриевна, жива была, и три невестки под одной крышей по хозяйству управлялись, и моя мама, твоя бабушка, хорошо ее помню, с чугунками около печи хлопотала. И коровы были, и лошади запрягались, я уж не говорю, овцы, куры, гуси, свиньи – это само собой. Мы, ребятишки, пасли – кто гусей, кто телят. Живности было – со счета собьешься. Овечки и свиньи сами по себе все лето пасутся. Свиньи еще болтушку есть приходили, а овечки – знай себе травку пощипывают, и хвостики их весело так машут.
Мужики пашню пахали, извозом занимались, косили сено, готовили дрова. Бабы по дому управлялись. Во время покоса или уборки сена дом пустел. Все от мала до велика на телеги с корзинами, логушками, с детьми усаживались. И мы уж подросли – верхами, у каждого свой конь. Бывало, усядемся все, дед обойдет обоз, посмотрит, проверит, все ли взяли, потом идет к прадеду, тот перекрестит. С Богом!
Кони нетерпением исходят, бьют ногами оглобли, схрапывают, повод просят. Аверьян берет вожжи – и тронулся обоз, застучали колеса. Оглянешься, а прадед, Роман Антонович, опершись на батожок, стоит. Только за деревню выедем, бабка Марья за песню, а мы повод коню, и… запылили вдоль поскотины. Жили хорошо – и на стол было что поставить, и было чем гостей принять. Подходило время жениться – отделяли, и дом ставили, и корову, и коня, и живности всякой давали. А если споткнулся кто из родственников, поддерживали.
Больше всего я помню деда своего, Аверьяна. – От волнения Анисим перевел дыхание. – Мы с ним и пахали, и боронили, и коней своих пасли, вот уж где было раздолье. И на охоте вместе. Помню его и чту.
Гриша не мог уловить связи между сказанным отцом и сегодняшней жизнью. Куда тогда все подевалось? И дом крестовый, и лошади. Но спросил о другом.
– Если Бот в нас, зачем тогда маманя просила Боженьку дать ей силы? И хранить нас?
– Вера, сын, опора жизни на земле. По-другому и не скажешь. – Анисим расстегнул рубаху, осторожно снял на тесемке иконку и подал Грише. Гриша взял теплую тяжелую металлическую пластинку. Он и на ощупь ее знал. С закрытыми глазами видел, как всадник на коне копьем змею колет. Отец надевает ее только в дорогу, а так она лежит за материнской иконой на треугольнике в углу.
– Это благословение моей бабушки, когда я уходил на японскую, она мне надела Егория Победоносца. «Не снимай в бою, – увещала бабушка. – С ним и прадед твой, Роман Антонович, и дед твой, Аверьян, муж мой, и твой отец, сын мой, Федор, в ратном деле преуспевали и хранимы были Егорием Победоносцем».
Анисим провел по иконе пальцем.
– Вмятину нащупал? – спросил сына.
– Палец входит, как в наперсток.
– Пуля угодила.
– Да ну! – вскинулся Гриша.
Каждый раз он искренне восхищенно удивлялся, хотя знал эту историю с того момента, как себя помнить стал. Знал он и историю царапины. Но еще хотелось услышать.
– А тут еще есть шершавина, царапина.
– Это прадеда твоего, Аверьяна, турок копьем достал. А поменьше ссадина – это в четырнадцатом под Варшавой шрапнелью садануло, – протянул руку Анисим за иконой. – Вот оно как, сын. – Анисим надел иконку на шею, помолчал и снова заговорил: – Егорий Победоносец смерть отвел, на себя принял. Совпадение? Случайно? – спросил себя Анисим. И сам же ответил: – Нет, сын. Богом живем, Богом и возвеличиваемся.
– И маманя говорит – Бог милостивый, а зачем тогда карает?
Непросто было ответить Анисиму.
– А как бы ты хотел нечистую силу укротить в человеке? – с вопроса начал Анисим. – Если Бог отступится, бес вселится, и нет человека. Сатана взял верх.
В подтверждение своих слов Анисим рассказал, как ополоумел народ – сын на отца пошел…
Как бы это Гриша пошел на своего отца да еще с вилами? Гриша прижался к груди отца и, чтобы отогнать страшное видение, спросил:
– Ты, папань, не досказал, как мы попали на Сплавную. На Байкал-то я помню, пароходом.
– Да, – спохватился Анисим, – было у нас у отца, твоего деда Федора, шестеро сыновей и две дочери. Вернулись в отчий дом с мировой войны в четырнадцатом году я и мой старший брат Афанасий, дома был дед мой Аверьян, отец еще дослуживал. Старшая сестра Анисья вышла замуж. Младшая с дедом хозяйствовали. Но и мы с братом тут подпряглись. Пошло хозяйство опять в гору. Решили меня женить, а я уже давно присмотрел Евдокию. Дядя Агафон чистокровну красавицу кобылу привел. Жить бы да не тужить. А тут – гражданская война приспела. Такая началась заваруха… Кто кого… понять невозможно. Красные, белые, колчаковцы, каппелевцы… хлещутся… Раз Гераська, соперник мой из соседней деревни – откуда я брал Евдокию, в красные пошел, то я – в белые.
Гриша от неожиданности даже сел на своей постели. Он всегда считал отца красным, и сам Гриша, когда играли в войну с ребятами, всегда шел за красных.
– Ты что-то, папань, не то говоришь.
– Не оговорился я, сын. Так оно и было. Как на исповеди. Это вроде как край на край сходились. Раз Гераська за красных, кому-то надо и за белых.
– Ну и ты бы за красных, – подсказал Гриша.
– Не знаю, сын. Говорю как есть, а иначе какой смысл… А вот старший брат, твой дядя Афанасий, воевал на стороне красных, был командиром. Может быть, из-за него и меня после не тронули. Не знаю, если бы довелось, как бы мы с братом встретились в бою. Был на моих глазах случай, когда старший младшего изрубил в капусту. Когда сын отца повесил… А за что?.. То-то и оно… Пришли люди в себя, Бог надоумил – опять взялись за плуг. Афанасий уехал в город на казенную службу, а мы с отцом и дедом хлеб растить, Россию поднимать из нищеты и развалин. Только встали на ноги, а тут колесом по нам.
– Поезд, что ли? – испугался Гриша.
– Поезд… – засмеялся Анисим. – Подмели все до зернышка в амбарах, скот, какой был, согнали в общий гурт, а нам подводу на двор. Выстроили вдоль деревни обоз по сибирскому тракту головой на восток, наши же деревенские с ружьями и погнали. Кто в чем был. Дед Аверьян успел плуг на телку забросить да два мешка ярицы из колодца поднял, сеном привалил, а на мешки мать с тобою на руках посадил. Загнали нас на Ангару, в дремучий лес. Ну, думаем, край света.
– А чего вы не побили этих с ружьями? Ведь они на вас напали, вы же только работали, никого не задевали, не обижали, да я бы их… – вскинулся Гриша. – Несправедливо вас прогнали.
– Могли… и побили бы. А дети? Женщины? Старики?.. Куда с ними?.. Бежать в лес? Мы и так в лесу, дальше некуда. Утром встали, тихо, птицы щебечут… Конвой исчез, видно, ушел ночью.
Собрались мужики. За старшего само собой дед Аверьян – братья его, мои сродные деды, спрашивают, что будем делать, отец? Дед Аверьян был им за отца.
– Как что? Полезем в землю. – Перекрестился он на восход, и все встали на колени. – Господь не оставил нас безродными. Будем рубить землянки. У кого есть топоры, на мою сторону становись. У кого нет ничего – из конских хвостов вяжите невод – река рядом. Бабы – в лес собирать что съестное. У кого зерно, снесите сюда, на лабаз, чтобы грызун не достал… Евдокия за кашевара…
Весной раскорчевали тайгу – посеяли, а через три года приехали из волости отпевать усопших – у одного конвоира брат раскулаченный был, – так вот приехали с попом и не узнали места. Кондовые с медным отливом дома на высоком берегу Илима, тучные хлеба колосились, стада на выгонах паслись. Кто такие?
На Сплавную тебя, Григорий, привезли, ты и не помнишь как, и мы не сказывали. Но уж со Сплавной, когда отработали лесной массив, по доброй воле сюда, в Баргузин, приехали. Так уж судьбой предназначено.
– А чего ж, папаня, на родину не вернулись? Дом ведь там.
– Был я там украдкой. Поглядел и лучше бы не глядел. Горше видеть мало что приходилось. На поскотине, как въезжать в деревню, вместо ворот, два столба с перекладиной да обгорелые сваи – все, что осталось от нашего дома. И целовал я, Григорий, землю, обнимал я эти столбы, и никак не мог себя утешить. – Анисим смолк. У Гриши затеснило в груди, жалко и отца, и деревню.
– Папань, – тихо позвал Гриша.
– Что, сын?
– Я видел наш дом, честно, папань.
– Во сне, что ли?
– Во сне. Сколько прошло, а забыть не могу. И во сне знаю, что наш дом это, и все.
– Ну-ка расскажи.
– Будто мы живем в большом на четыре части разгороженном доме.
– Оно так и есть, крестовый, – поддержал Анисим.
– Дом этот будто стоит на высоком берегу, и река светлая, светлая, а из дома вижу – рыба плавает в реке.
– Ну это рыбаку сон в руку…
– Нет, ты постой, папань. Будто от нашего дома к реке спускаются земляные ступеньки.
– Так, так, – вставил Анисим.
– Я через две ступеньки прыгаю на рыбалку, но дорогу мне заступила огромная лиственница.
– И гнездо на ней, – не удержался Анисим.
– А ты откуда знаешь? – удивился Гриша.
– Знаю.
– И прутья торчат в разные стороны.
– Вещий сон, – вскрикнул Анисим. И своим криком напугал Гришу. – Наш дом. И река, и лиственница, и воронье гнездо на ней. И ворону видел? – Анисим приподнялся на локоть.
– И ворону видел, – утвердил Гриша, – только она не черная, как все вороны, а привиделась разнаряженная, как петух. И гребень у нее, как у петуха, на две половины. А я все равно знаю, хоть и во сне, что это ворона. И дом вижу – с реки светится.
– А окошек в доме не посчитал?
– Нет. Вижу – светится, а окошки не посчитал.