– Можно было, – соглашается Анисим. – Только стенка была бы неустойчива.
– А ты замечаешь, папань, как хлестко на закат день идет, я так по солнцу вижу.
– А я по тени. У меня свои часы, – показал Анисим на елочку-подростка.
Сиреневая тень от елочки стрелкой лежала на ярко-белом снегу и доставала валежину.
– Ну и как ты, папаня, по ней видишь?
– Вижу. Третьего дня вот здесь тень была, – подошел Анисим и показал на черточку. – А теперь? Вон на сколько подросла, значит, на столько и убыл день. И градусник у меня есть, – похвастал Анисим.
– Покажи?
Анисим приподнял коринку:
– Смотри.
– Гвоздь?!
– Он и есть градусник. Видишь черточки на затеске, как гвоздь удлинится за черточку – оттепель, сожмется – на мороз.
– А ты чо мне сразу не показал?
– Показываю.
– Можешь сказать про градусы? – с лукавым прищуром спросил Гриша.
Анисим шумно потянул носом воздух:
– Около двадцати… а то и все двадцать пять…
– Аршин больше, аршин меньше… – засек Гриша.
– Не велика косина, – рассмеялся и Анисим. – В окопах так я по котелку узнавал: крышка туго закрывается – к теплу, проваливается – на мороз… Небольшая грамота, но все ж…
И дверь, и окно прорубили, и зимовье сразу ожило. А сделали окосячку – и вовсе радостно прозрело. Гриша отбежал к реке.
– Смотрится, папань! Иди погляди отсюда.
– Придется, – выбрался Анисим из зимовья и сошел на берег. – Смотрится! Но чего-то не хватает. Прически нет. Крыша ведь, как дорогой гребень. Хоть на один скат, да надо ставить.
– Ну какой же терем с плоской крышей, – заспорил Гриша. – Смотреться не будет…
– Ну что ж, глаза боятся, а руки делают, – сдался Анисим. – До крыши дело еще дойдет, главная забота, как тепло в зимовье загнать. Где на печку камень взять – вот вопрос.
– В скалы сходим, – подсказывает Гриша.
– А много ли принесешь на горбу?.. Опять же лыжи надо. Прорва этого камня пойдет…
– Можно заездок разобрать, который начали из камня, – рассуждает Гриша. – Он же без надобности.
– Есть там подходящий камень, – хватается Анисим за мысль Гриши, – а на трубу донесем плитняка… Хорошая мысля приходит не опосля, – срифмовал Анисим. – Однако заговорились, паря, побежали-ка матицу поднимать.
На матицу выбрали бревно под силу, острогали, огладили с особым уважением и вниманием, как не говори, а событие в строительном деле не рядовое. Испокон века – праздник. Считай, дом возведен. Матицу уложили, настелили потолок из колотых строганых плах, укрыли потолок мхом.
– Теплее, папань, стало в зимовье, – определил Гриша, потоптавшись внутри.
– Жить можно, – поддержал Анисим. – Вот чем стеклить? Не присоветуешь, Григорий? – подгоняя тесовую дверь, спросил Анисим.
– А раньше чем стеклили? – поинтересовался Гриша.
– Кто чем. Кто бычьим пузырем, кто натягивал холстину…
– Ну, а мы речкой застеклим…
– Льдиной? Однако дело говоришь, Григорий.
Гриша сказал первое, что подвернулось на язык, а отец принял всерьез.
– А не растает? – засомневался Гриша. – Раз печь ставить собираемся.
– Не должно бы. Зимой не растает. Летом стеклину принесем.
Льдину на окно вырубали на плесе: светлую, хрустальную. Принесли, обрезали по размеру пилой.
– Как алмазом! – сказал Гриша. – И такая же, как алмаз, янтарная.
– А ты видел алмаз? А янтарь?
Гриша отрицательно помотал головой.
– А говоришь…
– Хоть кого спроси, как алмаз чистой воды.
– Понятно-о, читал, – протянул Анисим, вставляя «стеклину» в проем окна. – Как тут и была!..
Они вошли в зимовье. Гриша закрыл дверь.
– Ну, Григорий, хорошее электричество ты зажег.
Свет от окна струился мягкий, с зайчиком внутри и невесомо ложился на строганые медовые стены.
– Жаль коптить, – повздыхал Анисим. – Надо искать глину на печку.
– Давай, папань, сегодня тут ночевать.
– Посмотрим, – неопределенно ответил Анисим.
Через минуту Гриша уже топтался у порога.
– Пошли к костру…
– У костра время проводят. А у нас два способа греться. Таскать камень с реки и колоть чурбаки на доски, строгать стол, нары. Выбирай, Григорий, какой способ тебе подходит.
– Запруду разбирать, – сразу выбрал Гриша.
Анисим вышел из зимовья и, хотя было видно, сумерки топили речку, посмотрел на свои часы.
– О, мил чиловек, приспела пора варить суп из топора…
– По мне так рыбу с крупой тушить, а перед тем сухарика погрызть, – высказал свое желание Гриша.
– Чему быть, того не миновать, – взялся за котелок Анисим.
Отужинали. Гриша загреб котелок, прокипятил его, сполоснул, засыпал толченый орех, помешал, собрал ложкой скорлупу.
– Папань, тебе подогреть молока?
– А чего греть, – отозвался Анисим, – давай парное… – Гриша налил полную кружку и подал отцу. Анисим прихлебнул один, другой глоточек из кружки… – Сладкое. На хорошем выгоне корова паслась…
– Не зря говорят, у коровы молоко на языке, – поддержал отца Гриша.
– А ты откуда знаешь? – поднял от кружки глаза Анисим.
– Знаю. Я же крестьянский сын… И дед мой Федор, и прадед Аверьян…
Анисим свободной рукой притянул к себе Гришу, сплеснув из кружки.
– А знаешь, – застеснялся нежности Анисим, – отчего солдат гладок? Наелся – и на бок… – Анисим одним духом допил молоко, утер усы тыльной стороной руки и в шалаш.
Гриша помыл ложки, кружки, накрыл коринкой котелок – и тоже спать.
С рассветом, пока Анисим готовил на завтрак уху и подвяливал над дымком малосольного хариуса, Гриша торил тропу к запруде. И позавтракали наспех, будто на поезд опаздывали.
Анисим в зимовье пристроился у окна с верстаком – строгать. А Гриша добывал и носил камень. В очередной раз принес, бухнул через порог, закрыл дверь, постоял немного и вдруг спросил:
– Папань, если бы сейчас пошла гражданская война, ты бы за кого пошел?..
Анисим отложил рубанок, дунул на верстак.
– Ты что имеешь в виду?
– Ну, за красных или за белых?
– За народ, за кого же еще.
– Но ведь ты, папаня, сам же говорил: и в красных и в белых был народ.
– Был, – с тяжелым вздохом согласился Анисим. – Народ на народ и шел. Раззудили народ… Бросил плуг, что под руку попало, с тем и пошел. Ружье – так с ружьем, топор, вилы – все было в ходу… Ополоумели, Бог от людей отступился. По мне так вовсе бы не допускать братоубийства. Кому это надо? Не сознавали, что творили. – Анисим снова было взялся за рубанок, но строгать не стал. – Я вот, Григорий, сколько раз задумывался, откуда такая сила берется у народа? Не пойму, что это: отчаяние или уж такое предназначение Господне? Каждый в отдельности человек может обмануться, но приходит такой момент – народ не может обмануться. Вот и рассуди тут, за красных или за белых… Я о том, кто же объединяет народ в обстоятельствах чрезвычайных: инстинкт самосохранения? Нет, Гриша – Бог! Он вдыхает веру, а стало быть, и силу. И тогда человек может все. Был со мной случай, – отложил рубанок Анисим, – с товарищем у нас сошла с рельсов дрезина, а за нами погоня. У меня в штаб секретное донесение. Так что ты думаешь, Григорий, мы эту дрезину с песком и пулеметом на руках подняли и поставили на рельсы. Потом мы ее всем отделением едва сняли с пути. Скажи бы мне, я бы ни за что не поверил. А ведь мы ее час тому назад ставили. Ставили же, – кому-то доказывал Анисим. – Что это?
Анисим взялся за рубанок. Стружки ложились ровными кольцами, но Гриша почувствовал, что отец расстроен.
– Не знаю, Григорий, понял ли ты меня, – не отрываясь от работы, сказал Анисим. – Если ждешь ответа на свой вопрос, за белых я или за красных, так знай: ни за тех ни за других. – Анисим с силой протянул рубанок, стружка змейкой выстрельнула и, свиваясь, спрыгнула с верстака. – Ну чего не бывает, скажем, в семье, – повернулся Анисим к Грише лицом. – И поругаются, и подерутся – все бывает, жизнь прожить, не мной сказано, – не поле перейти. Но ведь не лишают друг друга жизни, не чинят раззор. А ведь государство – это тоже семья.
– А как тогда враги народа? – робко спросил Гриша.
– Да какие враги? Ну вот я, – перенес на себя Анисим, – ну, какой я враг? Какого народа?
– Ну ты не враг, а другие враги?
– И другие. Вы же с Сашкой поцапаетесь – разве вы враги друг другу?..
– Нет. Люблю я Сашку и Машку, хоть и деремся, – признался Гриша.
– Ну, а я о чем…
Гриша присел на корточки у порога.
– Я не о том, папаня, а помещики, капиталисты, угнетатели, с ними как? Враги они и есть враги!
– Вот чего, сын, не ведаю, не знаю и говорить не берусь. Неприятель он всегда неприятель. Возьми германца, не добили в тот раз, еще придется…
– Ну, а что, в нашей деревне так и не было угнетателей? – дотошничал Гриша. – В школе говорили – они везде были.
– У нас не было. Каждый жил своим хозяйством. Я уж тебе рассказывал, своим умом, своим трудом.
– Ни богатых, ни бедных, – вставил Гриша.
Анисим понял, что парню надо объяснить, как было именно у них в деревне.
– Богатых особо не было, но жили одни зажиточно, другие справно и бедных не было. На всю деревню в шестьдесят дворов был один, нет, вру, – одернул себя Анисим, – два двора, можно сказать, безлошадных. Ведь раньше Как жили: приступкой выше крыльцо, значит, и в квашне поболе замес. К кому уважение питали? Кто справно жил, умел хозяйство вести и хорошо Отечеству служил. А кто справно жил? Да тот, кто петуха будил, того и навеличивали, с тем первым и здоровались. А вот Пронька Кабанов – это один из бедняков. На вид поглядеть – мужик как мужик: красивый, но опустился – лень. На сенокос выйдет, в копну голову воткнет, пока солнце не обойдет. А хоть и встанет, то какую траву собьет литовкой, так вовремя не уберет – сгноит ее в валках. Потом бегает с вязанкой по деревне, сшибает навильники… А когда власть переменилась, в председателях ходил. Я уже этого не застал, и к лучшему. Глаза бы мои не смотрели, как он, сказывали, в хромовых сапогах с чужой ноги куражился по деревне. Ну это я забежал вперед. Про второй двор, что сказать, был у нас такой Дрозд, то ли фамилия, то ли прозвище. Все так и звали Дроздом. Так вот, как ни посмотришь, не толкет мужик – так мелет, не стучит – так прядет, и напряденного не видать. Углы у своего домишка поотпиливал на разжигу печки. Люди в праздник приодетые, словно река, текут в церковь, в соседнее село за три версты, а Дрозд все долбит. И баба ему под стать – зимой и летом одним цветом. Другой раз кто-нибудь скажет: «Ты бы, Варвара, умылась, престольный праздник». Ответ один: «Пусть богатые умываются»… Не знаю, где как, сын, а в Сибири бедняк – лодырь или недотепа. По-разному люди жили, это я тебе рассказал про нашу деревню. Но одно бесспорно было – вера была. Надежда была. Стремление.