ут. Вранье здесь процветает. Оно есть в некотором роде компенсация за утраченную реальность и единственно доступная форма творчества. Короче говоря, человек тут должен себя чувствовать «как дома», только дома, а «домом родным» для него должна стать чуждая для него среда, в которой его держат так, что даже сбежать из нее он уже не хочет, а если и захотел бы, то не смог бы. А если бы смог бы, то не обрадовался бы и т. д. В общем, тут хитрая диалектика. Читайте «Капитал» Маркса, особенно первый раздел. Насчет стоимости. С ней тоже нечто подобное происходило на ста страницах мелким шрифтом…
Первое время здесь развели всякого рода самодеятельность. Кружки. По примеру американцев устроили самодеятельный театр и студию рисования. И тут началось такое! За полгода местные художники обставили даже помоечных художников-нонконформистов Москвы, а театральная группа заткнула за пояс знаменитую Таганку, не говоря уж о такой шпане, как Малая Бронная и «Современник». Особым постановлением все это дело прикрыли. Рисовать в духе передвижников и играть по системе Станиславского психи… нет, не отказались, а просто не умели. Для этого надо было таланты иметь и много трудиться. А современные формы искусства никаких талантов и трудолюбия не требуют. Оставили только вокальную студию. От этих стервецов тут временами спасения нет. Поют похлеще Пьехи, Кобзона, Хиля и прочей безголосой швали. Одна потешная девица тут есть. Имма Сумак отечественная. Задирает подол, сует микрофон в задницу и шпарит весь репертуар Сопота. С первой до последней песни. И мужские, и женские. И здорово так, животики надорвете. Пляски еще оставили и футбол. Хоккей нельзя — клюшками дерутся, сволочи. Ансамбль песни и пляски даже на областном фестивале выступал, премию получил. А футбольная команда играет в лиге «Д» (по местной шкале). Это — второй принцип нашей здравницы: пусть дрыгают ногами и дерут глотку, но чтобы никаких проблем, никакого своеобразного видения и понимания.
Есть тут корпуса для «политических». Целых три. Кстати сказать, самые свободные. За исключением одной секции, о которой скажу потом. И что поразительно — свихиваются у нас в полном соответствии с принципами нашего строя, генеральной линией и последними установками. Я уже насобачился сразу определять, сколько человек тут сидит, стоит ему рот раскрыть. Раз говорит об увеличении приусадебных участков и разведении индивидуальных кроликов — два года, столько-то месяцев и столько-то дней. Как раз после апрельского пленума ЦК ВСП. А если поносит Картера за вмешательство в наши внутренние дела — три года, столько-то месяцев… Понятен принцип? Надо только газетную подшивку смотреть, и все. Подавляющее большинство свихивается вполне положительно, то есть начинают с удесятеренной силой превозносить мудрость Партии, Правительства и руководителей. И помогать им. Эти самые опасные. Их хватают сразу и изолируют. Но они здесь себя чувствуют превосходно, ибо верят в справедливость своего пребывания здесь. К тому же их тут (и только тут) охотно слушают. Их тут почти не лечат, зачем зря лекарства тратить?! Поскольку они поддерживают Партию и Правительство, любые лекарства их только укрепляют в вере и намерении служить светлым идеалам. Иногда их выписывают. Но внешнее общество принимает их без особого энтузиазма. Все они, как правило, бездарны в творческом отношении, почти ничего, кроме газет, не читают. Разве что Кочетова, Горького, Евтушенко, Маркова… Чисто эмпирические наблюдения подсказали третий фундаментальный принцип нашей здравницы: полную свободу бессовестности, беспринципности, безыдейности и т. п. В результате по уровню коммунистической сознательности наша психушка не уступит самому ЦК ВСП. Тут есть один тип, бывший профессор философии, который считает секретаря по идеологии диссидентом, и один бывший партийный секретарь, считающий диссидентов реакционерами. А вот, кажется, идет и наша уборщица. Ну, дай Бог, чтобы не последняя! Я же говорил, что теперь пойдет, как компот.
Насчет диссидентов я вас должен разочаровать, говорит Командированный. В секции специально для диссидентов держат настоящих психов, свихнувшихся на почве политики, но в обратную сторону. Это — ненормальные психи. Их строго охраняют, к ним никого не пускают в силу инструкции, а не потому, что общение с ними опасно для посетителей и для общества. Хотя они призывают к крайним мерам (строить новую революцию, ввести партийный максимум зарплаты, отменить закрытые распределители и персональные машины, выпустить на свободу Ленина, кидать бомбы в руководителей и т. д.), они фактически суть совершенно безобидные существа. И ужасно глупые. Я бывал там много раз и ни разу не встретил существа, разбирающегося в литературе или изобразительном искусстве, знающего иностранный язык, умеющего вообще прилично вести себя с другими людьми. Никто из них понятия не имеет о музыке. Это для них нечто несуществующее или блажь зажравшихся снобов. Единственное, что они признают, — это лагерные песни. В общем, это публика крайне неинтересная. Не понимаю, почему власти боятся их. Они неизбежны во всяком обществе, число их никогда не превышает априорно высчитываемую величину. Но они иногда выкидывают довольно опасные номера, возражает Стопкин. Помните, тот человек, переодевшийся в милиционера, хотел стрелять именно в Вождя. Помню, говорит Командированный. Но Вождь почему-то уезжает другой дорогой и подставляет вместо себя другого. Тут пахнет провокацией. Тут скорее не покушение провалилось, а от провокации почему-то решили отказаться. А взрыв у Мавзолея Ленина, не унимался Стопкин. Опять-таки не в Мавзолее, а снаружи, говорит Командированный. Взрывы в метро и в гостиницах серьезнее, но все равно это — капля в море сравнительно с Западом. Гораздо интереснее другое, продолжает Командированный. Сюда поступает довольно большое количество людей, которые не являются диссидентами в установившемся смысле слова. Они проходят специальную обработку в секретных корпусах. В эти корпуса никого не пускают. Мы не знаем, что вообще там творится. Часть этих людей затем поступает в отделения обычных сумасшедших. Но большинство исчезает неизвестно куда. Не надо нас пугать, говорит Жидов, страшными сказками. Мы уже не дети. Я вас не пугаю, говорит Командированный, ибо тут нет ничего страшного, кроме неизвестности.
Чем больше пили, тем серьезнее становился разговор.
Мы — народ-рассуждатель, сказал Командированный. Никто в мире не говорит столько впустую, сколько мы. Зайдите в любое наше учреждение. И вы засомневаетесь, стоит ли верить вывеске. Мы не столько решаем проблемы, указанные на этой вывеске, сколько болтаем о высшей политике, об искусстве, об американцах, о тряпках, об очередях, о психушках, о диссидентах, о взятках и вообще обо всем на свете. Разговаривают за рабочими столами, у приборов, в коридорах, в кабинетах, в туалетах… Особенно молодежь. Дымят сигарету за сигаретой и шпарят без умолку. Разговор есть наша основная способность и наше основное дело. Описать суть нашей жизни — значит записать наши разговоры.
Я вывел любопытную формулу, говорит Жидов. Оказывается, есть довольно строгая зависимость степени замкнутости и контрастности слоев от ранга территориальной единицы. Так, на районном уровне в начальство выйти легче, чем на областном. И вообще здесь переход из одного слоя в другой проще, чем на уровне города или области. И разница в уровне жизни между слоями не так велика. Как сказать, говорит Стопкин. Все зависит от способов измерения. Для районного масштаба, может быть, разница в сто рублей и в одну комнату жилья существеннее, чем разница в пятьсот рублей и в пять комнат в столице. И слоев там, в столице, куда больше. Так что есть переходные слои, что соответствует нашей районной размытости. Но в целом ты нрав. Чем выше ставки, тем серьезнее игра. Конечно, наше районное начальство живет паскудно с более высокой точки зрения. Но на своем уровне оно правдами и неправдами устраивается куда лучше, чем рядовые граждане. А возьми нашу городскую верхушку. Секретарей горкома, чинов из Горсовета, КГБ. Они живут дай Бог всякому. Не хуже столичного начальства, а то и получше. Правда, уже на гангстерской основе. Но все равно безнаказанно, значит, «законно». Мне Каплинский рассказывал, какие они там пиры закатывают. И насчет девочек не теряются. В столице, пожалуй, такое позволить себе они не могут, там на виду. Хотя… В общем, дай мне твои расчеты, я подумаю.
Война в Юго-Восточной Азии между коммунистическими странами ставит под сомнение тезис марксизма о природе войн, говорит Стопкин, значит, коммунизм не устраняет возможности войн. Тут надо мыслить диалектически, говорит Командированный. Войны и при коммунизме сохранятся. Но они будут справедливыми для всех участников. Это будут особые войны, дружеские.
Есть проблемы вечные как мир. Их любят ставить перед современниками самые бездарные и глупые писатели. Ставить, но не решать. Их дело — будить мысль, а не питать голодную пробудившуюся мысль готовыми продуктами творчества. Решать должны сами читатели. С помощью литературоведов и философов, которые сами тоже ничего не решают, зато знают, как эти вечные проблемы в свое время решали выдающиеся мыслители прошлого, не подозревавшие, что имели дело с вечностью. Вот, скажем, Ромео и Джульетта, говорит Стопкин. Любовь? Любовь. Проблема? Проблема. Трагедия? Трагедия. А Леночка… Это — дочка соседа по квартире… И Витька — это ее «мальчик»… Это что, не любовь? Не проблема? Не трагедия? Полностью согласен с тобой, говорит Жидов. Но объясни, в чем дело? Ничего особенного, говорит Стопкин. Девчонку после школы для стажа устроили в почтенное учреждение. Там ее совратил почтенный чин. Девчонка забеременела, хотя любила Витьку. И Витьке не давала, боялась забеременеть. А Витька ее любил. Обнаружилась беременность. Как быть? Свалила на Витьку. Витька повесился. Обнаружилось, он невинен. А чин ни при чем, не придерешься. Клевета, мол. В суд за клевету! Девочка что-то выпила. Жива осталась, но глядеть страшно. Одним словом, поехали! Чтобы Они там все сдохли!