, околачивающихся в районе дирекции? У меня серьезная работа. И физически я не… И морально-политически тоже не, сказал человечек из райкома. Вот вас и посылаем для воспитания. А насчет «бездельников» — это не вашего ума дело. И вообще, добавил Директор, вы в последнее время… В последнее время, оборвал я его резко, я получил пять благодарностей от дирекции и две премии. В совхоз я поеду, мне не привыкать. Я, между прочим, пятый раз посылаюсь на это… воспитание. А многие сотрудники моего возраста не были там еще ни разу. И вообще эта система посылки людей в деревню порочна и убыточна, я берусь это доказать неопровержимыми цифрами. Человечек сказал, что тут дело не в цифрах, а в политике и т. п. Во время этой беседы в кабинет вошел Сын, но со мной он даже не поздоровался.
В лаборатории спросили, зачем меня вызывали, хотя сами знали об этом отлично еще до моего прихода, ибо они сами решили «выделить» меня для этого дела. Я сказал, что посылают дышать свежим воздухом и питаться витаминами. Этот день я занимался вычислениями, касающимися нашего подшефного колхоза. Выезжает туда на время полевых работ до тысячи горожан. Дорога, питание, зарплата на производстве остается. Работают плохо. Болезни. Антисанитарные условия. Но удивительно, многие едут охотно. Почему? С работы удрать, из семьи смыться, попьянствовать на свободе, с бабами погулять и т. п. Найти разумное объяснение в силу массовости явления и разнородности его участников невозможно. Интересно, что перед отправкой нам каждый раз говорят, что поездки из городов на уборку урожая в деревню суть зримые черты коммунистического труда. То же самое говорят перед посылкой на овощные базы и в строительные отряды, перед субботниками. Трудно сказать, чего больше в таких уверениях — наивности, цинизма, идиотизма или презрения к нашим интеллектуальным способностям. И каждый раз нам напоминают о том, что утопические коммунисты прошлого и основатели «научного коммунизма» предсказывали это прекрасное явление будущего (с их точки зрения) светлого общества. Но почему, если они были такие умные, они не предсказали крыс и клопов, ужасающую бестолковость местного и вышестоящего начальства, идиотскую организацию труда, пьянство, разврат, очковтирательство? Отраб сказал по сему поводу (случайно возник разговор на эту тему на вечере у Сына), что не следует смешивать глубинную сущность процессов и мелкие, преходящие недостатки. В масштабах Страны и истории все это выглядит иначе, чем кажется нам, раздувающим негативные стороны дела. Все зависит от того, откуда смотреть на Страну и на историю, заметил я. Но мое замечание утонуло в гуле одобрения по адресу мудрой государственной мысли. Из присутствующих только я один регулярно участвовал в этих коммунистических формах труда. Не Считая субботников, относительно которых даже Отраб высказывал скептически-юмористические замечания. В Одном учреждении, сказал он, за время субботника собрали пустых бутылок на десять рублей, а на другой день уборщицы сдали пустых бутылок, оставшихся после ухода сотрудников, на двадцать.
Известно ли вам, говорил Забулдыга, что сонология (или снометрия) возникла сначала как хохма? В «Евангелии для Ивана», например, четко сформулирован принцип соответствия сновидений социальному статусу человека.
Я знаю, будете смеяться:
Нам даже сны по рангам снятся.
Пока не удостоен ты
Занять высокие посты,
Пока к чинам не приобщился,
То сколько бы во сне ни тщился,
Ты не узришь себя царем
И партбюро секретарем.
И потому, упившись в стельку,
Ляг под забором, не в постельку,
Пуская с храпом пузыри,
Сны предуказанные зри.
А почему? А потому, что состояние опьянения есть самое блаженное для мыслящего существа: оно приобщает к Богу. А сам-то Он пил? — спросил я. А как же, сказал Забулдыга. Он даже воду превращал в вино перед тем, как пить. Но Он никогда не надирался до такого свинского состояния, как мы порой, сказал я. Ваше утверждение недоказуемо, сказал Забулдыга. И неопровержимо. Впрочем, у меня есть большое подозрение, что Новый Завет сочиняли забулдыги вроде нас, а они несколько романтизировали фактический ход жизни. Если хотите, я могу обосновать свое предположение более подробно. Не надо, сказал я. Я готов его принять на веру.
Мы сидим на подоконнике в незнакомом подъезде. Жильцы, проходя мимо, зло смотрят на нас, шипят проклятия, грозятся милицией, но мы их игнорируем. Мы знаем, что они нас боятся как огня. И молят судьбу, чтобы мы помочились и сделали по-большому не у их двери, а у двери соседей этажом выше или ниже.
Согласно теории Великого Сновидца, сказал Забулдыга, когда мы прикончили трапезу и аккуратно завернули ее неизбежные отходы в газету, только младшие научные сотрудники без степени остаются подобными детям до защиты диссертации. Я еще не кандидат, сказал я. И не будьте им, сказал Забулдыга. Став им, вы покинете Бога, а Он покинет вас. Но ведь Его же все равно нет, сказал я. Из того, что Его нет, логически не следует, что Он не покинет вас, сказал Забулдыга. Аминь!
Я полный профан в музыке. Никогда не хожу на концерты. И больше десяти минут хорошую музыку вынести не могу. И это вовсе не потому, что у меня отсутствует музыкальный слух. Скорее, наоборот. В детстве у меня обнаружили какие-то незаурядные способности и хотели учить музыке. Но ничего не вышло: я начинал плакать и стремился убежать. Просто убежать куда-нибудь. Так и теперь. Как только я начинаю слушать хорошую музыку, во мне подымается звенящая тревога и тоска, и я убегаю. Музыка есть для меня самое высшее, что создали люди (а люди ли?), и я считаю для себя кощунством вообще говорить о ней. Если, конечно, это хорошая музыка, а не наша советская дребедень. Эту я могу слушать сколько угодно. Она на меня не действует. Она вообще не есть для меня музыка, и я не обращаю на нее внимания. А заговорил я о музыке потому, что сейчас праздник, юбилей какой-то. Повсюду грохочет… нет, не музыка, а песни советских композиторов. Сочинения, в общем. И я вспомнил Забулдыгу. Тогда тоже был какой-то юбилей. И тоже стоял грохот, ложно именуемый музыкой.
Что такое праздник, говорил Забулдыга. Для большинства населения праздник — это отдохновение от трудов, сытость, нарядность и развлечение. И как следствие — возвышенное состояние духа. Это состояние передается прочей части населения, праздной. Это по идее. А что мы имеем теперь? Работаем мы шаляй-валяй. Праздничная еда мало отличается от будничной. Одеваемся мы тоже примерно одинаково. Развлечения, как и еда и одежда, тоже дерьмо, но в изобилии. Мы их имеем ежедневно в избытке. Что получается? Ни праздников, ни будней. Сплошная однообразная серость и слякоть. Праздники теперь — лишь повод начальству потешить тщеславие, посидеть в президиумах, речи произнести. Понятие праздника в применении к нам утратило смысл. Так же, как понятие искусства — к этому идиотскому грохоту.
В общем так, сказал я. Но кое-что в праздниках все-таки есть. Например, общепринятая санкция на пьянство. Смотрите, сколько бухих, а в милицию не забирают. Компании собираются. Это подобие праздника, сказал он. Имитация, подделка. В этом нет возвышенности и одухотворенности, то есть главного. А теперь допустите на минуту, что на самом деле их принцип «каждому — по потребности» осуществится. Что будет? Кошмар! Серость и уныние возрастут во сто крат. Нет, это хорошо, что их принцип никогда не осуществится. Для человека всегда должно оставаться нечто труднодостижимое и желанное, достижение чего должно создавать праздник, причем это нечто должно быть общим для большинства населения.
Наш подшефный совхоз возник так. Коллективизация и вообще гениальная политика Партии в области сельского хозяйства, неуклонно проводившаяся в течение десятилетий, превратили этот некогда оживленный и зажиточный район в целину и труднопроходимые заросли. Когда еще более гениальная политика целинных земель в Казахстане и Алтайском крае провалилась, вспомнили, что под боком лежат пустые земли, когда-то дававшие Москве в изобилии овощи, фрукты, мясо. Устроили совхоз, согнав уцелевших жителей из уцелевших деревень в одно место. Дали машины, установки, планы. Дали десяток шефов — поставщиков «даровой» рабочей силы. Это — мы. Хотя мы обходимся государству в копеечку (нам платят зарплату на работе и здесь кормят), мы почему-то считаемся дешевой или почти бесплатной рабочей силой. Жизнь совхоза поставляла бы неистощимый материал для юмористов, если бы при этом не вставали волосы дыбом от нелепости и бессмысленности происходящего. Например, дорогие машины пропадают под открытым небом. Сеют и сажают намного больше, чем смогут убрать, и это известно заранее. Убирают намного больше, чем сохранят, и это тоже знают заранее. И иначе нельзя, ибо план, цифры, показатели, соцобязательства. Автоматические линии и установки работают гак, что народу с ними крутится больше, чем нужно было без них. Пьянство ни с чем не сравнимое. Встретить трезвого мужчину почти немыслимо. Без выпивки ни одна гайка не отвинчивается и не завинчивается. Всю грязную и трудоемкую работу сваливают на нас, городских. Молодежь любыми путями стремится удрать в город. Тучи бездельников ошиваются возле клуба и магазина. А нас почему-то считают паразитами, хотя мы все-таки как-то работаем. В общем, говорить на эту тему уже не хочется. Тошно. Но самое ужасное во всем этом — то, что местные жители в общем довольны своей жизнью. Старики и пожилые люди помнят, как было раньше, и рассматривают нынешнее положение как рай земной. Они не стремятся к лучшему. Они хотят одного: чтобы не было хуже. И боятся, что будет хуже, если… если диссиденты будут продолжать нападки на наш образ жизни и на власть.
Пришлось мне однажды беседовать с группой иностранцев, рассказывал Забулдыга. Кагэбэшники не успели меня убрать и подсунуть своих «произвольно выбранных» граждан, и иностранцы вцепились в меня. Я им кое-что выдал о нашей житухе теперь, кое-что из истории. Ну, обычное — лагеря, репрессии, психушки и т. п. Слушали, кивали, но явно скучали. Им, очевидно, надоело все это добро. Случайно я упомянул об очередях за туалетной бумагой. Бог мой, что тут начало твориться! Загалдели все сразу, руками замахали. И представьте себе, не поверили, сволочи. Решили, что это — явная клевета на наш строй. Потом кагэбэшники даже документы у меня не проверили. Посмеялись только. А один даже по плечу похлопал, сказал, что хотя я и дурак, но молодец.