Бочарова ждали. Воронцов курил, бегал по кабинету. Мирецкий сидел за столом, уставя локти на кипу чертежей, сцепив пальцы под подбородком. Разговор был не из приятных. Поручик сказал, что у Бочарова навряд ли деловая натура, у него слишком много фантазии, и, Николай Васильевич, он поддается только тем влияниям, которые противу порядка и закона.
— Но в Куляме он был благоразумен!
— Перестаньте с ним носиться. Стоит только рапортовать Комарову, и вы избавитесь от беспокойства, а Бочаров вспомнит о своем месте под луной.
— Ты же знаешь, что я не способен на такое. И потом — я его экзаменовал, он мог бы, когда пустим завод, стать необходимым производству. Михаил Сергеевич дал ему добрую школу.
— Он влюблен в Нестеровскую, — усмехнулся Мирецкий, расцепив пальцы, посмотрел ногти.
— Оставим, оставим это. А пока вы поедете вместе!
Мирецкий зевнул, опять окрестил пальцы. Поездка, о которой они почти не говорили, была безотлагательной. Из Бельгии под осень приплыли в Петербург два цилиндра к паровому молоту, станки для отделки орудий. До Нижнего Новгорода переправили их на платформах по железной дороге. Потом, по первопутку, гужом поволокли к Перми. И вот где-то между Осой и Оханском стопудовые махины намертво осели в снег. Лошади выламывали ноги, рвали постромки; мужики, уходя по пояс, толкали огромные сани, выбились из сил, разбежались. При обозе остался приказчик с тремя помощниками. Надо было вызволять драгоценный и спешный груз. Воронцов исхлопотал у губернатора предписание забрать из Оханского уезда достаточное количество крестьян и лошадей, передал его Мирецкому.
Едва Бочаров вошел, капитан сказал:
— Даю вам получас на сборы, выезжайте с господином поручиком. По дороге узнаете подробности.
— А если я осмелюсь отказаться? — удивляясь своему спокойствию, возразил Бочаров.
Воронцов не любил, когда ему перечили; глаза стали прозрачными, маленький рот дернулся. Но сдержался:
— Извольте причины?
— Дайте мне любую другую работу, лишь бы без разъездов.
— Сейчас все на этом заводе, Константин Петрович, заняты тем, что нахожу необходимым я, — подчеркнул Воронцов.
Оханский исправник взмок от усердия. Выразительный нос его вздулся, пуговки глаз увлажнились. Казаки подняты в ружье. По волостям кинулись нарочные — сгонять под Осу лошадей и мужиков. К Бочарову исправник еще с прошлых памятных событий проникся почтением, хотя предписание господина губернатора подал поручик: кто его знает, время смутное, благообразный человек может оказаться разбойником, а юнец чуть что не генералом.
— Не извольте беспокоиться, господин Бочаров, мы с понятием, все в аккурат исполним.
Мирецкий посмеивался, примостившись на подлокотнике дубового кресла, сценка его забавляла.
Заложили кошеву с сеном по дну, закутались в полушубки. Возница поднял к небу лешачью бороду, рукавицей подбил на голове шапку. Звякнули под дугой воркунцы.
Городом проехали скоро, а как выкатили в поле — дороги не стало. Лошади нутром находили ее, протыкая снег до колен, кошева переваливалась уткой, ныряла, поземка с шипеньем хлестала по боку. В лесу опять вздохнули посвободнее, возница подгонял лошадей диким голосом. Мирецкий наблюдал за Бочаровым: хотя от ветра посохли губы, крепится, только складочку собрал на лбу.
Странно — по Каме дорогу не заметало. Колючие полчища проскакивали ее, летели к берегу. Воркунцы забрякали во всю мочь, поручик даже привстал на колено. С разбегу взяли крутояр, слева почудились избы деревни, а потом опять пошел лес, но редкий, повырубленный, а кое-где хваченный гарью. Побежал голый, окостеневший от холоду березняк, по-болотному чахлый. И, у самого края его, странные белые холмики цепочкой.
Приседая в снегу, бежал к кошеве приказчик, размахивал шапкой, открывал рот, но ветер относил крики. Мирецкий выпрыгнул из кошевы, сбрасывая перчаткой снег с воротника. Бочаров тоже вылез, затекшие ноги покалывало.
— Хлебца бы, — набежал приказчик, — два дни не евши. — На заросшем худом лице его горели фиолетовые пятна.
— Скоро будет обоз, — сказал Мирецкий.
— Отпустите их в Оханск, — непослушными губами выговорил Костя.
— Без них что-нибудь в снегу потеряем, — обернулся Мирецкий. — Веди! — велел приказчику.
Возница добыл из-под облучка узелок:
— Бери, бедолага.
Приказчик схватил, торопливо зубами принялся развязывать.
— Езжай назад, — махнул Мирецкий вознице.
Жуя на ходу, приказчик заковылял по снегу, Бочаров и Мирецкий двинулись за ним. На взгорке под березами виднелся наскоро собранный шалашик, перед входом, заслоненный от ветра стенкой из сплетенных сучьев, — костер. Три мужика с облупленными лицами и красными глазами переминались с ноги на ногу.
— Обоз прибудет скоро, — строго сказал им приказчик.
Узелка в руках у него не было, за пазухой топырилось.
— Отдайте им. — Бочаров схватил приказчика за плечо. — Живо!
Приказчик недобро перекосил рот, однако бросил ослабевший узелок в снег, влез в шалашик следам за Мирецким. Мужики кусками глотали померзший хлеб, разгрызали лук. Костя смотрел на дорогу. Вечерние сумерки лоскутьями застилали впадины, лес сливался в оплошную стену. Поземка затихла, залегла под стволы.
— Волков много здеся, — ковыряя в зубах черным пальцем, заговорил один из мужиков, — спать не дают.
Костя присмотрелся: показалось, будто по снегу вместе с сумерками сторожко крадутся серые тени.
— А вчерась белого бирюка видали, — затряс бородой второй мужик, обнажая желтые осколки зубов. — Подобрался к огню и глядит человечьими зрачками. Я его головней — стоит. Аж обмерли со страху. Быть беде!..
Третий мужик, седоватый, бровастый, покачал головой:
— Волков-то бояться неча. Люди иные хищнея…
Снял рукавицы, присел подживить костер.
Поручик выбрался из шалаша совсем обеспокоенный. Ясно было, что придется расчищать дорогу до твердой земли, а по болотистым местам класть настилы из бревен. Сколько провозятся в снегу!
В лесу зафыркали кони, показался казачий отряд. Бровастый мужик крякнул, сплюнул, с опаской покосился на Бочарова. А казаки уже спешились у дороги, привязывали к березам коней, набрасывали попоны, рубили ветки. Стукоток, сытые хмельные голоса распугали тишину. Мужики у костра примолкли, съежились. Гуще запахло дымом, в потемках распушились хвосты огней.
Поручик предложил Бочарову место в шалаше, но тот отказался, кивнул на мужиков:
— Я с ними…
— Караульте огонь, гляди-и у меня, — погрозил мужикам приказчик и вполз в шалаш.
Костер поднимался, палил искрами. Бровастый приспособил над углями черный казанок со снегом, вытянул из-за кушака со спины топор; остальные тоже поднялись.
— Прости, господин, как тебя по батюшке, — обратился бровастый, — постереги воду, мы скоро обернемся. — И мужики канули в темноту.
Снег в казанке медленно расползался, та чугунным казался, то золотым. С резким шипом умирали в нем угольки.
Казаки у дороги завели какую-то дикую песню, но скоро угомонились. Бочаров смотрел на огонь, дрема теплом наплывала на веки, струйки пламени сливались в алый треугольник. И почудился белый волк, стоявший боком, повернувший к огню лобастую морду. Холодок промеж лопаток скользнул к пояснице. Костя выдернул головню, темнота отпрянула. Пенек в шапке снега! И все-таки жутковато, словно чьи-то зрачки уставились в спину.
Вода внезапно взбухла пеной, с шипеньем залила костер. Бочаров просунул палку под дужку казанка, стянул его, поскорее расшуровал угли. Они запищали, начали оживать. Ах ты, черт, чуть было не остался в темноте!.. Вернутся они или не вернутся?
Мужики возникли вместе в пределах огня, бровастый, отдуваясь, кинул два толстенных бревна, двое побросали охапки еловых веток. Ловко вогнали в снег у конца бревна четыре кола, уставили сверху еще одно, подгребли угли. Пламя опробовало дерево, змейками замелькало по нему.
Настелив хвою на снег, бровастый повел рукой:
— Скидавайте тулуп-то, жарко, небось, станет.
Под край тулупа подгреб хвои, заботливо подровнял. Косте и впрямь стало как будто теплее, он лег — мягко, удобно. И почему-то почувствовал себя спокойно, уютно под охраной трех незнакомых мужиков.
— Перед начальством-то опять встопорщился, — сказал бровастый, глянув на шалаш.
— Сгонят завтра со всех волостей. Лошадей побьют, пупы надсадят, — задергал бородой его сосед. — А сколь поденщины могли бы сробить. Ох, беда-а!
— Куды таки махины тащат? — Третий даже поднялся, чтобы посмотреть на утопший в снегу обоз. — Куды-ы?
Бровастый потянул его за полу:
— Закудахтал! Известное дело — везем на горбу, чтоб другим горб натирать…
Голоса сливались в монотонное бормотание, Бочаров, убаюканный, засыпал.
Наутро весь березняк вопил, тпрукался, матерился. Впрягали лошадей, тащили лопаты, веревки, снег вытоптали котлованом. Охрипший поручик метался в толпе, стараясь как-нибудь организовать ее, бегали, махали руками десятские, сотские; казаки седлали коней, наматывали на рукавицы плеточки. Мелькали лопаты, обнажались чудища, словно шкурами, обросшие рогожками. Бочаров пробрался к хвосту обоза, влез по колени в сугроб.
Крестьянские лошади, вытягивая хрящеватые шеи из хомутов, растопыривая ноги, тащили передние сани с цилиндром. Одни мужики жалели своих кормилиц, другие в остервенении хлестали их по чему попало.
— Разо-ом, разо-ом! — выпевал кто-то.
Десятские шумели вдоль обоза:
— Копать! Ступайте в голову, тудыть вашу! До земли копать!
Дорога шевелилась гигантской мохнатой гусеницей, проедая в снегах коридор, отпихивая в стороны снег.
Первая санная платформа нехотя потащилась вперед. Десятка два мужиков подталкивали ее, помогая лошадям. За ними двинулась другая, третья. Несколько саженей — и опять все встало, опять замахали лопатами.
Наконец, мокрые, с шапками за поясом, мужики впрягли шестерку лошадей в последние сани. На них был станок для нарезки казенной части ствола. «Стоило бы те, что полегче, пустить вперед, — подумалось Бочарову, — дорогу бы для цилиндров укатали».