Иван Ильич также отличился в ту ночь. Сперва он удивил гостей, внезапно затянув: «В деревне некогда барон».
— Щур! Щур запел! — закричали все, — когда это бывает, чтобы щур пел по ночам!
— Да будто я одну только песню знаю, — возразил разгоряченный вином Иван Ильич, — я умею и другие.
— Ну, ну, ну, покажи нам свое искусство.
Иван Ильич помолчал и вдруг начал басом: «Крамбамбули, отцов наследье»,{23} но так нескладно и странно, что общий взрыв хохота тотчас заглушил его голос, и он умолк.
Когда все разошлись, Веретьев отправился к Владимиру Сергеичу, и между ними произошел непродолжительный, уже упомянутый разговор.
На другой день Владимир Сергеич уехал очень рано к себе в Сасово. Целое утро провел он в волнении, чуть было не принял приезжего купца за секунданта и отдохнул только тогда, когда лакей принес ему письмо от Стельчинского. Владимир Сергеич несколько раз прочел это письмо — оно очень было ловко написано… Стельчинский начинал со слов: La nuit porte conseil, monsieur[10], — ни в чем не извинялся, потому что, по его мнению, он своего противника ничем не оскорбил: впрочем, сознавался, что накануне излишне погорячился, и кончил объявлением, что состоит в полном распоряжении господина Астахова (de m-r Astakhof), но сам уже удовлетворения более не желает. Сочинив и отправив ответ, исполненный в одно и то же время вежливости, доходившей до игривости, и чувства достоинства, в котором, однако, не замечалось ничего хвастливого, Владимир Сергеич сел за обед, потирая руки, с великим удовольствием покушал и тотчас же после стола отправился восвояси, не выслав даже подставы вперед. Дорога, по которой он ехал, проходила верстах в четырех от усадьбы Ипатова… Владимир Сергеич посмотрел на нее…
— Прощай, затишье! — молвил он с усмешкой.
Образы Надежды Алексеевны и Марьи Павловны предстали на мгновение его воображенью; он махнул рукой, отворотился и задремал.
VI
Прошло три месяца с лишком. Осень уже давно наступила; пожелтевшие леса обнажались, синицы прилетели, и, верный признак близости зимы, ветер начинал завывать и ныть. Но дождей больших еще не бывало, и грязь на дорогах не успела раствориться. Пользуясь этим обстоятельством, Владимир Сергеич отправился для окончания некоторых дел в губернский город. Утро он провел в разъездах, а вечером поехал в клуб. В огромной мрачной зале клуба встретил он несколько знакомых и между прочими старого отставного ротмистра Флича, всем известного дельца, остряка, картежника и сплетника. Владимир Сергеич вступил с ним в разговор.
— Ах, кстати, — воскликнул вдруг отставной ротмистр, — на днях здесь проезжала одна ваша знакомая, кланяться вам велела.
— Какая это знакомая?
— Стельчинская.
— Я ни с одной Стельчинской не знаком.
— Вы ее в девушках знавали… Она урожденная Веретьева… Надежда Алексеевна. Муж ее у нашего губернатора служил. Вы его тоже, должно быть, видали… Живчик такой, с усиками… Славную штучку подцепил, и с состояньем.
— Вот как, — проговорил Владимир Сергеич. — Так она за него вышла… Гм! А куда ж это они уехали?
— В Петербург. Она еще вам напомнить велела про какой-то билетик с конфетки… Что это был за билетик, позвольте полюбопытствовать?
И старый сплетник так и выставил вперед свой острый нос.
— Не помню, право, шутка какая-нибудь, — возразил Владимир Сергеич. — А позвольте узнать, где теперь ее брат?
— Петр? Ну, тому плохо.
Господин Флич возвел кверху свои маленькие, лисьи глазки и вздохнул.
— А что? — спросил Владимир Сергеич.
— Загулял! Пропал человек.
— А где он теперь?
— Совершенно неизвестно где. Уехал куда-нибудь за цыганками, это вернее всего. В губернии его нет, за это я ручаюсь.
— А Ипатов-старик, всё там же живет?
— Михаил Николаич? Чудачок-то? Всё там же.
— И всё у него в доме… по-прежнему?
— Как же, как же. Вот что бы вам жениться на его свояченице? Ведь это не женщина, это просто монумент, право. Хе, хе. У нас уж и поговаривали… что, мол, дескать…
— Вот как-с, — промолвил, прищурив глаза, Владимир Сергеич.
В это мгновенье Фличу предложили партию, и разговор прекратился.
Владимир Сергеич располагал возвратиться домой скоро, но вдруг получил с нарочным донесение от старосты, что в Сасове сгорело шесть дворов, и решился сам туда съездить. От губернского города до Сасова считалось верст шестьдесят. Владимир Сергеич прибыл в знакомый уже читателю флигелек к вечеру, тотчас же велел призвать старосту и земского, побранил их как следует, осмотрел утром место пожара, принял надлежащие меры и после обеда, поколебавшись немного, отправился в гости к Ипатову. Владимир Сергеич остался бы дома, если б не услыхал от Флича об отъезде Надежды Алексеевны; ему не хотелось с ней встречаться, но он был не прочь взглянуть еще раз на Марью Павловну.
Владимир Сергеич застал, как и в первое свое посещение, Ипатова за шашками с Складною Душою. Старик ему обрадовался; Владимиру Сергеичу показалось, однако, лицо его озабоченным, и речь его не лилась свободно и охотно, как прежде.
С Иваном Ильичом Владимир Сергеич переглянулся молча. Обоих их немножко покоробило; впрочем, они скоро успокоились.
— Все ваши здоровы? — спросил Владимир Сергеич, усаживаясь.
— Все, славу богу, покорнейше благодарю, — ответил Ипатов. — Одна Марья Павловна не совсем… того, всё больше в своей комнате находится.
— Простудилась?
— Нет… так. К чаю явится.
— А Егор Капитоныч? Что он поделывает?
— Ах! Егор Капитоныч убитый человек. У него жена умерла.
— Не может быть!
— В сутки умерла, от холеры. Вы бы не узнали его теперь, просто на себя не похож стал. «Без Матрены Марковны, говорит, жизнь мне в тягость. Умру, говорит, и славу богу, говорит; не желаю, говорит, жить». Да, пропал бедняк.
— Ах, боже мой, как это неприятно! — воскликнул Владимир Сергеич. — Бедный Егор Капитоныч!
Все помолчали.
— Ваша соседка, я слышал, замуж вышла, — заговорил Владимир Сергеич, слегка покраснев.
— Надежда Алексеевна? Да, вышла.
Ипатов косвенно посмотрел на Владимира Сергеича.
— Как же… как же, вышла и уж уехала.
— В Петербург?
— В Санкт-Петербург.
— Марья Павловна, я думаю, скучает по ней? Кажется, она очень с ней была дружна.
— Конечно, скучает. Без этого нельзя. А впрочем, что до дружества касается, скажу вам, девичья дружба еще хуже мужской. Пока на глазах, хорошо, а то и поминай как звали.
— Вы думаете?
— Да, ей-богу так. Вот хоть бы Надежда Алексеевна. Как уехала, ни одного письма к нам не написала, а ведь как обещалась, божилась даже. Правда, ей теперь не до того.
— А давно она уехала?
— Да, уж недель шесть будет. На другой же день после свадьбы ускакала, по-иностранному.
— Говорят, и брата ее тоже здесь нет? — проговорил Владимир Сергеич немного погодя.
— Да, тоже. Ведь они люди столичные, станут они долго в деревне жить!
— И неизвестно, куда он уехал?
— Неизвестно.
— Пощебелил, да и за щеку,{24} — заметил Иван Ильич.
— Пощебелил, да и за щеку, — повторил Ипатов. — Ну, а вы, Владимир Сергеич, что поделывали хорошенького? — прибавил он, оборотясь на стуле.
Владимир Сергеич начал рассказывать о себе. Ипатов его слушал, слушал и воскликнул наконец:
— Да что ж это Маша нейдет? Иван Ильич, ты бы сходил за ней.
Иван Ильич отправился вон из комнаты и, вернувшись, объявил, что Марья Павловна сейчас придет.
— Что, у ней голова болит? — спросил Ипатов вполголоса.
— Болит, — ответил Иван Ильич.
Дверь раскрылась, и вошла Марья Павловна. Владимир Сергеич встал, поклонился и от изумления не мог произнесть слова: так изменилась Марья Павловна с тех пор, как он ее видел в последний раз! Румянец исчез с ее похудевших щек; широкая черная кайма окружила ее глаза; горько сжались губы, всё лицо ее, неподвижное и темное, казалось окаменелым.
Она подняла глаза, и в них не было блеску.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил ее Ипатов.
— Я здорова, — отвечала она и села к столу, на котором уже кипел самовар.
Владимир Сергеич порядком-таки поскучал в тот вечер. Да и все были не в духе. Разговор принимал всё такой невеселый оборот.
— Ведь вишь, — сказал, между прочим, Ипатов, прислушиваясь к завываньям ветра, — какие ноты выводит! Лето-то уж давно прошло; вот и осень проходит, вот и зима на носу. Опять завалит кругом сугробами. Хоть бы поскорее снег выпал. А то в сад выйдешь, тоска нападет… Словно развалина какая-то. Деревья ветками стучат… Да, прошли красные дни!
— Прошли, — повторил Иван Ильич.
Марья Павловна молча посмотрела в окно.
— Бог даст, вернутся, — заметил Ипатов.
Никто не отозвался ему.
— А помните, как здесь тогда хорошо песни пели? — сказал Владимир Сергеич.
— Мало ли чего! — вздохнув, ответил старик.
— Но вы бы могли, — продолжал Владимир Сергеич, обращаясь к Марье Павловне, — у вас такой прекрасный голос.
Она не ответила ему.
— А что ваша матушка? — спросил Владимир Сергеич Ипатова, не зная уже, о чем вести разговор.
— Слава богу, перебивается помаленьку при своих недугах. Еще сегодня в колясочке каталась. Она, доложу вам, как надломленное дерево, скрып да скрып, и глядишь, иное молодое, крепкое повалится, а оно всё стоит да стоит. Эх, хе, хе!
Марья Павловна уронила руки на колени и наклонила голову.
— А всё же плохое ее житье, — заговорил опять Ипатов, — справедливо сказано: «Старость не радость».
— А молодость не в радость, — промолвила Марья Павловна словно про себя.
Владимир Сергеич хотел было вернуться на ночь домой, но такая сделалась на дворе темнота, что он не решился ехать. Ему отвели ту же комнату наверху, в которой он три месяца тому назад провел беспокойную ночь по милости Егора Капитоныча…