– Кто такой? – спросил сержант.
– Какой-то пэдди, – ответил один из конвоиров. – Задержан с деньгами и холодным оружием. Врет, что получил деньги от лорда-мэра.
Лиама приковали наручниками к какой-то трубе, после чего конвоиры ушли.
– Пэдди, или ты мне все расскажешь, – сказал Лиаму сержант, – как есть, или я тебя так отмудохаю, что ты сдохнешь в страшных муках. Расскажешь же?
– Да, сэр, – ответил Лиам.
– Сэр? – переспросил сержант и ударил Лиама под дых, отчего тот скрючился от страшной боли и совсем не мог дышать.
– Меня зовут сержант Клич! – проревел сержант. – Сэры – это офицеры-белоручки. Бойся не их, бойся меня, ирландская свинья. Ясно тебе?
Лиам, как мог, закивал. Сержант подождал немного и снова начал допрос.
– Откуда у тебя деньги? – спросил он. – От кого ты их получил? Кто руководит мятежом?
Каждый вопрос сопровождался сокрушительным ударом.
– От лорда-мэра, спросите у его супруги! – воскликнул Лиам. – Не знаю я ни о каком мятеже!
– Тогда откуда у тебя такие деньги, свинья? – прорычал сержант.
– Получил за работу! – ответил Лиам и получил новую порцию ударов.
– Вот что. Или ты мне скажешь всю правду, или я тебя убью. Понятно тебе, свинья? – и сержант ударил Лиама так, что тот потерял на минуту сознание.
Лиам очнулся от воды, которой его облил Клич, и вдруг понял – что бы он ни сказал, ему все равно не поверят. И тут в нем проснулась давно забытая ирландская жилка – он решил, что лучше пусть умрет, но оговаривать он никого не будет. А Клич продолжал орать:
– Кто тебе заплатил, свинья? Кто твой начальник? Когда начнется мятеж?
И вдруг Лиаму повезло. В комнату вошел незнакомый офицер и двое солдат, которые волокли другого несчастного, окровавленное лицо которого ему было смутно знакомо. Лиам узнал своего старого знакомого Тима О’Лири, подмастерья у соседа-кузнеца.
– Кто у тебя такой, Клич? – брезгливо спросил офицер.
– Какой-то пэдди, – ответил сержант. – Очень уж упрямый.
– Ничего не рассказал? – отмахнулся офицер. – Ладно, пусть немного отдохнет в номерах. Обработай-ка лучше пока вот этого.
С Лиама сняли цепь – сломанная правая рука при этом заболела так, что он потерял сознание.
Очнулся он в тесной камере где-то в сто квадратных футов[4] в окружении таких же окровавленных людей – мужчин и даже женщин. Да, подумал он вскользь, даже если я отсюда выйду, то правая рука сломана, три пальца на левой – тоже, половины зубов не хватает, все тело болит… Работать если и смогу, то нескоро, и кто будет кормить маму, бабушку и малых? Да и с Ребеккой придется распрощаться – зачем ей калека?
Соседи его тихо переговаривались. Он узнал, что некоторых схватили на улице, как и его, а других выволокли прямо из их домов и квартир. Вот так, горько усмехнулся про себя Лиам мой дом – моя крепость…
Тем временем из небольшого зарешеченного окошка все явственней несло гарью, а в камеру то и дело вталкивали все новых и новых несчастных. И последним – точнее, последней – оказалась женщина в рваной окровавленной одежде. И больше по тому, что осталось от юбки из синего шелка, которую он купил ей две недели назад, чем по ее окровавленному лицу, покрытому синяками, он узнал в ней свою Ребекку.
– Лиам… – пробормотала она. Он протиснулся к ней, как мог, и попытался ее обнять левой рукой, но она его оттолкнула.
– Милый, не надо, – простонала Ребекка, – я грязная, не трогай меня!
– Что случилось, милая? – спросил Лиам и вдруг увидел запекшуюся кровь на подоле юбки.
– Я пошла в последний раз за мясом, и они меня… – и Ребекка заплакала. – Не трогай меня, я грязная! Никто теперь не возьмет меня замуж!
Лиам встал перед ней на колени, обнял ее ноги и прошепта:
– Ребекка, мне все равно – ты ни в чем не виновата, и мое предложение остается в силе. Если мы выйдем отсюда, и если я тебе еще буду нужен, такой, каким они меня сделали, будь моей женой!
Ребекка неуверенно закивала.
А про себя Лиам подумал: «Теперь я сделаю все, что в моих силах, чтобы отомстить этим английским сволочам! Помню, как в Корк приезжал мой кузен Фергус из Белфаста и звал нас всех на борьбу с англичанами. Я тогда его прогнал, а теперь оказалось, что он все-таки был прав… Господи, на все воля твоя! Да вернется в Ирландию ее законный король, и да очистит он наш Изумрудный остров от проклятых супостатов! И я первым пойду под его знамена…»
25 (13) декабря 1877 года. Корк
Сэмюэл Клеменс, журналист и писатель
Позавчера вечером после обильного ужина я сходил в ирландский паб недалеко от гостиницы. Тёмное пиво в стаканах (да, «Мёрфи» и «Бимиш» оказались еще вкуснее «Гиннесса»!), беседы о литературе и философии с моими соседями по барной стойке. Все было почти как в Дублине, разве что некоторые разговаривали между собой на незнакомом языке.
– Это гэльский, – пояснил мне Майкл Коннелли, один из моих собеседников. – Видите, в Дублине вы его не услышите, а здесь кто-то его еще знает. И правильно – наши предки столетиями разговаривали на этом языке, а мы его усиленно пытаемся забыть. Ведь для англичан мы – не более чем скоты. Вы слышали, что когда герцогу Веллингтону сказали, что он ирландец, он ответил, что можно родиться в стойле и не быть лошадью.
Майкл был очень похож на лепрекона – забавного персонажа из ирландских сказок. Маленький, пузатый, одетый в зеленый пиджак и в галстук в горошек… Но он врач, как мне сказал другой мой сосед, причем лучший в Корке. Он единственный католик, у которого лечатся высокопоставленные протестанты; впрочем, бери выше – его пациентами являются и мэр, и даже сам граф Коркский – с семьями, понятное дело. Теперь же его вызывали к какому-то богатому постояльцу из моей гостиницы.
А сейчас мы обсуждали ирландскую историю и древний ирландский эпос. Точнее, Майкл говорил, а я слушал, так как ничего умного сказать не мог. Впрочем, другой мой сосед – некто Лиам Мак-Сорли, пусть и всего лишь ученик мебельщика, знал немногим меньше, чем Майкл, хотя и утверждал, что гэльский – пережиток древности, и чем скорее все заговорят по-английски, тем лучше. Впрочем, оба они считали, что при королях Ирландия жила хорошо, а Майкл рассказал мне про Эдуарда Брюса, последнего высокого короля Ирландии и брата Роберта Брюса, историю которого я уже где-то слышал.
После четырех или пяти кружек портера спалось очень хорошо, и проснулся я в весьма неплохом расположении духа, без тени похмелья. Вчерашнее утро было теплым и солнечным. Я подумал с ужасом, что в Коннектикуте сейчас снега по колено, если не по пояс, и морозы такие, что каждый раз перед выходом из дома я себя спрашиваю, почему мы вообще уехали из Калифорнии…
Впрочем, в Лондоне снега, наверное, до сих пор нет, но лучше уж хартфордские морозы, чем лондонский смог. Да и Оливия не хочет жить нигде, кроме как в Нью-Йорке или Коннектикуте. А для меня ее счастье и счастье моих детей – самое главное в жизни. Иначе я бы, наверное, принял предложение моего друга Александра, тем более что в Константинополе, по его словам, снег – редкость, да и вообще погода почти как в Калифорнии.
После завтрака я пошел в последний раз по магазинам. Для девочек я купил две смешные куклы, изображающие лепреконов – с рыжими волосами, в зеленой одежде и в зеленых же шляпах. Для Оливии – пальто из фетра, сделанного из лучшей арранской шерсти. Для себя – костюм из ирландской шерсти, шерстяной же ирландский берет, бутылку местного виски и книгу по ирландской истории. Для сэра Лаури у меня была заготовлена бутылка крымского портвейна и коробка кубинских сигар.
Почему-то получилось так, что в Константинополе кубинские сигары оказались и лучше, и дешевле, чем в Нью-Йорке, хотя Нью-Йорк намного ближе к Кубе, чем Константинополь. А еще у меня на дне одного из чемоданов вдруг нашелся нож Боуи в подарочных ножнах, который я взял с собой для подарка кому-нибудь из югороссов. Но будучи в Константинополе, так и не сумел найти, кому его подарить.
Вскоре я заметил одну странную вещь – центр города был оцеплен солдатами в красных мундирах. Они ничего не делали, просто стояли на мостах, ведущих в Старый город. Впрочем, на мне это не отразилось – в Старом городе было все, что меня интересовало: и рестораны, и пабы, и магазины…
Ужин в гостинице был отменным. По старой традиции, в сочельник не подавалось мясо, но рыба в Ирландии была замечательная, свежая и вкусная… После ужина я сходил в близлежащий собор Святого Финна Барре на службу сочельника. Я давно уже не религиозен, и для меня это было скорее культурным мероприятием. Единственный случай в последнее время, когда я действительно вспомнил Господа, был в Константинополе – во время службы в соборе Святой Софии и церкви Святой Ирины. Хоть служба и велась на незнакомом мне языке, я все время чувствовал совершенно незнакомый мне религиозный экстаз, как будто сам Господь приблизился ко мне.
После службы я пошел обратно в гостиницу. На улице вдруг явственно запахло гарью, а на севере и западе на небе отчетливо виднелось зарево. Более того, оттуда иногда были слышны выстрелы.
Когда я спросил об этом в гостинице, портье сказал мне, что, судя по всему, где-то в католических трущобах разгорелся пожар.
– Да, но сразу в двух местах, – сказал я. – К тому же еще и выстрелы…
– Сэр, скорее всего, стреляют, чтобы отогнать мародеров. А горит у них там часто – вы бы знали, что вытворяют эти католики из трущоб, напьются и подожгут по пьянке дом, а дома там расположены скученно…
– Неужели у вас нет пожарной службы? – спросил я.
– Есть, конечно, – ответил портье, – но она не поедет в трущобы. Вот если будет опасность, что огонь перекинется на районы, где живут приличные люди… Наш новый лорд-мэр, Барри Шихан, приказал им тушить пожары и у католиков. Только они обычно этого не делают, говорят, их повозки не проходят через тамошние узкие улицы. Слышал я, что вроде католики что-то себе придумали, какую-то службу, знаете ли… Они и потушат.