Вечером того же дня, предупредив Жданова о том, что у меня намечен важный ужин с партнёрами, я отправилась в далёкий спальный район Москвы.
Тот же самый тесный двор. Но, по-видимому, благодаря отсутствию сугробов с парковкой было чуть проще, чем зимой. Перекрывать дорогу никому не пришлось. Я позвонила на мобильный Жану прямо из машины, чтобы сообщить о своём приезде. Он воодушевился и сказал, что сейчас же спустится и встретит меня. Через минуту он уже подавал мне руку, приглашая выйти из машины.
– Ты уверен, что это хорошая идея? Может быть, мне уехать прямо сейчас? – Я как будто спрашивала у Жана разрешения не ходить на этот ужин.
– Да ты что! Тебя уже все заждались. Время – почти восемь!
– Ну уж извините, в ваше захолустье из центра города добраться не так-то просто, – пробурчала я, следуя за Жаном к подъезду.
Когда мы уже подходили к потёртой, истерзанной собачьими когтями двери квартиры, мне захотелось развернуться и бежать отсюда. Между тем Жан распахнул передо мной дверь, и в нос мне ударило множество неприятных запахов, из которых я чётко могла различить запах псины, подгорелого подсолнечного масла и детской отрыжки. Я затолкала Жана первым и прошла в дом лишь после него.
Интерьер квартиры, по крайней мере прихожей, заставил меня инстинктивно поежиться – очень не хотелось случайно коснуться засаленных стен или мебели. Обстановка была очень бедная, как мне показалось, ещё советских времён. Я подозревала, что такие допотопные интерьеры порой встречаются даже в современной Москве, но с трудом представляла, как можно было жить в таком свинарнике. Обои, видавшие времена перестройки, были ободраны во многих местах. Рисунок на них стёрся, бумага грязно поблёскивала и лоснилась. Потолок был не просто жёлтым, а жёлто-серо-коричневым. Видно, квартира пережила не один потоп, но мало кого из хозяев это когда-либо смущало. По углам свисала паутина, по швам плинтусов голубела плесень. Нечищеная обувь была свалена в одну большую кучу. Под всю верхнюю одежду, включая пальто, которое Жан аккуратно снимал с моих плеч, пока я заворожённо разглядывала его жилище, было отведено всего три кривых крючка в стене, которые того и гляди готовы были рухнуть под тяжестью множества курток. Оглядываясь по сторонам, я не могла поверить, что в этой квартире Жан проживает со своей семьёй. Жан, который так уютно и со вкусом обставлял нашу съёмную квартирку. Более всего, конечно, было непонятно, как в этот хлев, пусть и трёхкомнатный, можно было приглашать гостей. Но нужно было отдать должное хозяевам. По едва уловимым признакам было заметно, что в квартире всё же прибирались незадолго до моего прихода: в воздухе стоял запах хлорки и ещё каких-то моющих средств.
Пока я разглядывала пол, прикидывая, что бы такое придумать, дабы не разуваться и не ходить по нему босиком и уж тем более не влезать в какие-нибудь чужие драные тапочки, навстречу мне выбежала приятная полная женщина средних, хотя нет, скорее даже преклонных лет. Я чуть было не поинтересовалась у Жана: «А это кто?» Но женщина опередила меня и залепетала так быстро, что я даже слова не успела произнести:
– Риточка, дорогая вы наша, лапушка! Как я рада вас видеть, спасительница вы наша! Жаник так много о вас рассказывал! Такая честь видеть вас в нашем доме. Не знаю, как благодарить вас за исцеление нашего сыночка!
Я была ошеломлена. Естественно, я поняла, что это бесформенное существо женского пола и является женой Жана, раньше, чем она закончила причитать. Но лишь потому, что это не мог быть никто другой, – Жан совершенно чётко дал понять, что дома меня ждут его жена и сыновья.
– Дорогуша, пожалуйста, не разувайтесь! Проходите на кухню, – сделала она пригласительный жест.
Я уже и не собиралась разуваться, но и добро хозяйки получить не мешало. Последний раз я, не разуваясь, проходила в квартиру, наверное, лет двадцать назад, ещё в школьные времена, когда мы собирались «на хате» у одноклассников, родители которых уехали на дачу, чтобы попеть песни под гитару, побаловаться «Балтикой-девяткой» и покурить «не взатяг» первые сигареты. Да, пожалуй, подобную убогую обстановку в квартире я видела только у пары одноклассников из не самых состоятельных семей, и было это в далёких девяностых годах. С трудом скрывая брезгливость, я проследовала в замызганную ванную, чтобы помыть руки. Вытереться предложенными полотенцами я не рискнула. Потёрла ладони об собственные джинсы.
На кухне началась настоящая пытка. Посуда, приборы и стаканы были покрыты уже впитавшимся слоем жира. Заветренный оливье облюбовали мухи. Водка в графине (единственный предложенный напиток) имела желтоватый оттенок. Но отказываться от угощений было неприлично. Нужно было хотя бы пригубить.
Глотая безвкусные салаты и обжигающее горло пойло, я старалась не думать о своей телесной оболочке, подвергшейся таким истязаниям. Вместо этого я жадно рассматривала хозяйку дома Анну, пытаясь найти в ней хоть что-то, что могло когда-то привлечь Жана и не даёт ему бежать со всех ног от неё сейчас. Она должна была быть моей ровесницей, но на её фоне я чувствовала себя девочкой. Бессчётное количество лишних килограммов делало её фигуру шкафоподобной. Сама Аня подчёркивала этот недостаток широкой рыночной блузой и обтягивающими чёрными капри. Её волосы видали множество неудачных покрасок в блондинку, но, судя по отросшим чёрным корням, женщина уже более полугода не экспериментировала над цветом волос. Также я отметила, что макияж был нанесён весьма неумело, скорее всего, исключительно по случаю моего визита. Маникюр отсутствовал вовсе, и лишь маленькие островки красного лака на неровных ногтях говорили о том, что их обладательница в далёком прошлом пыталась его сделать.
Зато говорила Аня без умолку. Мы с Жаном лишь изредка многозначительно переглядывались. Впрочем, даже этого хозяйка заметить не могла, поскольку была слишком увлечена своими рассказами о сыновьях, о том, как тяжело было бороться с болезнью старшего до моего появления, и о своём замечательном во всех отношениях муже. При этом она то и дело подкладывала нам салаты, подливала водку в рюмки (хорошо, что не в гранёные стаканы) и предлагала румяные пирожки только что из духовки (единственное, что, по крайней мере на вид, не вызывало эстетического отвращения).
Я несколько раз порывалась уйти, сославшись на поздний час, но Аня никак не хотела со мной расставаться. Когда я наотрез отказалась дальше пить, поскольку я за рулём, а символическая доза, на которую я вначале согласилась, давно себя исчерпала, она принялась показывать мне альбомы с фотографиями начиная со своих детских. Жан наблюдал за нами молча, но мне казалось, что картина его удовлетворяет, как если бы он хотел, чтобы мы с его женой подружились.
В двенадцатом часу я всё же вырвалась из цепких Аниных объятий, в которых она долго душила меня на прощание. Жан вызвался проводить до машины. У лифта он ещё раз поблагодарил меня:
– Спасибо, что ты приехала. Это очень многое значило для Ани и для меня.
– Я всё же считаю, что это была не очень хорошая идея. Мы с твоей женой абсолютно разные люди. Сделать из нас подруг невозможно. Глупая затея. – Я была так раздосадована тем, что мне довелось увидеть этим вечером, что злость уже просто кипела во мне. Я была почти готова выплеснуть всё своё негодование на Жана за то, что он посмел связать свою жизнь с этой деревенской простушкой, но он, кажется, решил меня опередить.
– Я, конечно, не слепой и понимаю, что Аня не является девушкой твоего гламурного круга, но в душе она прекрасный добрый человек.
– Я не спорю, но скажи мне, что мешает хорошему человеку внимательнее относиться к своей внешней оболочке? – Я еле удержалась, чтобы не упомянуть также об убранстве дома, но вовремя остановилась, ведь уже через секунду я пожалела и о том, что упомянула о внешности Ани. Я понимала, как глупо указывать Жану на это, как будто за столько лет совместной жизни он не замечал её непривлекательности, а сейчас от моих слов у него вдруг откроются глаза и всё изменится. Да, это был отчаянный, заранее проигрышный и по-детски несостоятельный аргумент с моей стороны, на который я незамедлительно получила сокрушительный отпор.
– Марго, – Жан называл меня так, только когда заводил серьёзные разговоры или злился, поэтому я невольно напряглась. – Эта женщина пережила страдания, которые тебе и не снились, поэтому никто не вправе упрекать её за внешний вид, тем более ты.
Я не верила своим ушам. Жан, причина всех моих душевных переживаний, говорит мне о том, что я понятия не имею о настоящих человеческих страданиях?! Вместо истинной благодарности, он бросил мне небрежное «тем более ты». Я открыла было рот, чтобы возмутиться, но он тем временем продолжал:
– Я всегда терпеть не мог эту вашу с Жанкой черту – судить о людях по одёжке. По макияжу, по причёске. И поверь мне, я заметил, с каким пренебрежением ты разглядывала Аню. А это ведь Жанка приучила тебя обсуждать всех и каждого с ног до головы, обращая внимание на человеческие качества в последнюю очередь.
Услышав упоминание о Жанке, я тут же забыла всё, что было сказано перед этим, и, едва унимая дрожь в теле, процедила сквозь зубы:
– На твоём месте я бы никогда не называла её имени в моём присутствии. Если я ни разу не припомнила тебе вашу связь, это не значит, что этого не было.
– Для меня этого действительно не было. И я был благодарен, что у тебя хватило мудрости вычеркнуть этот эпизод из моего прошлого так же, как это сделал я.
– Как, по-твоему, я могла вычеркнуть из жизни предательство двух самых близких мне людей? Ты не представляешь, как больно мне было с этим жить!
– Предательство?! – Жан залился краской от, казалось бы, переполняющего его негодования. – Да ты прыгнула к Жданову в постель намного раньше, чем…
Жан не успел договорить, потому что получил от меня смачную пощёчину. Конечно, можно было обойтись и без неё, но объяснять в который раз, что со Ждановым я оказалась, чтобы спасти его, Жана, шкуру, у меня просто не было сил. В тот момент я даже не видела выражения его лица, потому что тут же развернулась и выбежала на лестничную клетку. Незаметно преодолев несколько лестничных пролётов, я остановилась и прислушалась. За мной никто не следовал. Тогда я на автомате вызвала лифт и спустилась на первый этаж.