руд. Вышки издавали интересный приглушенный звенящий лязг, словно завод по бутилированию, который слышно на ветру на пятикилометровом расстоянии. Вода местами казалась мелкой, местами – глубокой. Одни пруды украшал собственный столб – или пара ив либо коров; у других бродила одинокая болотная курица. Если подойти поближе, то они все выглядели недавними; все – без пляжей, словно воду залили в травянистую впадину только прошлой ночью. Они поблескивали на стеклянном свету.
В двух километрах от городка, где земля резко проваливалась лесистыми склонами, обращенными на север, Виктория слышала, как мужчина кричит в деревьях «Мойя!» – а может, «Вийя!» Голос был легким, с какой-то незнакомой ей мидлендской интонацией. Голос с радушным оттенком тенора; ласковый, ни в коем случае не властный, но все же по сути требовательный. Так могли звать и женщину, и собаку. Вряд ли ребенка. На миг Виктории померещилось, что она увидела хозяина голоса – невдалеке, легко шагающего вниз по склону с руками в карманах. Она помахала.
– Замечательное утро, правда?
Ноль внимания; и, хоть ей все равно пришлось следовать за ним, потому что туда вела тропинка – сперва завиваясь через дубы, березы и падуб, а потом – через ясень и вязы, – она так никого и не догнала. Потом она слышала его время от времени, то близко, то далеко, кличущего своего непослушного компаньона из какой-нибудь заросшей горной воронки или заброшенной печи для обжига известняка. Лес был мягким. Его случайным образом рассекали ленивые ручейки. Под сфагнумом, папоротником и коростой опавшей листвы на черной грязи лежала та смятая и парадоксальная страта, из которой почти тысячу лет выдалбливали местный доход. Уголь – для цистерцианцев в аббатстве; потом – известняк; потом – железо и глина для фабрикантов с их речами в духе Кремниевой долины, с их обещаниями будущего, с их поместьями под названиями «Парадиз» или «Рай». Дальше, над старой железнодорожной веткой в конце карьера, брызгал худосочный водопад; во мху электрически флуоресцировал свет. Никакой живописности, как можно было ожидать. Поэтому, услышав «Майра!» совсем близко и где-то сзади, Виктория вздрогнула и пошла домой, где перекусила кукурузными хлопьями и довольно внезапно для себя заснула на диване.
Проснулась уже днем. Ей что-то снилось, но она не помнила что.
Первым делом она услышала «Поди сюда!» сразу перед домом.
Подскочила и уставилась на улицу. Ничего. Воздух стал влажным; запахло бензином. Она никого не видела. Перешла к задней двери, но ту опять заклинило.
– Мойа? – Затем пауза и уже удаляясь от Виктории: – Войа!
Намного позже, перед самыми часами закрытия, под завершение этого загадочного дня, ей снова послышался звавший голос, прямо через дорогу, а потом – слившийся с общим шумом городской ночной жизни. Она как раз сортировала вещи матери: тут – коробка с куклами, там – стопка фотографий из 1970-х в бумажных конвертах, пролившиеся на пол передней комнаты передержанные лица. Она подошла к окну, но смотреть там было не на что. Слышалось только, как вдоль по всей улице в последний раз опустошались и заново наполнялись пабы, словно в перильстатике. «Подь сюда. Подь сюда». Вернется ли к нему Вийа или Мойра? Кто кого наказывал? Попробуй угадай. Виктория попыталась представить собаку – патердейл-терьера, парсон-рассела – с грубой шерстью, извалявшегося в грязи, упрямого – все еще полного сил после целого дня в лесу; но в итоге воображения хватило только на какую-то незадачливую сельскую готку, тощую, но со слоем мягкого жирка под белой-пребелой кожей, для которой не обращать внимания на свое имя, доносящееся из дверей паба, – это еженедельный бунт против слишком тугих уз. Виктория передернулась, закрыла ставни, собрала фотографии. Написала Шоу.
«Я чувствую вокруг разные пространства. Пространство на чердаке, пространство в подвале, пространство на площадке первого этажа, которое отличается от пространства площадки на третьем не просто формой, но и тишиной, и резонансом, и тем, как движется воздух. Обожаю этот дом! Сижу на лестнице и читаю в солнечном свете. Здесь у меня столько тишины. Словами не передать, какое это облегчение после Лондона!»
Потом добавила:
«Впрочем, местные могли бы быть и поспокойнее».
Виктория двигала материну мебель по спальне, пока ее не устроила расстановка. Она знала, что никогда не сможет жить с полками, выпятившими напоказ свои цветастые изгибы, напоминающие губу; стоило отодвинуть шкафы, как со старых дюбелей посыпалась штукатурка, будто сырой тальк. Она вложила палец в одно из отверстий и почувствовала слабый электрический пульс, маленький проблеск жизни, словно дом заговорил с ней. Говорил он по-разному. Требовали внимания половицы. Как только смеркалось, щиток опять отрубал все, кроме сети на кухне. На кухню просочилась вода из неустанной утечки в ванной комнате сверху – какие-то неполадки с трубой биде. Брусья колонизировал древоточец, и по ночам в глубине дома слышалось его тиканье, словно от каких-то старых узкоспециализированных часов.
– Обшивке на стенах конец, – объяснил ей плотник. – Настолько старый дуб становится либо как железо, либо как мокрый песок. Но все-таки спасем, что получится.
Тем же утром поставили леса для работы на крыше. Дом уже месяц наводняли мастера. Они разбили здесь лагерь. Как и плотник, это были пятидесятилетние мужики с уличными лицами и всесторонними навыками. Приходили они по рекомендациям, часто – друг от друга или от отца Перл, напоминая его своим странно поизносившимся внешним видом, – и с собой приносили оккультный багаж из религии, алкоголя, потери слуха из-за грохота, больных легких и серьезной мотоаварии в тридцатник; багаж из целой жизни контузий и переломов, шунтированных в последнюю минуту артерий. Они были общительными, но под поверхностью – застенчивыми. Всегда просили чашку чая, но сэндвичи приносили свои или в обед ковыляли вниз по улице в старомодную чайную под названием «У Бренды», где сидели и глазели вокруг в своих полукомбинезонах и защитных штанах, будто великовозрастные карапузы в коляске.
– Этим биде наверняка уже много лет никто не пользовался, – говорила Виктория сантехнику. – Если честно, – вынужденно призналась она, – пока что я в нем мыла обувь. В том смысле, что мне-то биде зачем? – Сантехник уставился на нее, а потом в сторону, словно вдруг о чем-то подумал.
– О боже, – сказала Виктория. – Слишком много информации?
В доме они как будто были не на своем месте. Они запросто могли построить дом, но потом не знали, что с ним делать, разве что построить еще один. Она заставала их за тем, как они таращатся в ящик с инструментами или в щелку между половицами, – пустой взгляд слезящихся глаз, словно на секунду они забыли не просто чем занимались, но и кто они такие. Кровельщику было под шестьдесят, без пяти минут пенсионер. Его звали Стив, он любил музыку, пабы и курить. Голос у него был влажным от самокруток и виски; речь – задумчивой. Жена работала старшей медсестрой. Крепко загоревшие руки были покрыты настолько выцветшими тату-рукавами, что Виктория не могла различить, каким хеви-метал-группам они посвящались. Она определяла, что день начался, когда слышала Стива на лесах: с них было видно через все графство до самых холмов Кли, пока неослабный ветер сдувает пыль со снятой черепицы, комков известки и полупустых бутылок герметика. У нее вошло в привычку заваривать ему чай, выбираться с чашкой из окна спальни, а потом аккуратно нести по последней лестнице на крышу. Этим подвигом она гордилась и любила думать, что Стив ее за это уважает.
Взамен Стив рассказывал ей о своем фургоне, который прямо сейчас не на ходу, потому что для него была нужна жизненно важная, но довольно простенькая запчасть. Эта запчасть шла напрямую из Японии. Сперва надо мариноваться семь недель в списке ожидания, говорил он; а потом с тебя требовали ровно семьсот фунтов на бочку.
– Машины собирают в Испании, но цепочку поставок настолько зарегулировали, что с конвейера не снимешь ни болтика. Штучно приходится заказывать аж из Японии.
– Семь сотен фунтов? – переспросила Виктория.
– Семь. Сотен. Гребаных. Фунтов, – подтвердил он скорее удивленно, чем сердито.
Через какое-то время он показал на крышу, словно все это время черепица являлась подмножеством их беседы.
– Но вы не волнуйтесь. Второй раз делать уже не придется. Теперь она нас обоих переживет. В моем случае это нетрудно.
Он прижал ладонь к черепице.
– Быстро нагревается, – сказал он, – медленно остывает. И если сегодня будет так же, как вчера, то для меня это просто идеально. Просто идеально. – Первый слог он произносил как «пор-р», оставляя заметную паузу перед вторым. – Смогу управиться. – Потом, глядя над крышами в сторону Бирмингема: – Конечно, раньше у нас в стране было собственное производство.
В день, когда он уходил, она залезла по лестнице, чтобы передать чай и деньги, и обнаружила, что он уже убрал верхнюю площадку. Мусора как не бывало. С одной стороны виделись ряды аккуратно выложенной черепицы. С другой – проваливался к Северн городок, сияющий, оживленный и жизнерадостный. Тем утром ей все казалось таким упорядоченным, словно Стив спокойно починил не только крышу, но и весь мир заодно. Теперь он грелся на солнышке, сидя на своей сумке с инструментами, и листал книжку с мягкой обложкой; закрыл ее и предложил Виктории.
– Никогда не читали? – спросил он. – А то теперь ее читают. Многие.
Вот этот жест Виктория не поняла – позже она будет думать, что он каким-то образом разорвал связь между ними. Ей от Стива было нужно, чтобы он, как обычно, взял чай и поздравил ее: «Пор-росто идеально! Ни капли не пролили!» А книжка ей не нужна, особенно «Дети воды», поэтому она стояла и протягивала ее обратно, не зная, что сказать, но наконец выдавив:
– У меня такая уже есть, спасибо. От мамы.
– Все равно оставьте, – сказал кровельщик. – А то мало ли.
Тон, с которым он это произнес, было невозможно расшифровать. Позже, поискав мамину книжку, она так и не вспомнила, куда ее задевала.