В тот день она уложила волосы в высокий белый помпадур – он, вытягивая вверх тонкий перевернутый треугольник ее лица, придавал ей выражение наивного удивления, – а ногти недавно покрасила лаком цвета электрик под названием, как она позже заявила, «Зазеркалье».
– Ярко, – признала Виктория. Потом добавила, что со времен приезда даже ни разу не стригла ногти. – Они почти и не растут.
– Наверное, из-за чего-нибудь в воде.
– Но голубой получился очень яркий, это да.
Перл растопырила пальцы левой руки и подняла ладонью от себя; покачала головой. Виктория стояла и смотрела в окно, пока во влажном теплом воздухе медленно растворялся ацетоновый запах пятновыводителя. В городе был мрачный безлюдный день. Радио играло скорбные стандарты Брюса Спрингстина, затерявшись где-то между «The River» и «Tunnel of Love». Снаружи, на небольшой стоянке, колыхалось и менялось освещение, тусклое и подводное.
– Так где сегодня Осси?
– Только бог знает или интересуется, – сказала Перл. – Хватит уже с меня на сегодня.
Она подвигала по залу стулья, предложила Виктории тряпку.
– Если протрешь стол – нет, вон тот в углу, – можно закрываться.
Виктория попыталась ее растормошить:
– Вчера ночью я видела еще одного странного типа. У реки. – Тут Перл настороженно вскинула голову и бросила свои дела. Потом сказала:
– У всех своя самоподача. – А потом, выгнувшись дугой и упершись кулаками в копчик: – Хочешь увидеть то, чего еще не видела?
Виктория сказала, что не против.
– Тогда пошли со мной.
За стойкой вверх вела крутая узкая лестница. Как только они поднялись на второй этаж, Виктории стало некомфортно. Комнат было больше, чем она ожидала. Соединял их один коридор. Ни в одной – ничего особенного: приставленные к стене доски или листы запакованного гипсокартона, заляпанные краской. Слои пыли, крошки еды в паутине. Хлопья краски, год за годом осыпающейся с плинтуса.
Перл остановилась в конце коридора и позвала. Никто не ответил.
– Видать, свалил этим утром, – сказала она.
Затем она ходила от двери к двери, заглядывая в каждую комнату. В той, на которой она наконец остановилась, находилось подъемное окно, куда лился мокрый свет и откуда открывался вид на пятнадцатиметровый провал к низким мощеным ступеням Портуэя. Здесь висел какой-то кислый запах, который не опознавался, пока на глаза не попались аквариумы на столе у окна, четыре или пять, наполовину заполненные мутной водой и растительностью, но, похоже, без рыбок. В комнате кто-то давным-давно оборвал обшивку, а потом, почти мгновенно устав от своей затеи, сложил ее у желтеющей штукатурки да так и оставил. Также на столе находились: каминные часы, тяжело тикающие, хотя стрелки не сдвигались; несколько выцветших банок с кормом для рыбок; фотоальбом в коричневом искусственном бархате с искусственной позолотой по краям, который громко хрустнул, когда Перл его открыла.
– Вот Томми в детстве, – сказала она. – До продажи фотографий он продавал двойные стеклопакеты. И, – перевернув страницу, – вот в таком духе фотографии продавал Осси.
Дети у Северн, на тарзанке над бурой водой; в сухой впадине на берегу, загорают голыми. Сама Перл, заходит в пруд на полях за городом.
– На этой мне десять. Я могла проплыть километр, и уже начали расти сиськи. – У всех тела были под странным углом, бедром к камере – то ли застенчивые, то ли лукавые, предположила Виктория из-за того, что все морщились от солнечного света. – О, застенчивых у нас не водилось. У Томми когда-то был ячмень на глазу – или так он рассказывал.
Потом они вернулись в семидесятые – фотография за фотографией, тусклой и поблекшей, – и увидели мужчин у моря, но без женщин и детей. Дети бы требовали чипсов и картошки; женщины – приятного досуга.
– Это Осси и Стив в отпуске в Моркаме, – постукивая по каждому плоскому бесконечному песчаному простору ногтем, покрашенным лаком: – Тогда они еще были пацанами. Томми. Стив. Толстяк Энди до того, как стал толстяком.
Особенно худым Энди не казался. Было непонятно, зачем они туда приехали – если только это как-то не связано с рыбой или собаками – или что они вообще считали отпуском. Фотографии без женщин: например, бесцветные «полароиды» с улыбающимся мужчиной тридцати лет в очках, в красно-белом шарфе на зимнем галечном пляже. За ним в одинаковых позах фарфоровых собачек на каминной полке друг на друга смотрели два срущих уиппета.
– А это кто?
– Не знаю. В те времена их где только не носило. С кем только не общались. – Перл внезапно захлопнула альбом, но оставила на нем руку, словно хранящиеся там воспоминания все еще двигались внутри; словно они еще о чем-то ей напомнят и она откроет его опять. – Нет, – сказала она наконец. – Застенчивых у нас не водилось. Мы были людьми знающими.
– В это я верю.
– А, веришь, значит? Веришь, значит.
– А разве бывает ячмень прямо на глазу? – спросила Виктория.
– Я пока быстренько в туалет.
Отсутствовала она дольше, чем можно было ожидать. Виктория постучала по стенке ближайшего аквариума; передернулась от какого-то предвкушения, которого не могла объяснить. Внутри ничто не двигалось. Смыли туалет, потом еще раз. Когда Перл вернулась, от нее пахло старомодным чистящим порошком. Пальцы выглядели воспаленными и красными у ногтей, будто она их отскабливала. Она снова пролистала фотоальбом, раскрыла для Виктории.
– Мы с тобой как две капли воды!
– Но ты даже близко непохожа.
– Значит, так ты думаешь?
Она резко захлопнула альбом и подошла к окну.
– Люди вроде Томми сложнее, чем кажется, – сказала она, пристально глядя вниз, на Портуэй. – Как думаешь, сколько тут метров? До земли?
Впоследствии они виделись реже. Не специально, просто так получалось. У Виктории началась бессонница. Она грешила на жару и по вечерам пила побольше воды; но на самом деле – из-за какого-то непонимания. «Я даже не знаю, чего не понимаю, – писала она Шоу. – Все какое-то неконкретное». Когда она все же засыпала, сны ей снились странные.
Один – вот такой:
Она стояла на краю Ущелья, которое скрывалось где-то в тридцати метрах внизу в белом тумане. Из тумана по известняковой тропинке под низкими старыми яблонями показались мужчина и женщина с ламой. Шерсть ламы, грубая, но в то же время сверхъестественно чистая, отливала теплыми оттенками молочного шоколада. На шее был красный ошейник с медным колокольчиком; лама настороженно, но благородно оглядывалась, словно запоминала топографию по каким-то своим причинам. Троица мрачно приблизилась, потом свернула по другой тропинке раньше, чем Виктория успела сказать, как рада их видеть. Они знали, что она там. В событии сквозила формальность церемонии или фольклора: она чувствовала себя зевакой, зрителем, – достаточным сборищем, чтобы наблюдать их воплощение в реальность.
Теперь туман мутировал из моря пара в море воды. В то же время он расширился и растянулся на северо-запад, поблескивая под пастельным солнечным светом и испуская ауру рассвета в чужой стране. По холму поднялся запах соли. Где-то внизу, возможно, лежали рыбацкая гавань, портовый мол, многоэтажные белые домики и две крутые мощеные улицы. Все это не сжимая, но бережно держало в ладони время. Виктория знала, что ей давали понять: она видит будущее. Люди нашли новые образы жизни. А может, учитывая свойства Ущелья, вовсе и не будущее, а только пересечение возможностей, несогласно залегающие слои времени, мифы из давно забытой или еще не выдуманной географии.
Погода оставалась хорошей, хотя лило все чаще. Прогулки заводили ее все дальше в поля.
На западе, в сторону Уайка и Хангер-Дейла, зеленая просека выходила из лесов на заброшенные дороги – в целом на поверхности, но тут и там уже уходящие под мох и почву, застряв между направлениями, которые никто никогда не выбирал. После этого попадаешь на ослепительные нагорные поля, уже теплые в семь утра, и даже не сразу понимаешь, где очутился; или в деревеньку, где по обочинам растет высокая крапива, склоняясь над дорогой в самых узких местах, а под деревьями оставались втоптанные в землю прошлогодние мюсли дубового плодокорма, кислица и сырая листва. Никому не знакомые места. Днем ее часто можно было найти в саду. Виктория выносила туда душистый горошек, хосту в горшках и чулки, пропахшие ночью. Перекрасила старую серую скамейку из Королевского садоводческого общества современной, но неподходящей пастельной краской. Прибралась, но позволила монбреции и наперстянке перелиться через края нижней лужайки, чтобы в сумерках та еще больше напоминала пруд из сборника сказок эдвардианской эпохи.
Остальное время Виктория приводила в порядок свой красивый дом: сортировала, складывала по коробкам и отвозила на «Фиате» в местный центр переработки все ненужное. Ковры. Сувениры с дешевых средиземноморских курортов. Содержимое садового сарая, содержимое комода, содержимое шкафчика в ванной. Две коробки любовных романов-бестселлеров с обложками, сплагиаченными с фотопримеров для подражания из журнала «Менс Хелс». Нашла фиолетовое дилдо. В свете таких занятий матери та как будто удалилась и стала непредсказуемой – по крайней мере на какое-то время. Обильный макияж и вечера в караоке казались хаотичными и неприличными. Повсюду попадались разбросанные самодельные платья, их фантастические очертания исчерчивались и нарушались черно-белыми полосами под странными углами, не столько по последней моде – и не столько эксцентрично изобретательные, – сколько просто безумные; результат работы подавляемого характера, замеченного слишком поздно, стоящий на рассыпающейся платформе возраста и экзистенциальной паники.
Перед тем как сунуть их в бак на переработку, как белье – в стиралку, Виктория постояла на солнцепеке и задумалась, что ей теперь с собой делать. Она понимала, что переедет, но не знала, что это повлечет; услышав неподалеку гром, отправилась домой и стояла в саду, ждала дождя. Дождь не пришел, она почувствовала себя покинутой. Позже, обыскивая оставшиеся картонные коробки на предмет того, что уже стала называть уликами, Виктория нашла старые фильмы на VHS, старую музыку на CD; и – беспечно всунутые между мятых и потресканных пластмассовых коробок – два-три конверта распечатанных снимков с цифровой камеры.