я понимания их дальнейших отношений.
Добираться к коттеджу госпожи Суонн в Ист-Шине надо было пешком, от Мортлейк-Хай-стрит, мимо церкви Святой Марии Магдалены, через Норт-Уорпл, по пешеходному мостику над железной дорогой, затем через кладбище, где он впервые встретил Тима. Из-за дождя, хлещущего с чизикского берега, пришлось поднять воротник. Дождь отполировал старинные тонкие надгробия, кружил в северо-восточном углу кладбища, где у стены бывшей инфекционной Барнсской больницы сгрудилось несколько деревьев. Его джинсы промокли. Ветер опустошил мусорный бак, размазав по раскисшей земле неровный слой оберток от сэндвичей и фруктовых корок; коттеджи с крохотными палисадниками, засаженными тощей лавандой и засыпанными мокрыми лепестками роз, словно стояли необитаемыми.
Миссис Суонн, которая открыла дверь, пока он еще стучал, оказалась совершенно не той, кого можно было ожидать из-за имени, – моложе Шоу, красивая какой-то изнуренной красотой, с большими, хоть и невыразительными глазами. На секунду-другую ему померещилось, будто ее испугало что-то у него за плечом. Он рассудил, что она стала настороженной после тридцати лет сюрпризов. В то же время они – внезапные, односекундные, но накапливающиеся, предсказуемые по форме, но никогда – по содержанию, – наделили ее прочностью, такой уравновешенностью, которой недоставало людям вроде него. Ее лицо о ком-то напоминало, но он не мог вспомнить о ком. Не получалось опознать и ее акцент. Она была выше его. Носила хлопковое платье с цветочным узором и «конверсы», только что из коробки. Этого стиля, популярного лет пять назад среди молодых замужних женщин Западного Лондона, она придерживалась все время их знакомства, даже когда лето кончилось.
Пусть войдет, сказала она. И он может звать ее Энни. Но прежде чем они начнут, она хочет кое о чем предупредить:
– Я этим занимаюсь только потому, что мне надо кормить семью.
Шоу ожидал продолжения, но спустя миг она пожимала плечами, словно он упустил какую-то возможность социальной интеракции, причем бесповоротно, и усадила его на дешевом кожаном диване в гостиной.
– Энни, – сказал он. – Интересное имя, потому что…
– Смотри перед собой, в стену, – руководила она.
Села рядом и взяла обе его руки. Ее ладони были теплыми.
– Нет, – сказала она, – смотри не на меня. Смотри в стену.
Шоу посмотрел на стену. Бледный прямоугольник обоев над каминной полкой был бледнее, будто там когда-то висела большая картина или плакат. Потом миссис Суонн отклонилась от него, неожиданно у нее перехватило дыхание, и она завалилась под странным углом, все еще сидя, все еще не выпуская его рук. Следующие пять минут она шептала и тряслась. Шоу, забывший включить телефон для записи, обнаружил, что не может высвободиться. Хватка была нешуточной. После каждого предложения она словно недолго боролась с чем-то внутри себя. Ее платье задралось. Не зная свою роль в этой пантомиме, Шоу сидел в мокрой одежде и таращился в стену. Ничего не произошло, хотя раз или два он настолько сосредоточился, что померещилось, будто комната вокруг поднимается и вращается. Внезапно все заполнил речной аромат, пригнанный порывами ветра и дождя от Мортлейк через железнодорожную ветку, потом развеялся. Через десять минут миссис Суонн захрапела; ее хватка ослабла. Немного погодя она очнулась и улыбнулась.
– Надеюсь, ты получил, что хотел, – сказала она. – Иногда люди получают, что хотят, иногда – нет.
– Я что, должен был что-то увидеть на стене?
Она рассмеялась.
– Мне-то откуда знать?
Посмотрела на себя.
– О боже, – сказала она буднично. – Так иногда бывает. Но мужчины вряд ли возражают.
Она предложила ему чашку чая. И сперва все делала нерешительно, потом – со внезапной потрясенной улыбкой, словно вспомнила, как наливать чайник или выдвигать ящик и искать внутри ложечку. Минуту-другую Шоу наблюдал за ней, потом сел на диван – спокойный вопреки себе, – и оглядел толстые сизые ковры и сосновую мебель, огромные разукрашенные кру́жки от королевской службы «Английское наследие» с выдрами и зимородками.
– Я вижу, что у тебя есть слабые места, – окликнула она с кухни. А потом, снова садясь рядом: – Это очень сложная работа. К медиуму не приходят без проблемы – но часто люди сами не знают, в чем она заключается. Медиум же, в свою очередь, не знает, что она транслирует. В самый критичный момент она отсутствует. Она лишь проводник. – Миссис Суонн улыбнулась. – Ты удивишься, как много можно исправить, просто изменив привычки. – В связи с этим она вручила несколько листовок – большинство с виду рекомендовали сменить мясной рацион на рыбный, – а также телефонный номер на случай, если появятся дополнительные вопросы.
– Некоторые замечают, что на первых порах их тревоги даже усиливаются, – сказала она. – Это пройдет. Но если тебя что-нибудь будет беспокоить, просто звони, проведем дополнительную консультацию.
– Я и не ожидал, что все будет так, – сказал Шоу.
– Ты ожидал совета, ты ожидал понимания. Возможно, ожидал гласа с астральной плоскости. Ну, у кого-то бывает и так. Но ты обнаружил заурядную женщину с двумя детьми. – Она ободряюще коснулась его руки. – Каждый находит что-то свое, – сказала она и добавила в дверях, когда он уходил: – Еще одно. Ухаживай за матерью. – Это медиум сопроводила сложным взглядом, легкомысленным и извиняющимся, но в то же время прямым и почему-то насквозь ироничным. – В конце концов, она за тобой ухаживала.
– Пожалуй, тут ты права, – ответил Шоу как можно бесстрастнее, хотя сам в этом сомневался. Да и что она знает о его матери? Позже он заметил Тиму:
– Я бы сказал – это странный совет.
Тима это не заинтересовало.
– Энни – моя сестра, – сказал он. – Но мы больше не общаемся.
– А, значит, ты Тим Суонн. Что-то ты непохож на лебедя. – А когда Тим только уставился в ответ: – Это я так пытался пошутить. – И потом Шоу добавил: – Наверное, ей так положено, всем говорить что-нибудь в этом роде.
В среду Шоу проснулся в два ночи с ощущением, что ему звонят на домашний. Сняв трубку, вместо голоса или гудков он услышал какое-то электронное молчание, очень чистое, искусственное и ожидающее.
– Алло? – сказал он. И еще сказал: – Виктория? Это ты?
Но нет.
Какое-то время Виктория Найман почти каждую ночь оставляла ему голосовое сообщение – они копились, чтобы разом обнаружиться на следующее утро, краткие моментограммы, рассказывающие о ее дне, о ее красивом старом доме, о процессе реновации. Там не жизнь, а сплошное приключение, сказала она. «Можно сидеть на площадке первого этажа, читать на солнце детскую книжку твоей матери, и, как только задумаешься, почему волшебства не бывает в твоей жизни, плотник говорит, что у тебя завелся древоточец». После поездки в магазин «B&Q» в Телфорде она назвала полки с инструментами «мужскими гирляндами, коллекционными предметами для мужиков». Типичная Виктория: самоуничижительная и оптимистичная – пожалуй, нарочито хрупкая. «Надо сказать, я тут встретила довольно странных людей».
Шоу никогда ей не отвечал, потому что не хотел поощрять у нее привычку ему писать; но все-таки сообщения часто его улыбали.
– Виктория?
Внезапно вернулись гудки, и он положил трубку. В доме 17 по Уорф-Террас было для разнообразия тихо. Подъездные сквозняки заносили под дверь с первого этажа слабые ароматы чьего-то ужина навынос – сырой тунец с липкими ферментированными соевыми бобами из «Тосы» в Рэйвенскорт-парке. Он смотрел через улицу – туда, где между крыш проглядывало северное сияние в стиле летнего Лондона: рыжее, неподвижное и в то же время какое-то завивающееся; затем через две-три минуты – словно человек, который снял с конфорки кастрюлю и ждал, пока она остудится, – снова взял трубку и набрал тот номер, что дала после сеанса Энни Суонн.
– Иногда, – сказал он, – у меня такое ощущение, будто я никогда не знал, кто я такой.
Проснувшись следующим утром, он чувствовал себя поспокойнее. В чем-то ему полегчало. Это ощущение длилось до середины утра, после чего возвращалось на краткие интервалы.
Вместо того чтобы работать, он продолжал знакомство с рабочим местом.
Под окном, выходящим на берег, нашлись кожаный башмак и чайная ложечка, измазанная, видимо, засохшим йогуртом. В конце ящиков стола он раскопал бечевку для посылок, склеившийся от возраста скотч дымчатого бромового цвета викторианского медицинского флакона; половинку нестираемого карандаша. Из-за картотеки вытащил несколько страниц «Брент Эдвертайзер» от июня 1984-го, аккуратно сложенных на статье о человеке, который за шесть лет до публикации подстроил свою смерть – в один миг свел себя до аккуратно составленной записки и стопки одежды на бечевнике, в миле к северу от лодочных верфей на стечении рек. За прошедший период, напоминал «Эдвертайзер» своим читателям, этого человека время от времени видели у реки – часто голого и испуганного, – беззвучно шевелящего губами, словно из-за стекла: такие показания очевидцев было легко не принимать всерьез. Теперь же он появился снова, разбитый горем, но не в силах объясниться. Все это время он проживал с женой, учительницей химии, в Эктоне. «Гарри пытался сбежать из собственной жизни, – объяснила она. – Так не бывает. Я ему говорила, что ничего не получится. Думаю, мы оба хотели чего-то нового». Сопутствующая фотография, подозревал Шоу, с тех времен, когда ее сняли, поблекла и стала одноцветной.
Он сунул «Эдвертайзер» обратно за картотеку; прочие предметы аккуратно вернул по своим местам (хотя башмак и ложку из-за отвращения выкинул в реку). У него не возникло такого ощущения, что все эти вещи принадлежали кому-то конкретно – или к какому-нибудь образу жизни. Они не придавали контекст настоящему лихтера и не объясняли его отдельно стоящего прошлого.
Позже, пока Шоу мочился с конца заброшенной баржи, из целого ряда выше по реке, невидимый посреди высокого бурьяна и кустов бессильного вида, которые разрослись на каждом квадратном футе гниющей палубы, ему показалось, что он услышал что-то за спиной. Два-три нерешительных движения дальше по палубе, после чего последовали трепет или шорох у самого края его поля зрения; потом – тихий всплеск, словно кто-то скрытно соскользнул в реку. Шоу ждал ряби, но так и не дождался. Наклонился и огляделся вдоль борта. Ничего. Занервничав, застегнул ширинку и пробился через растительность обратно на сушу. Там среди новых побегов и зачахшей листвы все казалось высохшим и в то же время прогнившим до основания. Из поблекших банок из-под лагера и рваных целлофановых пакетов всплыла мелкая мошкара кремового цвета. Старую палубу уже сменила волокнистая мульча, но все еще чувствовалось, как под ногой прогибаются ветшающие доски.