к обычно, влет расходилось мясо коров свободного выпаса из Сомерсета. Между одиннадцатью и двенадцатью парк заполнялся проджект-менеджерами на прогулке, с детьми и одинаковыми шоколадными лабрадорами по пути в «Котсволдс»; теперь на берегах пруда столпились младенцы, робко предлагая буханки ремесленного кислого хлеба гусям и чайкам на отмелях. «Дорогой, – крикнул кто-то, – пожалуйста, не позволяй себя обижать!» Тим взглянул на эту деятельность с плохо скрываемым раздражением – напряжение проявилось в еле заметных движениях плеч и уголков рта.
– «Морт Лейк», или «Темный Пруд», – сказал он. – Если бы они хоть немного знали историю – если бы они знали то, что знал об этом месте Джон Ди, – держали бы гребаных детей дома.
Шоу понятия не имел, что тут имеется в виду, но заподозрил отсылки к «Дому Воды» или «Путешествиям наших генов». И мог только пожать плечами в ответ. Он уже бросил все попытки их прочитать.
– А я знаю больше их? – спросил Шоу вслух тоном, который, как он надеялся, покажет, что он что-то да знает – просто сам вопрос, что именно можно познать, намного сложнее, чем кажется. – Не уверен. Это же ты у нас знаток.
Тим усмехнулся.
– И в самом деле.
Пару минут они задумчиво смотрели над прудом. Дорожное движение встало, сдвинулось, снова встало. Этим утром у всех было слишком хорошее настроение, чтобы гудеть.
– Если бы они знали, почему в 2001 году Темные Пруды опустошились за одну ночь, они бы держали детей дома, – произнес Тим. – Ах да, – добавил он, мрачно улыбнувшись себе под нос. – Теперь тебе интересно, почему я сказал «пруды» во множественном числе.
– Это, кстати, не твой автобус?
– Боже.
Шоу смотрел, как он пролезает между всякими «Мазерати Битурбо» и пляжными велосипедами «Пэшли», перебрасывая сумки с протекающей рыбой из руки в руку. На ходу Тим сказал через плечо:
– На следующей неделе ты опять нужен нам в Мидленде!
Во вторник они сели на поезд в Вулверхэмптон. Поезд отправлялся позже, чем ожидал Шоу, и был более заполненным. Останавливался он на каждом шагу: после каждой остановки люди беспомощно бродили по вагонам, похлопывали по багажу на сиденьях, словно потерялись в какой-то совсем не линейной системе, и спрашивали: «В этом вагоне тихо?» В проходе быстро нагромоздились кучи багажа, создавая пробки перед туалетом. Шоу сидел у окна. Тим – напротив, глядя, как мягко скользящий лесистый ландшафт слегка сереет в отдалении под дождем. Ближе тянулись посадки тополей, на первом плане проносился низкий мокрый луг, выходивший на стоячую воду, а потом – на небольшие заросшие ежевикой поля. Вагон заполнялся крепким запахом недопереваренного пива. Шоу спросил Тима, не хочет ли он перекусить. Тим посмотрел в ответ так, будто это нелепая шутка.
Всю дорогу на север Шоу слышал, как на местах сзади него переговаривается пара.
– Должен же быть в этих облаках какой-то смысл! – сказала с ненамеренным вздохом удовольствия женщина.
Облака были сложными, многослойными, рваными ветром, омытыми тускло-металлическим светом; но мужчину рядом с ней они не интересовали.
– Где Майкл? Где Майкл? – твердил он в телефон слишком тихо и слишком близко к уху Шоу. – Только не забудь. Не забудь! – И все – со скрытым напряжением, словно опасаясь слежки: – Где Майкл?
Затем с другой интонацией, одновременно разочарованной и пренебрежительной.
– Не забудешь про него? Ну ладно. Тогда ладно. До свидания.
– Предпочитаю мятный чай с настоящими листьями мяты, – сказала женщина.
– Хочу ли есть? – переспросил наконец Тим у Шоу. Огляделся. – А что предлагаешь?
В Вулверхэмптоне их ждало местное такси – пропахшая псиной и рыбой «Тойота». Водитель, похоже, уже знал Тима. Это был коротышка в скользкой на вид гоночной куртке «Кастрол» из семидесятых, с лицом раскрасневшимся, морщинистым и складчатым после шестидесяти-семидесяти лет жизни в Мидленде. Из-за какой-то инфекции каждый раз, когда он подъезжал к кольцевой развязке, ему приходилось доставать старомодный хлопковый платок и аккуратно утирать слезящиеся глаза. Один раз он оглянулся через плечо на Шоу так, словно они сидели за соседними столиками в пабе, и спросил: «Невесты боярышника[12] уже не так хороши, а? Какие-то чахлые для своего самодовольства!» После этого смотрел прямо перед собой и кивал, пока «Тойота» не выползла на встречку. Тим быстро придвинулся с заднего сиденья, взял водителя за макушку и направил вперед.
– Постарайся не отвлекаться, – сказал он.
– Для боярышника уже поздновато, – обратился к ним Шоу. – Боярышник уже давно отцвел, правильно?
Кольцевые пейзажи с ресторанами навынос и тату-салонами уступили пригородным центрам огородников и спортивным полям, а те, в свою очередь, – песчаным пустырям и лесам: страна Исторического Наследия, где каждая деревня претендует на то, что в пятнадцатом веке в ней собирался Парламент. Через пять-десять минут этих видов Шоу начал замечать знакомые таблички.
– Это Кинвер, – сказал он. – Здесь живет Хелен. Что мы здесь делаем?
Тим рассмеялся.
– Все раскроется, – сказал он. – Я не сомневаюсь.
– Ты сегодня что-то злой, – сказал Шоу.
Ко времени приезда пошел дождь. Деревня раскинулась с таким же эфемерным видом, что и промышленный район под светом уличных фонарей; дальше в долине ветер бился о склон, чернил древний песчаник над домом Хелен, гнобил кустарник ниже. Шоу с таксистом стояли промокшие и не в своей тарелке, пока Тим держал палец на звонке. Наконец она их впустила.
– Привет, – сказал Шоу.
Она была тоньше, чем он помнил, в компрессионных чулках длины три четверти и в топе «Лулулемон». Он ей улыбнулся, но в ответ улыбки не дождался. За ними хлопнула дверь. Внутри было прохладнее, чем снаружи; о стены коридора бился мотылек. Таксист, очутившись в гостиной, с каким-то насмешливым недоверием уставился на репродукции цветочных натюрмортов Джорджии О’Киф. Со времени последнего посещения Шоу мебель как будто переставили случайным образом. Теперь он думал о Хелен как о человеке, который слишком доверяет своему мировоззрению. Она неопределенно пометалась по комнате, как мотылек, потом отвела Тима на кухню, и оттуда донеслось ее предупреждение: «Энни это не поддержит».
Пауза, потом Тим внезапно заорал:
– Пусть Энни оставит сраную карту себе, если ей так хочется. Зато мы получим все остальное.
Таксист рассмеялся и попытался поймать взгляд Шоу.
– «Пусть оставит сраную карту себе», – передразнил он.
Шоу, смущенный точностью пародии, отвернулся и уставился во французские окна. На улице под проливным дождем ожили строительные галогенные лампы, и в их внезапном актиниевом свете в окружении завалов из инструментов и стройматериалов предстал пруд в саду Хелен. Через конусы света плыли выхлопные газы. На газоне заурчал миниатюрный экскаватор JCB, делая внезапные дерганые развороты, пока три размытые плечистые фигуры в спецовках-дождевиках и защитных очках собирали и подключали гидромолот. Они казались неповоротливыми и неумелыми. После торопливого разговора, во время которого на Шоу не обращали внимания, Тим с таксистом отправились им на помощь: впятером они начали выравнивать окружение пруда. Когда это оказалось труднее, чем они думали, они стали дробить борта ковшом экскаватора. Осколки сыпались, но тонули как будто не сразу, словно попадали в более вязкую среду, чем вода. В то же время в центре пруда что-то дико забилось. Шоу услышал, как Тим кричит: «Стойте! Стойте! Так не получится!» Экскаватор заглох, медленно накренился, вытянув ковш под странным углом. Поверхность пенилась и кипела; свет замигал, потемнел и погас, но Шоу успел заметить, как рабочие бросают инструменты и неуклюже лезут в воду, пока их подгоняют Тим с таксистом. Надолго повисла тишина, потом они ввалились обратно через французские окна и пробрались между кресел «Джон Льюис» с чем-то увесистым, завернутым в синий брезент. С него капало.
Хелен взирала на эти события из двери гостиной – с презрительным видом, но в целом помалкивая. Ее волосы были мокро зализаны назад, словно она тоже выходила в сад.
– Не стоит тебе с этим связываться, – сказала она Шоу.
– Да я даже не понимаю, что происходит, – сказал он.
– Тогда зачем приезжал?
На это у него ответа не было.
– У меня такое ощущение, будто ты надеешься сублимировать свои тревоги в кого-то другого, – сказал он. – Я тебя понимаю, особенно когда к тебе домой так вваливаются. – Потом он услышал, как добавил: – Я-то вообще живу без объяснений, если ты меня понимаешь.
Рабочие бросили свои попытки перенести то, что было в брезенте. Просто поволокли по коридору ко входной двери. Зацепили ковер. Опрокинули столик.
– Ну господи Иисусе, – сказала Хелен.
– Простите, – сказал один из мужчин.
Не зная, что еще делать, Шоу последовал за ними.
– Ты вообще не представляешь, что тут происходит? – крикнула вслед Хелен. – Тебе все равно? Просто сам себя спроси, зачем ты приехал!
– Я не знаю, – сказал Шоу больше себе, чем ей. – Я не знаю зачем.
Он стоял на пороге, глядя, как они справляются с брезентом и его содержимым. Сперва они пытались впихнуть предмет в багажник такси. В результате снова началось вялое сопротивление, брезент развернулся. Из него выпала рука, и ладонь сжималась и разжималась, такая белая, что в сочившемся из дома освещении выглядела зеленой. Шоу померещились тихие стоны. «Короче, все обернулось лучшим образом», – сказал таксист. Наконец после немалых усилий сверток сунули на заднее сиденье. К этому времени он уже раскрылся, как цветок Джорджии О’Киф. Что бы там ни было внутри, возня все скрывала, но еще было видно, как припадочно сжимается и разжимается ладонь. По порожку машины стекала вода, пока дверцу не захлопнули.
Рабочие побрели обратно в сад; один, проходя мимо Шоу, говорил: «Я бы начал заново. Всю партию – с нуля». Тем временем таксист, который после своего участия в транспортировке остался на заднем сиденье, согнувшись в три погибели, теперь перелез вперед и завел двигатель. Тим сел к нему. Они посмотрели на Шоу, но в то же время и сквозь него. Шоу стоял и смотрел, как уезжает «Тойота». Потом зашел в дом и спросил Хелен, не подбросит ли она до Вулверхэмптона.