– Значит, до меня приходил ты, – сказал Шоу.
– Куда?
– В кабинет. До меня.
Тим озадаченно взглянул на него.
– Я там допоздна, – сказал он после паузы.
Четыре
16Вода под морем
Виктория Норман доехала на «Фиате» до Шропшира, после чего предоставила шоссе М40 его заблуждениям о том, что с 1167 года Оксфорд – единственное средоточие всей истинно человеческой деятельности, и взамен неторопливо проехалась по долине Ившем до леса Уайр; после чего домой ее вела Северн. Виктория знала, что отныне ей придется быть осторожнее. Останавливалась она всего раз, перехватить сэндвич, глядя, как над отлогими полями у Тилбери-Холлоу кружат два красных воздушных змея с крыльями плоскими, как доски.
Вечер успел домой раньше ее. Пока она ехала в холм, между крышами и дымоходами еще лежал осадок заката в предсказуемо мунковских мазках красного и оранжевого, прямо как на репродукции в студенческой общаге столько лет назад. Открыв дверь, она обнаружила, что в ее отсутствие снова коротнуло электричество. Потом ела тушеную фасоль с маринованным баклажаном на тосте; включила телевизор и выключила; позже, наверху в кровати – как она думала, в комнате матери, – пыталась читать книгу, чьи страницы пахли чем-то средним между мастикой для пола и авокадо. Посмотрелась в зеркало. Написала сообщение Шоу. Удалила. В дороге за рулем устаешь, но спать при этом не хочется. Вождение подпитывает неприкаянность, включая какой-то ген, который потом никак не выключишь. Виктория решила, что коридор все-таки надо перештукатурить, но не существует такого идеального мира, в котором ей бы хватило денег осушить подвалы. Она размышляла, кого лучше завести, кошку или собаку. Она понимала, что по большей части думает, чтобы не думать, и с этой мыслью заснула.
Во второй половине следующего дня воздух смягчился и зарядил мелкий липнущий дождик; из парка на вершине города было видно, как его несет через всю Шропширскую равнину. Не дождь, а крышка над миром. Не пойми почему полная сил, Виктория бродила по округе, пока не промокла до нитки, обшаривала комиссионку за комиссионкой в поисках, чего бы послать Шоу, чтобы его повеселить. Каким-то образом ее занесло на тротуар перед кафе Перл, которое за запотевшими витринами казалось оживленным, шумным и ярко освещенным. Дверь не открывалась.
Она прижалась к стеклу и разглядела, что внутри полно мастеров – электрик, оформители, а в конце над чем-то, что она не могла разглядеть, трудились два стекольщика, – но никого из них она не узнала. Молодые, высокие и мускулистые, еще без профдефомации, но уже знакомые с работой, – словно сыновья тех мастеров, которых знала она. Им форма шла больше. Стекольщики приехали на фургоне, как и оформители; остальные выстроили снаружи дорогие мотоциклы, кренящиеся в одну и ту же сторону, все – одних и тех же ярких красок, скользких, как непотрескавшийся лак под дождем. Внутри они целеустремленно расхаживали широкими шагами. Для них работа была веществом. Средой, где они плавали. Чем-то новым, что им нравилось. На работе они оживали. На их головах торчали шумозащитные наушники.
Под их воздействием в кафе пропало все знакомое. Вырвано с корнем. Пропала неоновая вывеска, остались только провода над дверью. Пропали даже давние запахи жира и горячего мяса – их вынесли вместе с разобранным кухонным оборудованием; теперь на улице перед дверью пахло лесопилкой, сильным клеем и дешевым герметиком; все звенело от вопля угловой шлифмашины, стука гвоздометов, грохота музыки. Звуки их работы транслировались через весь Верхний Город, пока не отражались от руин крепости Джоффри де Лейси, чтобы разбежаться, как рябь с перекрестными слоями в чаше воды.
– Прошу прощения! – окликнула Виктория. – Эй!
Она постучала в витрину ладонью. Отвлекаясь на помеху, в ответ они только качали головами и безмолвно шевелили ей губами. Будто смотришь на рыбку за выцветшим стеклом. Им хотелось вкалывать.
– Закрыто, милая! – кричали они. Мальчишки, что с них взять.
– Что вы делаете?
– Закрыто!
Пять часов, на площадь уже накинуло тень. Местные заведения опустошались. Мимо прошли два-три пешехода, оцепенело торопясь по своим делам, как фигурки с акварели 1920-х. С маленькой стоянки стартовала машина, потом другая. На полпути через площадь, когда Виктория обернулась бросить последний взгляд, не зная, зловещий это момент или комичный, ей померещилось движение в одном из верхних окон кафе. Будто слева направо, а потом обратно прошла женская фигура, расслабленная и домашняя. Но надо было учитывать отражение на стекле, да и воздух уже слишком потемнел от дождя, чтобы сказать наверняка. И все-таки Виктория вернулась и снова билась в дверь кафе, пока не убедила одного из парней подойти. Он задвинул респиратор на лоб, взял старомодную табличку, висевшую на двери, ткнул в нее пальцем, потом проследил, чтобы она висела наружу стороной «Закрыто». Виктория беспомощно наблюдала, как он воссоединился с друзьями, хохоча и качая головой, возвращая маску на место, включая мотор дрели.
В такое время года чуть ли не слышно, как подо всем поднимается вода. Она наполняет древние стоки и подвалы. Наполняет зарытые колодцы и забытые канализационные кульверты, заброшенные галереи и выработки восемнадцатого века под ранневикторианскими таунхаусами, полузакрытые штольни, – что внезапно открываются в садах и при ближайшем изучении оказываются заполнены бесполезным закаменевшим железняком, словно детскими головками, – скрытно, но решительно пробиваясь наверх, зима за зимой, меж многослойными лабиринтами древних подземных механик.
Не сказать чтобы внизу что-то по-настоящему текло. И все же уровень подземных вод поднимался и опускался. Она капала и сочилась. Фильтровалась через расколотые слои породы под рощами – через безумную, непредсказуемую, неизмеримо богатую геологию, через топливо для промышленного света и магии, когда-то изменившее мир: деньги от железа, деньги от локомотива, деньги от пара и тонтин, необработанные подземные деньги, спрятанные в несогласно залегающих пластах, тайных жилах и пустотах, в перемешанном сланце, огнеупорной глине, гудроне, каменноугольных свитках и тонкослойном известняке, чтобы выбраться утечками и ручейками над музеями, экотропами и закрытыми железнодорожными ветками; а сопутствующее оседание втихомолку обгладывало поверхностную архитектуру Ущелья, медленно стягивая узкие улочки вниз с лесистых склонов. Ущелье направляло реку, но само по себе было не более чем губкой, накапливало капля за каплей огромные водоносные слои в гниющей матрице своей истории. Тем временем в городе новые дороги проявляли тенденцию сдвигаться и идти рябью; а в доме 92 по Хай-стрит разразился слезами и вонью трехкомнатный подвал с кирпичными бочарными сводами и кухонной плитой конца девятнадцатого века.
От сырости новомодные меловые и клеевые краски по всему дому пожелтели в одночасье. Она сидела, слушая дождь, лай собак по соседству, странный гул кухонной флуоресцентной лампы. Перед окном на улицу вечно влажно кашляли. Стоило выглянуть, как старики, утомленные и ноющие за своими сплетнями, оказывались молодежью. На первых порах нервно, но она все же вернулась в поля за городом; и через несколько дней очутилась у пруда, где последний раз видела официантку.
Пруд выглядел шире. Его гладь шла рябью от ветра, ямочками от дождя. Виктория уставилась на клок камышей посередине: ничего. Лепестки подводных цветов словно чуть потускнели. Над лесом зависла какая-то дымка или туман. Виктория ежилась под ЛЭП, словно в каком-то укрытии; подавила порыв снять туфли и войти в воду. Она все пыталась и никак не могла вспомнить – признать, – что здесь произошло. Но, в конце концов, а что вспоминать? В нынешнем устройстве мира люди не входят в пруд так, словно спускаются по лестнице в метро на Оксфорд-Серкус в безлюдный вечер среды. Не исчезают на глазах. Перл отлично знала, что за ней наблюдают. И не столько Виктория – которая со своей красивой машиной цвета латте и лондонским стилем никогда не считалась здесь за настоящего игрока, – сколько владелец голоса среди ожидающих деревьев. В Перл все знало об этом полускрытом взоре; она искала его одобрения, чувствовала и приветствовала его вес. Тем утром она пришла к пруду быть увиденной.
От этого понимания Виктории поплохело. Она потянулась рукой за спину, уперлась в вышку, позволила той принять на себя ее вес. Через тело прошел быстрый пульс вышки, и она инстинктивно вскинула взгляд между стеклянных изоляторов к серому небу. По лицу побежал дождь. Ветер прекратился. Посмотрев на ладонь, она обнаружила, что та вся в ржавчине.
– Облезлая рухлядь, – прошептала она.
Куда бы она после этого ни шла, всегда видела на среднем расстоянии, как кто-то дрессирует маленькую собачку. Позже обнаружила «Тойоту» Осси на обочине улицы Бледных Лугов.
Такси в ней было уже не узнать. От машины сквозило какой-то бессмысленностью. Одна шина спущена. Корпус окрашивала высохшая грязь разбавленного серого цвета, словно кто-то вращал передние колеса, пытаясь проехать через рощу за стоянкой. Даже окна были замызганы. Кастроловская куртка, с искаженным цветом из-за странно распределенного в салоне освещения, висела на спинке водительского кресла; сзади он оставил желтую строительную каску и рабочий жилет с логотипом какого-то местного девелопера; два-три выпуска старомодной порнухи на толстой глянцевой бумаге. «Ты осторожней ходи на Бледных Лугах по ночам», – вспомнила она его предостережение. Возможно, он забыл собственный совет.
Этой площадкой, изначально бывшей небольшим известняковым карьером под боком холма, пользовались не столько для парковки, сколько для разворотов: лужи грязной воды глубоко избороздил и исковеркал грузовой транспорт средней тяжести. Из трещин и углублений в стене карьера пробивались клоки папоротника. Сами луга уже поколение назад прихорошили и превратили в спортивные площадки. По виду и не скажешь, чтобы они когда-то были бледными. Когда ей померещились голоса, она окинула взглядом оба конца дороги. Воздух был темным и заляпанным дождем – легко подумать, будто кто-то едет, хотя никто не едет. Она громко постучала по крыше «Тойоты» на случай, если Малыш Осси спит внутри. Ничего не произошло, разве