что она представила, как он свернулся с пугающей компактностью крошечного млекопитающего в каком-то не видном ей уголке. В конце концов она быстро ушла через спортивные площадки и добралась до дома через Нижний Город.
Ей уже осточертели что дочь, что отец. Она чувствовала, как задвигает в дальний ящик весь этот период – и ведь не стоило этого делать, но вот, уже делала. «Мне нужно яснее смотреть на мир, – говорила она себе. – Мне нужно прочистить голову». Стоя в то утро у пруда, она слышала, как шепчет: «Но я не понимаю, что ты имеешь в виду!» – будто официантка стоит рядом и готова спорить; или как будто где-то существовало описание всех этих событий, на котором они могли бы сойтись. Дома она составила список дел на завтра, первым пунктом – завтрак в своем саду.
Но для этого оказалось слишком дождливо, так что она сидела у окна на площадке первого этажа с ноутбуком на коленях, ела кукурузные хлопья прямо из пачки и отвечала на почту. Деньги кончались. Теперь она была как все остальные: просматривала адресную книгу, рассылала сигналы бедствия, искала работу на дому. Время от времени смотрела через стекло на промокший газон, разросшуюся розовую арку, желтеющие кустики монбреции. Сколько еще надо наводить порядка. Внезапно все стало унылым и заросшим.
Шоу на связь не вышел.
В Лондоне он ей показался таким же эмоционально отсутствующим, как и всегда. Если глубина его нервозности озадачила, а его любимый ресторан – ужаснул, то от комнатушки с мрачной россыпью дребедени вовсе передернуло. Он всегда будет хотеть так жить – под боком общего туалета с необъяснимыми пятнами: не из-за экономии, а чтобы не высовываться, уйти ниже какого-то радара, почувствовать который больше никому не хватало примитивности. Но нельзя же показывать человеку, что ты видишь его насквозь. «Люди мнят, будто у них есть плавательный пузырь, какое-то базовое допущение – не столько о себе, сколько о мире, – которое держит их на плаву, – писала она ему. – А потом узнают, что нет.
Штука в том, что я всегда хочу рассказать тебе о своей жизни, но почему-то никак не могу. Не странно ли?»
В этот раз не смогла потому, что, стоило отъехать на юг от Чилтернса, как ей показалось, что ее страхи – как минимум на миг – успокаивающе остались где-то далеко; потому, что всего внимания требовала апатия самого Шоу; но, наверное, самое главное – потому, что, в конце концов, никто из них никогда не сможет рассказать что-нибудь другому. Разница между ними в том, что она это понимала, а он – нет. Виктория видела это препятствие, но не могла его обойти; а Шоу, подозревала она, о своем препятствии даже не догадывается. В результате она, и так потрясенная спуском официантки в пруд (если все действительно так и было), только еще больше расшатала себе психику в попытке опереться на самого ненадежного обитателя современного Лондонского бассейна.
В саду жирный голубь вертикально поднял под дождь крыло, чтобы смыть паразитов; кратко, но решительно подтвердил результат клювом; затем, наклонившись в другую сторону, повторил процедуру.
«Он там вообще часто, – рассказывала она Шоу, надеясь его развлечь. – Сидит на заборе соседнего дома, ждет, когда наполнят кормушку». Ей всегда казалось, говорила она, что птицы скрытно обитают в листве. «Но один вот ведет жизнь по принципу прозрачности, в любую погоду – у всех на глазах. С особым пристрастием к сексу, если другой голубь свободен». Птица успокоилась, вспушила перья, снова успокоилась. «Это даже впечатляет. Но в моем случае не поможет. Я не умею расслабляться». Она перечитала это утверждение и по некотором размышлении признала, что оно не доносит то, что она надеялась донести. «Ты же понимаешь, – написала она вместо этого, – ты мне нравишься, но мне было бы лучше, если бы мы все-таки вели какой-то диалог. Наверное, так все думают. А то мне вечно кажется, будто я пишу не на тот адрес, а ты с этим не очень помогаешь».
Внезапно она удивила сама себя такой концовкой:
«Надолго ли я здесь? Сомневаюсь. В последнее время здесь так темно, а в доме – так сыро».
Последовал целый месяц дождливых дней, идущих один за другим с какой-то планомерной, просчитанной злобой. В городе стали раньше включать фонари. Под сумерки царило ощущение суеты. На Хеллоуин Виктория простудилась и целую неделю проходила оглохшей на ухо. Чувствовала себя взаперти в себе. Кто бы ей что ни говорил, она ничего не могла понять – слышать слышала, но как-то не так.
– Скоро Рождество, – говорили продавцы покупателям в очереди. Виктории хотелось поддержать разговор, но в голову ничего не приходило.
– Как сама? – спрашивали у нее все.
– Нормально! – говорила она. У нее все нормально. Только простуда, которую она решила приструнить вечерней дозой шираза. Она часто думала, что для разнообразия стоит сходить в «Лонг Гэллери» и посмотреть, что у них там; но ее отпугивали кавер-группы и караоке – компании выпивох, перекрикивающихся и пересвистывающихся друг с другом через улицу под время закрытия, чтобы довести себя до какого-то плато возмущения, очевидного выхода с которого уже нет. Однажды в четверть двенадцатого в четверг вверх по холму за остальными гуляками поднялся Томми Джек, с видом неохотным, ссутуленным и угловатым, словно он что-то прятал под пальто. Он отставал. Когда он достиг гребня холма, они уже давно перевалили через него и спускались к реке. С того времени, как Томми Джек приходил к ней домой второй раз, его вид каждый раз портил ей настроение. Она подбежала к двери и с силой распахнула.
– Что-нибудь продаешь? – услышала она, как кричит ему вслед. – Продаешь фотки плавающих мальчиков и девочек?
Томми Джек оглянулся через плечо не совсем в том направлении и попытался улыбнуться; но сегодня его лицо словно было слишком большим и круглым, чтобы так легко ему подчиняться. Каким-то лунообразным. «Эй!» – воскликнула Виктория. Она всегда воспринимала его как угрозу; в то же время всегда в его присутствии чувствовала себя сильнее. Она сунула одну руку в рукав своей куртки, криво натянула на плечи и выбежала за ним с криками:
– Быстрее, Томми! Томми, тебя бросили друзья!
Они спускались к старому железному мосту. Большую часть дороги было темно, хотя урывками проглядывала череда уличных фонарей в Ущелье, а также восточный неон закусочной навынос «Лавендер-Хаус» и желтые окна отеля «Топ Тайм». Томми Джек сперва торопился, потом, вдруг устав, сбросил скорость. Тогда она поймала его за руку и подтолкнула с криком: «Торопись, Томми! Все твои друзья уходят!» На самом деле друзей уже как и не бывало – исчезли в припаркованных машинах или улочках на склоне, ведущих к ним домой. Томми стряхнул Викторию и с одышкой побежал через мост. Во время погони вдоль реки ее куртка волочилась по земле, пока они не оказались перед домом Перл.
Ко времени, когда они вошли, глаза у него были на мокром месте, лицо – сдувшееся и болезненное. Он рыдал, и Виктория уже не понимала, что делает или за что его так тиранит. Она протолкнулась мимо него и взбежала по лестнице к комнате официантки, звала:
– Перл! Перл! Где же, да где же тебя носит?
– Ты ее больше не увидишь, – сказал за ее спиной мягким уставшим голосом Томми Джек.
Когда она обернулась, чтобы накинуться на него, его уже не было.
У Перл все осталось как было – кроме матраса, который сняли с дивана и прислонили к стене, да так и оставили, пока он не изогнулся в позе бездомного на какой-то темной городской площади. Ноутбук пропал. Пол припорошила пудра для лица. Из плакатов остался только «ВАМ МОЖНО». Под него перетащили и криво поставили туалетный столик Перл, пустой, не считая блюдца с водой.
– Где ты? – спросила Виктория у вещей. Не думая, окунула пальцы в воду, обнаружив, что она холодная и соленая, как в море.
– Где ты? – Это было обвинение. Это был, как она сама поняла, способ сказать: «Я ожидала большего».
Она уже решила поговорить с толстяком Энди, потому что он вопреки себе казался рассудительным и добрым человеком. Но перед его комнатой до того разило собачьим дерьмом и диабетом, что ей пришлось дышать через рот; и с каждым шагом она слышала внутри шарканье. Собаки нервно порыкивали; стучали по полу их тупые когти. Они там, представляла себе она: вскарабкиваются на лапы, больные, не соображающие, полуслепые, следят за звуком ее передвижений за стеной. И казалось, словно ее слышал кто-то еще: когда она уже собралась с духом, чтобы покончить с этой отвратительной интерлюдией, раздался спокойный и твердый голос:
– Эта девушка, с ее особым сайтом и стрингами, представляет прошлое. Мы – будущее. Теперь мы – будущее.
Когда она вернулась в прихожую, Томми Джек был там же, где она его оставила, – ошивался между входной дверью и лестницей, бездеятельный, как предоставленный самому себе зверек. Он скрежетал зубами. На него падал серый пополам с желтым свет; его глаза были сухие – пустые и отражающие, как у овцы. Внезапно он сдвинулся с места и захохотал.
– Города суши принадлежат нам. Нам больше не нужна Перл!
– Ты хоть понимаешь, что несешь? – сказала Виктория. – Потому что я – нет. – И, отвернувшись от него, пошла по коридору.
Вдруг он словно в один миг снова очутился перед ней, с перекошенным лицом и сунувшись вплотную к ней, с криком:
– Ты дура! Это ты не знаешь, что происходит!
Затем каким-то образом ускользнул от ее рук благодаря хитрому движению, которое она не могла осмыслить, и ушел в одну из комнат вне ее поля зрения; а когда она огляделась, снова увидела старых мастеров – они выстроились на лестнице, словно густо налипшая на магнит железная стружка, сгрудились в своих несоразмерных флисовых куртках и защитных штанах, смотрели сверху вниз.
– В этой книге многие находят утешение, – сказал кто-то.
Отель «Топ Тайм» у железного моста закрывался на ночь; такси из Телфорда собирали пассажиров; один за другим гасли фонари вдоль набережной. Вчера с Ирландского моря через Сноудонию пригнало дождь, как и позавчера; Северн налилась водой с быстрыми и маслянистыми бликами. Все казалось бессмысленным и неудовлетворительным, и теперь ей снова переться обратно в холм в темноте.