едленные и глубинные морские перемены: аквариумы словно преобразились в диорамные версии знаменитых, но ныне утраченных коралловых рифов мира, воссозданные аниматорами, которые в жизни не видели коралловый риф.
Виктория показала.
– Вон тот водопад, – сказала она. – Он из пластмассы. Скажи, от него правда неуютно? Под водой якобы течет вода?
Она почувствовала, как передернулась.
– Мне – да. Мне неуютно.
Старик молча наклонился и снова принялся возиться с замком. Воспаленные глаза. Сопливый нос. Она вцепилась в плечо кастроловской куртки и попыталась выпрямить его – как ставят на ноги младенца в торговом центре. Она была твердо настроена завладеть его вниманием.
– Где ты был? – сказала она.
Стоило до него дотронуться, как он бросил, что делал, и уставился перед собой, но не так, как если бы что-то увидел. Просто лишился движения. Словно его напугало развитие событий – и в то же время удовлетворило. Пока он так торчал, дождь удвоил силы, падая в свечении магазина длинными белыми мазками. Он падал со шкворчанием и эмульсировал волосы на макушке Малыша Осси. Загривок его куртки промок; под тканью старик казался на ощупь тощим, но его трапециевидные мышцы были твердыми как кость. Ей пришло в голову, что этого человека невозможно вывести из себя. Но все же он полон сил: если бы хотел стряхнуть ее руку, стряхнул бы.
– Не спрашивай – и я не отвечу, – заметил он.
– Можешь просто перестать меня избегать, – сказала Виктория. – Обещаю, ты ничего этим не выиграешь. Я только хочу знать, что случилось с Перл. Я хочу знать, что случилось с моей мамой перед смертью. Я хочу знать, что здесь случилось.
Под патиной дождя его лицо поблескивало белым. На миг ей показалось, что он ее ударит. Но он только отстранился, долго смотрел на нее, затем сказал:
– В конце все получат ответ.
– Ой, иди в зад. Просто иди в зад.
Но вместо этого он погладил ее по руке.
– Не волнуйся ты так, малая, – посоветовал он. – Как дойдет до дела, с тобой все будет хорошо. Иначе с вами и не бывает.
Растерявшись из-за какой-то максимальной бессмысленности слов, она могла только наблюдать, как он проворно перебегает под дождем через площадь к машине – нахохлив плечи, с руками в карманах.
– У тебя есть собака? – услышала она, как кричит ему вслед своим худшим столичным голосом – настроенным ровно посередине между ипотекой в Далстоне и тетушкой в Клапеме. – Это же тебя я видела, да? В полях, и в городе по ночам, с собачкой?
Сперва Малыш Осси словно не обратил на нее внимания. Дождь барабанил по крыше «Тойоты», разлетался твердым паром в свете неоновой вывески. Он распластался на багажнике, чтобы выбить оставшиеся осколки заднего стекла; потом в необычном скользящем движении – в котором и гибкость, и неловкость сдержали весь свой потенциал, – втянул себя через дыру. Засучил щуплыми бедрами. Крошечные ступни брыкнули, стукнули, потом проворно пропали из виду. Внутри он развернулся и высунулся, недолго покачав головой Виктории в каком-то озадаченном презрении – словно в принципе невозможно ошибаться так, как ошибается Виктория, – и тогда уже пропал насовсем.
– Когда придет твой черед, все у тебя будет хорошо, – услышала она его сразу перед тем, как завелся двигатель.
Дискомфорт от этой встречи выгнал ее из города – по А5 глубоко в Уэльс. В результате она пропустила столько встреч, что риелтор перестал направлять к ней покупателей. Виктория отправилась его пришпорить – к его опрятной витрине в Верхнем Городе. И риелтор, и его помещение пахли лаком и продажами.
– У вас тут так замечательно, – сказала она, вздыхая и оглядываясь. Твердо решив не проникаться ситуацией, он сосредоточился на своем офисном столе.
– Посмотрим, – сказал он. – Посмотрим, что у нас происходит.
К ней есть много интереса, сказал он: много интереса. Интереса много, но цена дома 92 кажется людям малость завышенной.
– При том, сколько ремонта предстоит, цена кажется малость завышенной.
– Но я сама делала ремонт, – сказала Виктория, упрямо глядя за витрину на улицу. – Я знаю, что сад страшненький, но крыша, например, идеальна.
Она чувствовала, как он профессионально сидит за ее спиной, вежливый, неосуждающий, хотя у него хватало своих мнений: скорее врач в дорогом костюме, чем риелтор. Она подумала, что места принуждают тебя жить происходящей в них жизнью. Вроде думаешь, что ты где-то на окраине, но на самом деле тебя все время затягивает в центр.
– Вы знали, что ваш город существует с 1086 года? – сказала она. – Когда он носил название Болсоу?
Казалось, он поразмыслил над этим. Потом дал совет:
– Знаете, в наши дни люди часто сами занимаются продажей. Так может выйти намного дешевле. – Он объяснил, что не повредит говорить людям откровенно, как обстоят дела. – Например, ваша мать справилась со всем сама, через интернет.
«Моя мать с оплатой проезда на автобусе не справлялась, – подумала Виктория. – По крайней мере, когда я ее знала».
– Лучше бы хлопоты взял на себя кто-нибудь другой, – сказала она как можно небрежней. – Нам всем нужно меньше сидеть в интернете.
К этому времени она уже была у дверей. Хоть он ей и нравился, все это слишком уж напоминало урок терпеливого преподавателя.
– Если я пообещаю хорошо себя вести, вы будете опять присылать людей?
Он просил ее сделать что-нибудь хотя бы с садом. Не успела Виктория передумать – или отчетливо вспомнить последний раз, когда туда ездила, – как вернулась в Чайлд-Беквит. Там она обнаружила, что парковки опустели, особняк закрыт, семейство – на Барбадосе, как и каждое Рождество с 1956 года: обновляют силы, при этом перепроверяя свои связи со старыми рабовладельческими и сахарными активами, пока на родине над темнеющими лужайками смыкаются кедры, а влажные сияющие плиты из известняка отражают небо, которое бы узнал римский легионер. Павлины слышались, но откуда-то издалека. Очевидно, в розарии ничего не происходило: посадки осунулись, наружу торчала, словно кости, несущая структура всего. Пруд Виктория обошла стороной. Прогуливаясь через галерею Элизабет Беррингтон, мимо псевдобронзовой скульптуры кролика и мимо акварели с обвисшей наперстянкой, она выдавила улыбку. Но настроение не поднялось; день затвердел.
Перед уходом она прошлась через поместье, по плантациям идеальных деревьев, пока не поднялась на высшую точку искусственно возведенного хребта, который устроили ради видов ландшафтные дизайнеры восемнадцатого века. Отсюда можно было заглянуть за особняк, где на террасе кафе кто-то оставил опрокинутый шезлонг, и между саванными складками земли до самых Крэмп-Пула и Бекли. Укрытия наверху, если только не хочешь войти в ионический храм, не было. Дождь задувало между одинаковыми декоративными озерами по склону ей в лицо. После некоторых размышлений она заказала в магазине особняка доставку из другого розария «Красы Англии» и «Девы Котсуолда» – столистников с голыми корнями. Даже расплачиваясь, она не могла представить, как такие сушеные и мрачные на вид палки будут процветать у кого-то другого, в уже чужом саду, не ее. Наклонилась навстречу ветру и закрыла глаза; вдруг снова открыла.
Она услышала крик, от нижнего озерца из двух; а теперь видела одинокую неподвижную фигуру в темно-синей куртке лебедочника, глядящую над водой. Фигура миг помедлила, затем – опустив голову, с руками в карманах, – быстро ушла по мягкой почве у стоков, через кусты рододендрона, в сторону заброшенного ледника и примыкающего кладбища домашних животных. Виктория видела, что на втором этаже главного здания слабо горит одна лампочка.
– Перл! – услышала она собственный зов. – Перл, это ты?
Но как это могла быть она? Кто бы это ни был, он не остановился и не оглянулся; и скоро берег озера снова опустел. Она все равно сбежала по склону, пока сама уже не стояла у воды в поисках отпечатков в сероватой грязи. Было трудно избежать растущих чувств бесполезности и страха. Ничто не раскрылось. Она теряла все, чего хотела. Мораль неудержимо падала.
Позже, на парковке, она сидела, слушала стук дождя по крыше машины, пока небо над холмом Кли ритмично сперва набирало, а затем распространяло ощущение розовизны – не совсем цвет, – словно где-то за тисами Беквитов что-то вновь и вновь наполняло емкость зимнего заката, которую она не видела.
Риелтор сдержал слово. Несколько дней ничего не происходило, затем покупатели повалили неудержимым потоком. Они ехали из общежитий в округе Бирмингема и Вулверхэмптона с таким видом, словно тамошняя жизнь привила им какую-то нервную соревновательность. Вместить свои среднелитражки в пятачок прямо перед домом было для них делом принципа; в остальном ей трудно было понять, что им нужно от жизни. Их всегда приводили периоды отчетливых дней, когда ранний туман рассеивался под ярким солнцем. Однажды под конец субботнего утра приехала тощая женщина с глазами, запавшими от диеты и кроссфита в борьбе с возрастом, с внешним видом, основанным на черных компрессионных чулках и безжалостно затянутом назад хвосте. Ее, сказала она, зовут Хелен. Стоило Виктории открыть дверь, как Хелен уже вошла, оценила прихожую, направилась к лестнице.
– У меня минут двадцать, – сказала она. – Вам не кажется, что за таким старым кафелем трудно ухаживать?
В основном речь Хелен казалась слишком напряженной для их обстоятельств, словно она вечно намекала на что-то еще. После каждого вопроса она искоса мерила Викторию взглядом, чуть наклонив голову набок, словно говорила: теперь твоя очередь. Это одновременно и завораживало, и раздражало. По ее словам, она приехала из Кинвера; работа Хелен касалась многих аспектов оздоровления и физкультуры особых групп населения. Виктория, которая понятия не имела, что это значит, ходила за ней из комнаты в комнату, пересматривала собственные жизненные решения с каким-то запуганным стыдом и отвечала что-нибудь вроде «Я сделала большой ремонт на крыше» или «Кажется, половицы оригинальные».
Хелен словно не слышала, хотя в ее выражение иногда вкрадывалось слабое раздражение.