– Где-то за всем этим скрывается хороший дом, – она была вынуждена признать после краткого тура по саду. – Но в наше время нужно предлагать людям больше.
– Я купила розы, – сказала Виктория.
– Но хотят-то люди не розы, правильно? Только не на этом рынке. Не знаю, как у вас, но в Кинвере люди хотят барную стойку.
– Ну это я так, чтобы сад стал повеселее.
Хелен натянуто улыбнулась; затем перед уходом задержалась взглянуть на солнечный свет, падающий на старый фасад.
– Барная стойка и осушенный подвал, – сказала она задумчиво, а когда Виктория не нашлась, что ответить, пожала плечами. – Конечно, погода сегодня на вашей стороне. – Она села в машину и завела мотор, потом опустила окно, словно в последнюю минуту пришла к какому-то пониманию. – Думаю, вы поставили высоковатую цену, – сказала она. – Особенно в это время года.
Всю неделю в городе можно было видеть ее «Ауди», стоящий у тротуара в самых непредсказуемых местах, пока Хелен, свесив локоть в окно, выглядывала, чтобы каксамкнуть кому-нибудь или поторговаться из-за местных цен. Виктория старалась не попадаться ей на глаза. На кивок с другой стороны главной улицы Хелен улыбалась и заговорщицки качала головой, словно они все еще в доме Виктории и обе понимают, о чем речь. Казалось, она знает всех.
Чем ближе к Рождеству, тем меньше Виктория понимала, что делать. Пришли розы Чайлд-Беквитов, но так и остались в упаковке, непосаженными. В один день было темно и в воздухе зависала, не падая, мокрая взвесь; в другой – в ярком холодном воздухе было видно собственное дыхание. Городок, расширяя собственное представление о себе, распевал гимны, проводил Полуночный фестиваль огней и тракторов. Эти огромные машины, словно плавучие рыбозаводы на мели, ползали туда-сюда в морском слое собственных выхлопов. Всюду носились собаки и дети. В загоне у крепости Джоффри де Лейси весь вечер терпеливо стояла лама шоколадного окраса. Сохраняя аристократический вид в плетеном ошейнике с ленточками и монетками, не обращая никакого внимания на фейерверки или кавер-группу U2, она дожидалась, когда ее церемониально проведут от Вулпит-роуд вниз к реке. На миг показалось, словно все освещено не столько уличными фонарями, сколько мифическими пересечениями, перепутанными предчувствиями еще не придуманных традиций.
На следующее утро Виктория наткнулась на Хелен, когда та сидела с другой женщиной в кафе «У Бетани», стратегически расположенном в двух заведениях от «Маленького свадебного магазина» в Верхнем Городе, в начале Портуэя. «У Бетани» с его эстетикой самодельных вымпелов и пластмассовых стульев в стиле Кристин Килер было маленьким и выглядело довольно новым. Табличка на стойке гласила: «Сбалансированное питание – это кексик в каждой руке». И Хелен, и ее спутница – женщина постарше в приталенном шерстяном пальто бордового цвета – выбивались как из обстановки, так и из общества друг друга. К тому же Хелен, похоже, злилась.
– Не понимаю, почему люди не отвратительны сами себе еще больше, – расслышала Виктория с необычной четкостью ее яростный голос. – Выжимают из других все соки ипотекой, пенсией и страховкой, но раз у них хорошая прическа и они всегда поступают, как лучше для них, они не могут ошибаться, о нет. Они-то ошибаться никак не могут. – Она злобно таращилась перед собой. – Не понимаю, почему мне должно быть стыдно, – с напором заявила она.
Вторая женщина, явно растерявшись, опустила взгляд в свою чашку.
– В общем, – сказала она, – в конце концов я тоже положила кафель, как и все остальные. Я уже махнула на это рукой.
Они уставились друг на друга, как животные разных видов, встретившиеся в одном поле. Секунду-другую Виктория наблюдала, как они с трудом ищут общий язык, потом подошла к Хелен.
– Так что вы думаете о предложении?
В конце концов сократить дистанцию между их положениями оказалось куда проще, чем она ожидала. Виктории нужно было учесть налог с наследства. Хелен не нужна была мебель и отделка, но она, по ее словам, готова заплатить, сколько надо, чтобы от них избавиться. «Для меня это скорее инвестиция, – сказала она благодушно, – чем жилье». В итоге по большинству вопросов они договорились. Виктория вернется в Далстон с небольшой прибылью и таким же маленьким багажом, с каким приезжала; вернется к старой жизни и будет отчаянно скучать по всему, что обрела здесь на первых порах, и гадать, что же это было или почему она от этого отказалась. Она понимала, что сейчас надеялась на некую преемственность – на ощущение, что не столько продает дом, сколько передает его дальше. Но с Хелен не могло быть ничего, кроме деловой транзакции.
В «У Бетани» ужин из индейки с брюссельской капустой и жареной картошкой шел по пять фунтов пятьдесят пенсов. На стене рекламировалось мороженое «Келлис оф Корнуолл», а музыка напоминала Виктории совершенно ужасные ночи в Луишэме в девяностых. Зато вайфай работал, и горячий шоколад ей понравился, и в обеденное время за стойкой часто стояла сама Бетани, говорившая: «Спасибо, счастливо» уходящим покупателям, повышая голос на последних слогах, чтобы превратить интонацию в прощальную. Иногда, глядя им вслед на погоду, она передергивалась и тихо добавляла: «Уж лучше вы, чем я!» Не Перл, но человек все же хороший.
В тот день Виктория начала сортировать вещи, которые не хотела бросать перед переездом в Лондон, – свои, матери. В последней категории она наткнулась на небольшой блокнот из семидесятых, шесть на девять сантиметров, слабо разлинованная тонкая бумага в тонкой же кожаной обложке, со стильными тиснеными золотом краями и карандашиком в корешке; такие можно раскопать на блошином рынке в Ладлоу или Черч-Стреттоне – штучка, которую в течение поколения-другого никто в глаза не видел и в руки не брал. Все страницы, кроме одной, были пустыми; а поскольку перед ней несколько страниц было вырвано, текст как будто начинался с полуслова:
«…но с тех пор, как я приехала, мои ужасные старые ногти не растут».
Виктория, вдруг почувствовав себя очень странно, выронила блокнот на кровать. Подошла к окну, где оперлась на подоконник и выглянула. Вернулась к кровати, снова к окну: на лужайку лил дождь.
«Уже пять месяцев, – писала ее мать. – Я не стригла ногти пять месяцев. Я думала, со мной что-то случилось. П. говорит, это от хлорки в бассейне. Хлорки там не жалеют. Или это я просто ошибаюсь. Но в туалете я заметила, как она сама смотрит на свои ногти, а увидев меня, закрыла дверь. Она мыла руки. Мыла между пальцами. Ничего такого не случилось, сказала она. Ничего. И закрыла у меня перед носом дверь туалета».
И немного ниже:
«Как можно ошибиться, когда я последний раз стригла ногти? Но в остальном она права. Потому что, пока у меня есть П., ничего такого больше не случится».
Виктория отнесла блокнот в туалет и бросила в унитаз, и следом, прежде чем успела опомниться, опустошила на него желудок. Закрыла крышку, и смыла, и смывала, пока ничего не осталось.
Она представляла себе мать: как она одна на втором этаже разглядывает пересекающиеся линии на ладони; включает в спальне свет в три ночи, чтобы выписать один из любимых стихов, «Мир» Руперта Брука; строчит в абсурдном блокнотике почерком усталым, торопливым и со стороны – малость инфантильным. Или, например, осторожно разглаживает фотографию с собой и отцом официантки, которую хранила сложенной в своей хитроумной комбинации сумочки и кошелька. Тогда фотография, предполагала Виктория, была еще не такой выцветшей. В рассеянном свечении бара за спинами фигур по-прежнему можно было разглядеть третью – побелевшую и засвеченную, ростом выше их обоих, – хотя не настолько, чтобы сказать наверняка, мужчина там или женщина.
Без конца вытирая рот, она написала Шоу: «Как вообще можно знать людей? Для меня она была просто старомодной, слишком нервной, чтобы жить, причем задолго до ее брака или моего рождения. Из-за этого я на нее так злилась, что даже не пошла на похороны».
Она села на кровать и уставилась на половицы между ног.
Гадала, чем он занят на Рождество, и думала ему позвонить и предложить приехать, и даже уже взяла трубку. Но что сказать человеку, которого видишь раз в месяц? «Просто быстренько звоню тебе между сдачей крови и стрижкой. О, бог знает. Бирмингем или еще где». Вместо этого она наблюдала, как пишет: «Я так устала». И – сама того не ожидая: «Зима в незнакомом доме! Все эти годы я была готова убить за такое место. Я даже не понимаю толком, что имею в виду».
Хоть она вдруг занервничала из-за мысли о сне, все же уснула.
Проснувшись – ото сна, в котором ее кто-то звал, – она обнаружила, что вышла луна и прекратился дождь; она не знала, который час. Спустилась и села за кухонным столом, накинув кардиган на плечи, думая, приготовить себе что-нибудь поесть или просто пойти обратно спать. Включила радио, но новости были так себе. Было два часа ночи, и, хоть она чувствовала весь город вокруг, на улице стояла тишина. За два-три дня до Рождества все-таки ждешь какие-никакие празднования. Она пила чай, когда услышала, как голос недалеко за спиной произносит:
– Вита?
Она выглянула в сад, где на верхней лужайке косо лежала тень розовой арки от лунного света. Там стоял силуэт. Спиной к дому. Она постучала по стеклу.
– Уходите! – крикнула она. – Что вы там делаете! – Но сама и так уже знала. Силуэт встал в полуобороте, затем, словно не двигаясь, приблизился к арке и поднял руку, коснулся двух-трех робких зимних бутонов, повернув при этом белое лицо к Виктории. Силуэт ждал ее.
– Не смей! – крикнула Виктория. Снова постучала по окну, выбежала к задней двери и рассерженно выглянула. Сперва сад показался пустым. Уже не тем, чем был. Снаружи было теплее, чем в доме. Так тепло, что почти как в июле. Так тепло, что если бы она вышла, то куртка и ботинки не понадобились бы. Луна озарила розовую арку, – словно слишком маленькую, слишком далекую, слишком похожую на картинку в книжке.