ым. Чувствовал, что знает, кто он. Он спустился на Мортлейк-Хай-стрит, где на углу с Уайт-Харт-лейн взял себе маккиато и домашнюю гранолу и сидел среди жен Литл-Челси, собравшихся на чай «оранж пеко»; затем поднялся по течению, у кладбища и Тропы Темзы.
Фасады домов вдоль излучины выжигало сильное солнце, преображая щипцы крыш в квадраты и треугольники света, привлекая внимание тут – к алюминиевому зонту над трубой, там – к провисающему телефонному проводу, что-то акцентируя желтым номерным знаком проезжающей «Ауди». Ветер сотрясал лежащие на всем неподвижные капли воды. В другой стороне от реки над собором Святой Марии Магдалены радостно трудились вороны, распадаясь на двойки и тройки, выполняя свой воздушный труд, вдыхаясь в свои сваливания и боковые скольжения вокруг шатра-мавзолея Ричарда Бертона. Только таким утром, думал Шоу, и можно сказать, что в Лондоне свежий воздух. Дальше по бечевнику, между заводом переработки мусора и Национальным архивом, он осознал, что идет на работу. Передумал, решил посетить мать.
– А ты не больно торопился, – пожаловалась она.
Он уставился на нее:
– Ты же не хотела меня видеть. Письмо мне написала.
Она хохотала, пока не поперхнулась.
– Не было такого! – сказала она голосом девушки куда моложе, только сейчас узнавшей о какой-то своей дерзкой социосексуальной оплошности, совершенной под влиянием алкоголя неделю, месяц или год назад. Это было одно из ее самых эффективных выражений. На миг она показалась полной жизни. – Не было такого!
Шоу тоже рассмеялся. Потом вспомнил других ее детей – их, людей прагматичных и с завидными практическими навыками, но почему-то все равно неприкаянных, разбросало за границу, где они неукоснительно и равноудаленно размещались вдоль побережий Канады или Австралии, чтобы никогда в жизни друг друга не видеть. Сколько в мире так и не поладивших сводных сестер и братьев; столько пап в красно-белых футбольных шарфах, снявшихся пятого ноября, лыбясь из неудачно отпечатанного слайда «Кодахрома», возбужденные и никчемные в свете костра на пляже, на десяток лет моложе своего настоящего возраста: в конце концов это так ее утомило. Поэтому у нее оставалось меньше времени на него. Жизнь была сложной и без малыша Шоу, который следовал за ней – полжизни рядом, полжизни в отдалении. Почему-то это он стал позором, а не отцы и сводные братья с сестрами; ежедневной обузой, требующей больше энергии, чем она могла дать.
– Твой отец умер от увеличения селезенки, – сказала она теперь, словно это что-то хорошее.
– Какой из? – спросил Шоу.
– Ты так говоришь, но на самом деле не всерьез.
– Хотел бы я знать о тебе правду.
Тогда она положила руки на колени, отвернулась от него всем торсом и посмотрела в сад.
– Ты никогда не даешь мне рассказать.
– Я спрашиваю. Без конца.
– Ты никогда не даешь мне ответить.
– Что? Тогда ответь сейчас, – сказал он. – Сейчас ты можешь ответить.
– Зачем? – Она пожала плечами. – Это была моя жизнь, а не твоя. Найди себе свою жизнь, засранец ленивый. – После паузы она вздохнула и разгладила юбку. – Хотя бы найди собственных друзей. – Снаружи на свету горели газоны и клумбы; она пренебрежительно отмахнулась от них рукой. – Раньше я любила воду, Джек. Помнишь?
– Кто такой Джек? – спросил Шоу с как можно большей горечью.
– О, а ты не помнишь? Малыш Джонни Джек! Колыбельная? Малыш Джонни Джек, – запела она хрупким мелодичным голосом, – тащит семью на спине весь свой век.
Не помнит, сказал Шоу. Впервые слышит.
– Наверное, ты пела кому-нибудь еще.
После этого они оба замолчали, а потом она заплакала. Шоу неловко положил ей руку на плечи. «У меня есть друзья, – хотелось ему сказать. – Честно». Он пытался рассказать ей что-нибудь о своем знакомстве с Тимом и Энни Суонн, но и сам как будто даже сейчас не мог на них сосредоточиться; да и ей неинтересно, это он видел. Сейчас она была способна максимум на десять минут чего угодно. Через десять минут после его прихода она всегда забывала, кто он, чем ему обязана или зачем он здесь. Сидела, положив руки на колени, и слушала дневное дорожное движение к востоку и западу от дома престарелых.
Теперь она сказала:
– Здесь такой спертый воздух. Не попросишь их что-нибудь сделать? Воняет как будто ушной серой.
Шоу – который в восемь лет испугался собственной ушной серы, потому что от нее пахло «Мармайтом», – ничего такого не чувствовал.
– Я принес нам фильм. – Вот и все, что он нашел ответить. – «Ночные ходы», Джин Хэкмен в роли детектива, которому не хватает эмоционального интеллекта. Думал, можно посмотреть.
Она пустыми глазами уставилась на DVD, оказавшийся у нее на коленях.
– Очень хороший, – сказал Шоу.
– А как же фотографии?
– Ты их только без конца рвешь.
– Правда? Я просто была такой Малышкой Джейни Джек, вот и все. Впрочем, – сказала она словно кому-то третьему в комнате, – кто теперь станет меня винить?
– Мы с тобой оба хорошо пожили, – поймал себя на уверенном заявлении Шоу.
– Ненавижу это место.
К следующему полудню он начал задаваться вопросом, что именно произошло на Брент. Он знал, что это что-то важное, но не знал, чем именно; знал, что это облегчило его кризис, но не знал насколько. Он вернулся туда в обед, но только обнаружил, что берег пуст. Все цепи и тросы, которые привязывали лихтер Тима Суонна к суше, повисли; отлившая вода обнажала заливающиеся очертания корпуса в иле.
Шоу постоял на берегу пару минут, глядя вверх по течению на запутанную географию слияния Темзы и Брент, а потом снова в сторону моста Кью, парящего над собственным белым трепещущим отражением в свете, отраженном от воды. Между этими точками прели в тропическом свете осередки, словно обветшавшие китайские джонки. Вдоль всей реки, теперь осознал Шоу, острова превращались в лодки; а лодки сдавались и, оседая в дальнем конце какого-нибудь зимнего прилива, молча превращались в острова. Такова история любой жизни. Утром и вечером они – еще ни то, ни другое – дрейфовали через разреженный туман плавучими царствами уцененных кельтских мифов, приставали на час-другой к берегу, манили тебя ознакомительными предложениями, а потом в ту же ночь отчаливали, оставляя в твоей жизни пропущенный год и пару баллов «Нектар» за оказанные услуги, о которых ты и не помнишь. Волшебную шляпу. Камень с отверстием. Ожерелье, что, испуская слабый аромат литоралей, рудеральных сорняков и широкого диапазона беспозвоночных, в том числе нескольких видов пиявок, внезапно превратится в россыпь ракушек.
Раз теперь заодно уплыл и его излюбленный уличный туалет, Шоу тронулся к бару «Террас» в «Уотерманс-Центре», потом вернулся домой с крюком через фирму по аренде, где дал объявление о доме 17 по Уорф-Террас. Через пару дней он нашел новую комнату в Тернем-Грине.
Об и Эмма, оба лет сорока, целую вечность проработали на канале ВВС. «Не то чтобы мы там занимались чем-то особо интересным», – сказала со смехом Эмма. Там они давно знали друг о друге, но как-то раз Эмма пришла на маскарад в костюме мистического Агнца Ван Эйка – и завертелось. Они хотели детей, но Эмма не чувствовала себя к ним готовой. Об участвовал в производстве новейшего времени. Он напоминал тощую версию молодого Руперта Брука, с орлиными чертами, малость неземными – малость суровыми – для его возраста. Он играл на пианино и мог целый день напролет слушать Франсуа Куперена – «или что угодно барочное». Оба любили спорт и природу – дикий кемпинг или, в частности, дикое плавание. Об провел парочку несложных больших заплывов: «Но Эм увлекается всерьез, ей неинтересно, если там меньше двадцати километров пешком и восьми километров в воде». У Эммы была привычка поднимать на Шоу глаза, а потом игриво их отводить. «Да что угодно дикое», – подтвердила она со смехом; в то же время казалось, что она не согласна с чем-то основным во взгляде Оба на их отношения, с его глубинным пониманием того, кто теперь такие «Об и Эмма».
Шоу тоже рассмеялся.
– Пятьдесят процентов моих снов – о том, как я не хочу прыгать в текущую воду, – признался он. – Трудно сказать – не то невроз, не то инстинкт самосохранения.
Настало молчание. Эмма посмотрела на Оба.
– Мы первый раз берем жильца, – сказала она.
Они предлагают комнату и, очевидно, право пользоваться их кухней. Для них это что-то новенькое. Что-то вроде эксперимента. Если Шоу еще не сдал свои вещи на склад и их немного, не хочет ли он воспользоваться чердаком? За вайфай они денег не берут. Он хочет оглядеться?
Он бы с превеликим удовольствием огляделся, ответил Шоу.
Комната находилась на втором этаже в задней части дома, с видом над садами на Чизик-Коммон. Сады уже начинали выглядеть по-осеннему. По ночам утешал дорожный шум с Чизик-Хай-роуд. Скоро Шоу обжился, наловчился управляться с кофемашиной «Примадонна» от «Де’Лонги», узнал, какой кофе предпочитают его хозяева, как загружать посудомойку. Дом был узкий, но достаточно просторный, чтобы пианино Оба не мешало жить; достаточно пустой, чтобы казаться безмятежным. Лакированный паркет пропускал свет единой полосой от заднего сада до эркера в старой передней комнате, по дороге лакируя тут – горшок, там – уголок картины.
– Мне вполне нравится, – говорил Шоу матери по телефону. – Об и Эмма коллекционируют репродукции Равилиуса, а на заднем фасаде у нас вовсю цветет глициния. Эм обещала научить меня плавать.
Чаще всего Эм вставала в пять, гоняла на велосипеде до уличного бассейна в Хэмптоне, чтобы проплыть свои стандартные пару километров; одна она выходила из дома чаще, чем ожидал Шоу. Со временем он обнаружил, что взгляд Оба не столько пронзительный, сколько подавленный, а в те дни – на пике «Брекзита» – это вполне соответствовало курсу ВВС. Любая демографическая группа, впервые войдя в силу, выбирает себе типичную физиогномику и язык тела, фенотип, лучше всего подходящий к новым условиям. Все относятся к этому чутко, нервно, рвутся воспользоваться преимуществом или пожалеть, что их лицо не подходит. В течение нескольких недель, обвыкаясь в новом окружении, Шоу бродил по «зловещей долине» плохих костюмов, пальто эдвардианского вида, внезапных улыбчивых гримас и бодрого оптимизма, боровшихся с резиновыми рыбьими лицами и странной жестикуляцией. Он словно жил среди пришельцев. Сперва удивлялся, потом привык. Хватало своих забот. Пришлось признать, что в его жизнь пришел холодный фронт, потом прошел: после него Шоу застенчиво восстанавливал связи; находил работу в интернете – работу в стиле гиг-экономики, к которой привык до кризиса; воссоединялся с миром. Пока что и это было непросто, и не стоило разбрасываться силами.