орша пустилась в вояж по всем гауптвахтам Черноморского флота и надолго застряла в Новороссийске, где на губе встретила и с «нечеловеческой силой» полюбила штурмана дивизиона торпедных катеров. Благодаря штурману и были внесены кардинальные изменения в первоначальный проект. Но уж самоуправления камера севастопольской гауптвахты добилась тяжелой, многолетней, изнурительной борьбой с комендантом гарнизона, и старшим в камере становился не тот, на кого указывал караульный начальник (карнач), а офицер, выдвинутый на этот пост открытым голосованием, но без широкого демократического обсуждения кандидатуры.
Такую справку получил от бывалых линкоровцев Олег Манцев, когда покидал корабль с запиской об арестовании в кармане рабочего кителя. Это была пятая гауптвахта в его жизни, и он хорошо знал, что заведения, где содержатся под стражей военнослужащие, с течением лет всегда обрастают легендами, слухами, анекдотами. Начальников этой севастопольской гауптвахты можно было обвинять в чем угодно, только не в формализме и бездушии. Манцева они приняли, хотя в справке о снятии его с корабельного довольствия стояла дата двухмесячной давности. Закрыли они глаза и на то, что незаполненной была строчка в записке об арестовании, и все, в том числе Манцев, были в неведении, за что он получил 5 (пять) суток. Подобная неряшливость в оформлении важных документов, сурово заметил принимавший Манцева майор, позорит доброе имя линейного корабля, ставит под сомнение его успехи в боевой и политической подготовке. Камера приветливо встретила Олега Манцева. Пять суток ареста да всего— то от старшего помощника — это слишком банально, интереса не вызвало. Олег бухнулся на нары и хорошо поспал. Дух братства и уважения к падшим царил в камере, вольную беседу офицеры перенесли в коридорчик, чтоб заморенный службой лейтенант плавсостава мог выспаться и вернуться к нормальному человеческому общению. Главенствовал в камере капитан из береговой артиллерии. Он толково разъяснил Олегу правила поведения, проинструктировал, что можно делать, а чего нельзя. Потом Олега любезно пригласил к себе капитан 2 ранга, единственный узник камеры старшего офицерского состава, командир подводной лодки, на пять суток арестованный комендантом за нарушение формы одежды. (Старпомов и командиров обычно отправляли на отсидку в Симферополь, но этот командир только что прибыл из Владивостока, экипажу лодки представлен не был, потому и содержался в Севастополе.) Подводник живо интересовался делами флота, расспрашивал Манцева о командире корабля, старшем помощнике, замполите, и Олег дал блестящую характеристику своим начальникам. От книг не отказался, взял Диккенса, но не читалось, не читалось на гауптвахте: столько интригующего, любопытного вокруг! Окна камеры выходили во дворик гауптвахты, лишенный растительности, будто специально вытоптанный солдатскими сапогами. У полосатой будки маячил часовой, осаживал и одергивал офицерских жен с передачами, карнач позволял офицерам на десять — пятнадцать минут выйти за будку. Передачи Олегу не нужны были, и никого он не ждал. Перед губою забежал к Алке в кондитерскую за редкими в Севастополе папиросами ленинградской фабрики имени Урицкого, но так и не сказал, куда идет. Еще до ужина власть в камере перешла в более достойные руки. Комендантский газик бибикнул часовому, ворота распахнулись, газик подрулил к крылечку, из машины вылез корабельный старший лейтенант. Он улыбался в некотором смущении, как человек, нечаянно причинивший неприятности вежливым и добрым хозяевам. Скромно вошел в камеру, представился: крейсер «Кутузов», командир 2-й башни, 10 суток ареста. Рассказал, как мирно шел по Большой Морской, держа курс на кинотеатр «Победа», как догнал его патруль и сообщил, что он арестован за попытку дискредитировать руководство. Уже в комендатуре, где заполнялась записка об арестовании, ему стало известно, что минут за десять до задержания некий старший лейтенант догнал на такси шествовавшего по проспекту Нахимова начальника штаба эскадры, поравнялся с ним и крикнул «Вольно!» — Значит, — подвела итог камера, — десять суток? — Да. — И начальник штаба эскадры? — Так точно… Раздались аплодисменты… И глава камеры сложил с себя полномочия, передал их командиру 2-й башни «Кутузова», представил ему офицеров. Подводник покинул свою каморку, застегнул пуговицы кителя, доложил о себе с предельной лаконичностью: «Комендант, пять суток, форма одежды». Командир башни недавно прибыл с Севера, рассказал о столкновении крейсера с эсминцем, приводил известные ему детали. После ужина камера устроила разбор чрезвычайного происшествия. Капитан из батальона связи снял с правой ноги сапог, Манцев одолжил ботинок, и на этих макетах разыграли все эволюции крейсера и эсминца. Больше половины камеры — из плавсостава, офицеры вникали во все тонкости маневрирования, в последовательность сигналов; за справками по правилам совместного плавания обращались к Манцеву: воспитанник Милютина как— никак, а командир линкора и старпом его — лучшие на флоте знатоки ПСП, вахтенных своих они поднатаскали.
С заключительным словом выступил подводник. — Друзья мои! — с чувством произнес он. — Получая в Москве назначение, я ознакомился с обширными материалами по данному ЧП и вынужден сейчас признать: эти макеты, этот планшет, — капитан 2 ранга ткнул пальцем в сапог и ботинок на некрашеном полу, — дали более объективную, более достоверную и более квалифицированную трактовку происшествия. Благодарю вас. Весьма рад, что превратности службы свели меня с истинными специалистами. На нарах уже, после отбоя, целый час отвели под знаменитую военно— морскую травлю, фантастическую смесь небывальщины, оголтелой лжи и абсолютной правды. Спали крепко и беззаботно. Утром кутузовец организовал приборку и проветривание, придирчиво осмотрел подчиненных, кое— кому посоветовал не забывать о бритье. Построил офицеров, когда пришел карнач со списком благополучно отбывших наказание. Камера поредела, чтоб пополниться. Бразды правления твердо держал в руках командир 2-й башни, никто из пришедших не мог похвастаться тем, что отмечен благодатью лица более высокого, нежели начальник штаба эскадры… Манцев дочитал Диккенса, раскрыл Тургенева. Когда выходил в коридорчик покурить, бросал осторожные взгляды на новичка, старшего лейтенанта с «Бойкого», командира зенитной батареи. Тот сидел на корточках, курил беспрестанно, ничего не говоря, ничего не видя и ничего не желая видеть, — весь подавленный какими— то свалившимися на него бедами. Капитан 2 ранга, дотошно вникавший во флотские дела, навел обстоятельные справки и шепотом, в своей камере, прикрыв дверь, поведал Манцеву о событиях, приведших командира зенитной батареи «Бойкого» на гарнизонную гауптвахту, и в событиях этих Манцев ничего оправдывающего не находил. Вчера во время учебной минной постановки от болей в животе скорчился наводчик спаренной 37— миллиметровой установки — приступ аппендицита, как выяснилось позднее, и командир зенитной батареи разрешил матросу спуститься вниз, в лазарет, за что командиром эсминца Жилкиным был арестован на 5 суток. Розовый шрам вспомнился Манцеву, хамские какие— то выкрики, накаленные ненавистью глаза, обещание сбросить в воду, за борт… Больших трудов стоило ему сказать и себе, и капитану 2 ранга, что Жилкин прав. При минных постановках — повышенная готовность всей артиллерии, зенитной — особенно, на палубе ведь мины со взрывателями. Да, боевая тревога, все люки и горловины задраены, и все же матроса можно было подменить наводчиком из другой боевой смены и только тогда разрешить ему уход с боевого поста. — Но аппендицит! Капитан 2 ранга втягивал Манцева в обсуждение того, что, наверное, давно решено было обоими, что до них еще доказано было практикою, войною. — Бой, — сказал Манцев. — Грохот выстрелов, огонь. Уверяю вас, боли от аппендицита мгновенно исчезнут. Опасность мобилизует, загоняет все болезни вовнутрь, глушит их… — У вас были подобные случайна корабле? Подобных случаев на батарее не было, но в КДП не почитаешь Диккенса и Тургенева, за стереотрубой мысленно проигрываются все варианты. Он и жалел зенитчика, и не жалел… Зенитная батарея — самое многочисленное подразделение эсминца, самое загруженное корабельными делами, и в 1-й бригаде повелось: помощниками командиров кораблей назначать командиров зенитных батарей, не менее трех лет прослуживших на должности, самой уязвимой, самой неблагодарной. Невероятно, и все же надо верить: ему, Манцеву, отчаянно повезло, в конце декабря его назначат помощником командира эсминца. Проныра Дрыглюк нашел земляка в секретной канцелярии линкора, узнал то, чего не знает пока никто: Милютин и Валерьянов пишут характеристику, командира 5-й батареи решено вознести высоко. «Достоин повышения. Целесообразно использовать на должности помощника командира эскадренного миноносца нового проекта — для более полного выявления командных качеств». Голова закружится от таких слов, и тем не менее командир линкора характеристику не утвердил, потребовал такого набора слов, чтоб в отделе кадров доподлинно знали, кого именно надо отправлять туда, где строятся новые эсминцы. Не бывать, наверное, жилкинскому зенитчику помощником командира, и его ли одного винить. Из окон камеры не утрамбованный сапожищами дворик виделся, а вся эскадра, весь флот с его разнообразным хозяйством. Кого только не вмещала гауптвахта — и проворовавшихся интендантов, и промасленных механиков, и летчиков, и связистов; притопал бравый начфин полка, махнул рукой — и по камере веером разлетелись карты, сложились в воздухе и целенькой колодой упали на столик. «Метнем, ребятишки?» Перед ужином зенитчику разрешили свидание, к нему пришел замполит. Камера прильнула к окнам, давала вольные пояснения к жестам и позам. Кажется, у зенитчика появились надежды на то, что промашка его забудется к осени. Но вообще— то, — камера была единодушна, — не приведи господь получить назначение к Жилкину: любого умотает! Спать легли рано и были разбужены таким грохотом, что, казалось, в коридоре взорвалась мина. Не сразу сообразили, что сработала сигнализация, на бетонный пол рухнула связка металлических предметов, предупреждая камеру о том, что кто-то ломится в дверь офицерской гауптвахты. Начфин метнулся к бачку с во