И в эту тишину шли, как пасхальные свечи вокруг церкви, слова Христа:
«Вы свет мира… любите врагов ваших… и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…»
Ростовцев прочитал всю главу, и никто в зале не пошевельнулся. За кулисами топали взволнованные быстрые шаги и раздавался громкий шёпот. Там уверяли друг друга, что артист шутит, это его излюбленный трюк и сейчас, мол, ударит в темя публики таким «коленцем», что всё превратится в весёлый и пляшущий дым!
Но на сцене произошло ещё более неожиданное, заставившее впоследствии говорить почти всю Советскую страну.
Ростовцев перекрестился чётким медленным крестом и произнёс:
— «Помяни мя, Господи, егда приидиши во Царствие Твое!..»
Он ещё что-то хотел сказать, но в это время опустили занавес.
Через несколько минут публике объявили:
— По причине неожиданной болезни товарища Ростовцева сегодняшний наш спектакль не состоится.
ПАСХА НА РУБЕЖЕ РОССИИ
Несколько лет тому назад я встретил Пасху в селе на берегу Чудского озера.
В Светлую ночь не спится. Я вышел на улицу. Так темно, что не видно граней земли и кажется: небо и земля — одна тёмная синяя мгла, и только в белом Ильинском храме горели огни. И такая тишина, что слышно, как тает снег и шуршит лёд, плывущий по озеру.
С того берега, где лежит Россия, дул тонкий предвесенний ветер.
Необычайная близость русского берега наполняла душу странным чувством, от которого хотелось креститься на Россию, такую близкую, ощутимую и вместе с тем такую далёкую и недоступную.
Где-то ударили в колокол.
Звон далёкий, какой-то глубинный, словно звонили на дне озера.
Навстречу мне шёл старик, опираясь на костыль. Я спросил его:
— Дедушка! Где звонят?
Старик насторожился, послушал и сказал:
— В России, браток, звонят. Пойдем поближе к озеру, там слышнее.
Долго мы стояли на берегу озера и слушали, как звонила Россия к Пасхальной Заутрене.
Нет таких слов, чтобы передать во всей полноте сложную гамму настроений, мыслей и чувств, волновавших мою душу, когда я стоял на берегу озера и слушал далёкий пасхальный звон.
— Христос Воскресе, — шептал я далёкому родному берегу и крестился на Русскую землю.
1934
ИВАНУШКА
Умирал братец мой Иванушка. Ему было шесть лет. В больших муках умирал он. По деревенскому свычаю положили его под иконы, чтобы Господь облегчил его… Была пасхальная ночь. Отец к Светлой Заутрени пошёл, и братец всё время спрашивал нас:
— А тятя скоро придёт? Красное яичко… мне обещал…
Мать утешала его:
— Придёт, садик мой, придёт… Теперь уж скоро…
Личико его то затуманивалось, то вспыхивало тихими зорниками. Он постоянно ручки тянул к нам, словно на руки просился.
Он приподнял головку и к чему-то прислушиваться стал. Слушал долго, а потом сказал:
— Мама! Воробушки скачут!
В комнате прозвенело что-то похожее на упавшие стеклянные бусинки — это Иванушка засмеялся в бреду.
И стал он опять тосковать и метаться по постельке.
— Мама! Распутай нитки у меня на грудке…
Мать гладила его грудку и, как нищая на церковной паперти, стала всхлипывать:
— Вот… я ниточки распутываю… вот так… Будет Иванушке вольготно… Вот так!..
Вдруг братец опять приподнялся и радостно закликал:
— Тятя идёт!
Мы ничего не слышали — бредит Иванушка! Я посмотрел в окно. В конце улицы в рассвете пасхального утра шёл отец.
Только что он показался в дверях, Иванушка ручки вскинул навстречу, а ручки сухенькие и словно серебряные при металлическом утреннем свете. Эта серебряность особенно потрясла меня. Не в этой ли серебряности тела — смерть?
Отец взял Иванушку на руки, похристосовался с ним и стал носить его по комнате. Дали Иванушке красное яичко, но он не удержал его в ручке, и оно покатилось по полу. Глазами «большого» посмотрел на него и заплакал.
Положили Иванушку на постельку. Он закрыл глазки, а потом хрустнул горлышком, как речная тростинка, когда её в руке сожмёшь, и по-страшному затих.
Лицо матери стало серебряным. Отец послушал Иванушку и перекрестил его, сказав: «Царство Небесное!..»
В течение трёх дней приходили кланяться Иванушке сродственники наши, соседи… На Иванушку смотрели тихими церковными глазами:
— Ангельская душенька!
Тётка Прасковья сказала:
— Сейчас Господь за ручку его водит и сады Свои показывает…
Я представлял себе, как Господь водит Иванушку по небесным дорогам. Он говорит Иванушке также, поди, воркотно и светло, как соборный батюшка отец Владимир: «Вот и хорошо, родненький, что ко Мне пришёл! Так, так, Иванушка… Ты уж того… побегай, поиграй!.. Радуйся в саду Моём во веки веков…»
Говорит ему Господь и по головке гладит Иванушку, и благословляет его пронзёнными распятием руками, а Иванушка к белой одежде Господа головкой прижимается…
Представил я это до того живо и трогательно, что и самому захотелось помереть.
Стал я вспоминать нашу с Иванушкой жизнь. Всё в ней как будто бы хорошо было, но вот однажды попросил он у меня волчка, а я пожадничал и не дал ему… Стало мне очень горько. Тут впервые в жизни я понял, что за мука страшная — угрызение совести!..
Положили братца в белую храмину (не хотела мать произносить слова «гроб»). Пришёл нищий Яков и для назидания и утешения нашего прочитал из Евангелия главу, где говорилось о Христе, благословляющем детей, и о наследии ими Царства Небесного.
Я незаметно положил под изголовье Иванушки волчка и тихо сказал:
— Ты прости меня… я не знал, что ты помрёшь…
На третий день Пасхи понесли братца хоронить. В церкви украсили лобик его золотым венчиком с надписью «Святый Боже» — в знак упования, что и там… увенчает его Господь венцом небесным. На панихидный столик поставили кутью из зёрен — как зерно с виду мёртвое, но брошенное в землю восстаёт к жизни, так и мёртвое тело воскреснет при трубе Архангела.
Отпевали Иванушку по-особенному, по пасхальному чину, радостно, в белых ризах, с пасхальной серебряной свечою. Отправляли братца в дорогу с сердцем легким и мирным, без нахмуренной скорби. Читали и пели хорошие лёгкие слова и часто, часто повторяли: «Господи, упокой младенца!»
«Небесных чертогов и светлого покоя… причастника сотвори чистейшаго младенца…»
«Рая жителя тя показует, блаженный воистину младенче… Ликом святых счиняет тя…»
Сравнивали Иванушку «с младым злаком», Господом пожатым, чтобы возвести его от земли на Божественную гору.
«О мне не рыдайте, — говорил братец словами исходной песни, — а радуйтесь…»
Наступило «последнее целование». Мы прощались с Иванушкой, целовали лобик его, освещённый солнцем, а в это время пели: «О чадо! Кто не восплачет зря твое ясное лице увядаемо… Яко же бо корабль следа не имый, сице зашел еси от очию скоро…»
Священник сказал:
— Вечная твоя память, достоблаженне и приснопоминаемый младенче Иоанне…
Все было в церковном дыму и в солнце. В причтовом саду летали птицы. Они садились на старые деревья, и ветки качались.
Посыпали Иванушку землёю и сказали: «Господня есть земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней…»
Мы были люди бедные и никак не думали, что батюшка скажет надгробное утешительное слово, но батюшка пожалел нас и сказал проповедь, в которой очень понравились слова: «Блаженно детство: оно наследует рай!»
Мать обносила кутью и каждому говорила:
— Помяните младенца!
Брали ложечку кутьи, крестились и отвечали:
— Помяни, Господи, ангельскую душеньку!..
А когда выносили гробик из церкви, то над всем городом трезвонили пасхальные колокола, все снимали шапки, встречные офицеры и даже городовые отдавали Иванушке честь. Я подумал: «Хорошо бы и мне помереть!»
Когда опускали Иванушку в яму и так крепко, словно деревенским ржаным хлебом, запахло землёю, освещённой пасхальным солнцем, я пожалел Иванушку: «Пожил бы ты ещё, милый братец!»
Я бросил на крышку гроба горсточку земли «на лёгкое ему лежание». Пальцы мои пахли землёю, и я почти с криком подумал: «Земля-то как хорошо пахнет, а братца моего нет!»
РАДУНИЦА
Есть такие дни в году, когда на время воскресают мёртвые. К таким дням принадлежит и Радуница. Она всегда во вторник на второй неделе по Пасхе. В Радуницу живые ходят на кладбище христосоваться с погребёнными. В этот день грех думать о смерти, ибо все мы воскреснем. Накануне или рано утром в церквах служат заупокойную утреню. Она не огорчает, а радует. Всё время поют «Христос Воскресе» и вместо «надгробного рыдания» раздаётся пасхальное «Аще и во гроб снизшел еси Безсмертне».
Заупокойную литургию называют «обрадованной». В церковь приносят на поминальный стол пасхальные яйца, куличи и кутью. Все это по окончании панихиды уносится на кладбище, рассыпается по могильным холмикам для разговен усопших. Радуница — пасха мёртвых!
Хорошее слово «Радуница». Так и видишь его в образе красного яйца, лежащего в зелёных стебельках овса, в корзинке из ивовых прутьев.
И до чего это чудесны наши русские слова! Если долго вслушиваться в них и повторять раздельно и со смыслом одно только слово, и уже всё видишь и слышишь, что заключено в нём. Как будто бы и короткое оно, но попробуй, вслушайся… Вот, например, слово «ручеёк». Если повторять его часто-часто и вслух, то сразу и услышишь: ручеёк журчит между камешками!
Или другое слово — «зной». Зачнёшь долго тянуть букву «з», то так и зазвенит этот зной наподобие тех мух, которых только и слышишь в полуденную ржаную пору.
Произнёс я слово — «вьюга», и в ушах так и завыло это зимнее, лесное: ввв-и-ю…
Сказал как-то при мне своим басом дворник Давыд — гром, и я сразу услышал громовой раскат за лесною синью.
В день Радуницы много перебрал всяких слов и подумал с восторженным, впервые охватившим меня чувством: «Хорошо быть русским!»
Мы пошли на кладбище. Каждая травинка, каждый распустившийся листок на деревьях и кустах и всё живое вместе с мёртвым было освещено солнцем. Везде служили панихиды. С разных сторон обширного старинного кладбища долетали голоса песнопений: «Со духи праведных скончавшихся».