В окно было видно, как по небу промерцала падающая звезда. Вспомнились слова Домны: «Чья-то душенька с телом рассталась…»
— Ты и мы, как эти звёзды-паданицы… Посветили на Божьем свете, и хватит. Пусть зреют новые звёзды… Всё должно иметь место своё и черёд свой… А мальчонке-то, поди, зябко спать?..
Семён снял с себя шубу, покрыл ею уснувшего мальчика и с содроганием подумал, что он согревает новую жизнь, нежное семя Господне!..
— Спи, Петюшка, спи, заголовистый мужичок!
1934
ТРЕВОГА
В раскрытое окно густой синей прохладой входил осенний вечер. Горько пахло угасающей травой. В колодец падали с висящего ведра гулкие капли воды. В тишине застывшего вечера звуки этих капель казались единственными на земле.
По случаю убийства старообрядного начётчика Аввакума собственным сыном Кузькой Жиганом деревня была в оцепенении и в затаённом шёпоте. Ни голосов, ни песен, ни собачьего даже лая. На подоконник упал алый кленовый лист.
Отец Сергий взял его и сказал:
— Грядёт осень…
Повернул ко мне лицо своё. Лицо сельского батюшки. Тихое, обыкновенное, незапоминающееся. Таких лиц много, как былинок в русских полях. Глаза только не простые — не то надземные, не то безумные.
— Вот и не стало Аввакума, — сказал он, и зябко съёжились плечи. Помолчал долгим думающим молчанием и неожиданно запел странническим распевом, опустив голову и скрестив бледные священнические руки:
Кому повем печаль мою,
Кого призову ко рыданию?
Токмо Тебе, Владыко мой,
Известен плач сердечный мой.
Кто бы мне дал источник слез,
Я плакал бы и день и нощь…
— Песня эта прозывается «Плач Иосифа Прекрасного», — пояснил отец Сергий, — любимая песня покойного Аввакума. Сядет, бывало, вечером на ступеньки своей бревенчатой молельни, воззрится на небеса, сложит руки крест-накрест и запоёт… Стих долгий и трогательный! О том он, как Иосифа продавали в рабство и как он плакал, ведомый в землю Египетскую:
Увиждь мати Иосифа…
Возстани скоро из гроба.
Твое чадо любимое
Ведомо есть погаными.
Моя братия продаша им,
Иду ныне во работу к ним.
Заслышат голос Аввакума и ползком-ползком к нему, под кусты, в засень, чтобы послушать его… Хорошо пел старче — душевно и усладно, по-старорусски! Хоть и не любил он, Царство ему Небесное, нас, никониан, но я-то любил его и никогда не пререкался с ним о вере. Он видом своим благочестивым, поступью и речью тоску будил по ушедшей русской земле. Дремучей, исконной, сосно́й и родниками святыми шумящей!
Таких стариков, как Аввакум, больше не встретишь!..
— А за что сын-то на него так посягнул? — спросил я затуманенного сумерками отца Сергия.
— Неведомо. Нощь бо есть в народе русском!
Отец Сергий закрыл окно. К земле приникала ночь. В деревне горел лишь один огонёк.
— Это в Аввакумовой избе свет. Готовят его в дорогу. Да, не стало Аввакума. Отмерла ещё ветвь на древе древлего благочестия. До вашего прихода полиция вела мимо моего окна связанного Кузьку. Увидал меня и крикнул: «Оксти меня, батька». Я благословил его.
Отец Сергий поднялся с места и зажёг лампаду. На иконе Спаситель с Евангелием. Глаза непреклонные и грозные, смотрящие на все стороны.
«Такие же глаза будут у Него, когда Он придёт судить живых и мёртвых», — почему-то подумал я. Моя дума передалась отцу Сергию и колыхнула что-то близкое для него и тревожное. Он взволнованно заходил по горенке. Встал около меня. Маленький и как бы пушистый от седой своей бороды. Он спросил меня дрогнувшим голосом:
— Вы верите в близкое наступление Страшного Суда?
Я ничего не ответил.
— А я верю, — сказал он потаённым шёпотом, — так вот и кажется, что сейчас вострубят Архангелы в свои трубы и мёртвые восстанут из гробов своих.
Я хотел сказать ему, что это нервы и последствия пережитого нами за эти ужасные годы — Страшному Суду подобные!
— Вы не думайте, — пылко вознёсся его голос, — что эта тревога вызвана убийством, осенними шорохами, старостью моей или перенесённым нами за войну и революцию, — нет! Точно вам объяснить не могу. Скажу лишь, что я по ночам спать не могу. Встаю, зажигаю свечу и начинаю молиться… Посмотрю в окно на спящую землю нашу и плачу, что она и деяния рук наших обречены на гибель!.. Всё превратится в первозданную тьму, над которой никогда больше не прогремит голос Творца — да будет свет!..
Отец Сергий посмотрел на икону. Долго не решался говорить.
— Сегодня выношу за литургией Чашу Господню, — сказал он в тревоге, — и, перед тем как произнести запричастную молитву «Верую, Господи, и исповедую», меня вдруг опалила мысль: а не в последнюю ли годину мы приобщаем мир Кровью Христовой?..
Уже ночь была, когда я вышел из горенки отца Сергия. Путь мой лежал через поле. На небе было много звёзд, и земля, сжатая густой тишиной, казалась пустынной и брошенной.
Чувствовалось страшное сиротство своё среди угасающего русского поля. Чтобы рассеять это чувство и укрепить себя в мысли, что ты не один, я обернулся в сторону домика отца Сергия.
В окне заколебался огонёк свечи. Он то возносился, то опускался… Это отец Сергий, охваченный тревогой, со свечой в руке, молился с коленопреклонением: «Да мимо идет нас чаша сия…»
Всю дорогу шёл со мной шёпот отца Сергия:
«А не в последнюю ли годину мы приобщаем мир Кровью Христовой?»
СВЯТОЕ СВЯТЫХ
Желание войти в Святое Святых церкви не давало мне покоя.
В утренние и вечерние молитвы я вплетал затаённую свою думу:
«Помоги мне, Господи, служить около Твоего престола! Если поможешь, я буду поступать по Твоим заповедям и никогда не стану огорчать Тебя!»
Бог услышал мою молитву.
Однажды пришёл к отцу соборный дьякон — принёс сапоги в починку. Увидев меня, он спросил:
— Что это тебя, отроча, в церкви не видать?
За меня ответил отец:
— Стесняется после своей незадачи на клиросе. А служить-то ему до страсти хочется!
Дьякон погладил меня по голове и сказал:
— Пустяки! Не принимай близко к сердцу. Я раз в большой праздник вместо многолетия вечную память загнул, да не кому другому, а Святейшему Синоду! Не горюй, малец, приходи в субботу ко всенощной в алтарь — кадило будешь подавать. Наденем на тебя стихарь и будешь ты у нас церковнослужитель! Согласен?
Через смущение и радостные слёзы я прошептал нашу деревенскую благодарность:
— Спаси, Господи!
И вот опять я сам не свой! Перед отходом ко сну стал отбивать частые поклоны, не произносил больше дурных слов, забросил игры и, не зная почему, взял с подыконника дедовские староверческие чётки — лестовку, и обмотал ими кисть левой руки, по-монашески.
Увидев у меня лестовку, Гришка стал дразнить:
— Э… монах в коленкоровых штанах!
Я раззадорился и хотел дать ему по спине концом висящей у меня ременной лестовки, но вовремя вспомнил наставление матери: «Да не зайдёт солнце во гневе нашем».
Наступила суббота. Умытым и причёсанным, в русской белой рубашке, помолившись на иконы, я побежал в собор ко всенощному бдению. Остановился на амвоне и не решился сразу войти в алтарь. Стоял около южных дверей и слушал, как от волнения звенела кровь.
Ко мне подошёл сторож Евстигней.
— Чего остановился? Входи. Дьякон сказывал, что пономарём хочешь быть? Давно бы так, а то захотел в певчие!.. С вороньим голосом-то! А здорово ты каркнул тогда за обедней, на клиросе, — напомнил он, подмигнув смеющимся глазом, — всех рассмешил только! Регент Егор Михайлович даже запьянствовал в этот день: всю, говорит, музыку шельмец нарушил. Из-за него, разбойника, и пью! Вот ты какой хват!
Я не слышал, как вошёл в алтарь. Алтарь, где восседает Бог на престоле и по древним сказаниям днём и ночью ходят со славословиями Ангелы Божии, и во время Литургии взблёскивают над Чашей молнии, грешному оку невидимые… Я оцепенел весь от радости — радости, не похожей ни на одну земную. В ней что-то страшное было и вместе с тем светлое.
— Ну, приучайся к делу! — сказал сторож. — Вот это уголь, — показал мне прессованный, хорошо пахнувший кругляк с изображением креста. — Возьми огарок свечи и разгнети его. Это во-первых. Во-вторых, не касайся руками престола — место сие святое! Далее, не переходи никогда места между престолом и Царскими вратами — грех! Не ходи также через горнее место, когда открыты Царские врата… Понял?
От спокойного тона Евстигнея и я стал спокойнее.
— А где же мой стихарь? — спросил я. — Отец дьякон обещал!
— Эк тебя разбирает! Сразу и форму ему подавай! Ну и народ, ну и детушки пошли! Ладно. Будет и стихарь, если выдержишь экзамен на кадиловозжигателя!
В это время ударили в большой колокол. От первого удара, вспомнилось мне, нечистая сила «яже в мире» вздрагивает, от второго бежит и после третьего над землёю начинают летать Ангелы, и тогда надо перекреститься.
В алтарь пришёл дьякон, улыбнулся мне: ну и хорошо!
За ним отец Василий — маленький, круглый, чернобородый. Я подошел к нему под благословение. Он слегка постучал по моей голове костяшками пальцев и сказал:
— Служи и не балуй! Всё должно быть благообразно и по чину.
Началось всенощное бдение. Перед этим кадили алтарь, а затем, после дьяконского возгласа, запели «Благослови душе моя, Господа». Особенно понравились мне слова: «На горах станут воды, дивны дела Твоя, Господи, вся премудростию сотворил еси». Когда запели: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых… Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом», я перекрестился и подумал, что эти слова относятся к тем, кто служит у Божьего престола, и опять перекрестился.
Когда читали на клиросе шестопсалмие, батюшка с дьяконом разговаривали. Мне слышно было, как батюшка спросил: