И так ярко рисуются эти страшные смятённые дни, когда мы читаем в рассказе беседу архиерея с келейником.
«— Ну что, Илларий, как живут в миру-то?
— Мятётся мир, владыко святый… Волнуется море житейское, воздвизаемое зря».
И архиерей с тихой скорбью узнаёт о том, как изменилась его паства и священники. Отец Никодим — стал живоцерковником. Дьякон Иорданов сан снял, в совнархоз определился и женился на татарке.
«—Про отца Григория Никольского ничего не слышали?
— Так неужели, Илларий, и он переменился? А какая светозарная душа была у него!
— Отец Григорий мученическую смерть приял… Пришли к нему во время Литургии, раскрыли ему рот, выстрелили в него и сказали: „Мы тебя причащаем “».
Но и в этих скорбных рассказах нет злобы и осуждения.
Хорошая, искренняя, простая, талантливая книга.
Блок когда-то написал:
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краёв дороже мне.
И в этих словах такая непоколебимая вера в страну, в народ, в его судьбы, что не требуется никаких пояснений.
Чувствуется это и в книге Никифорова-Волгина.
Нельзя поверить в то, что всё было напрасно. Пусть умер в одиночестве епископ Палладий, пусть пригвоздили к монастырской часовенке икону Божией Матери… Пусть ходит по деревням о. Василий Нильский с Чашей, антиминсом и священными книгами в котомке. Раз всё это есть, значит, так и должно быть. И да будет так.
Но будет когда-нибудь и наша Земля Именинница.
Александр Перфильев
Журнал «Для Вас» [Рига]. 1937. № 30. С. 29.
Из письма Александра Амфитеатрова Вячеславу Иванову (10. XI-1937)
Я в последнее время перечитал много провинциальной беллетристики, харбинской, варшавской, ревельской и т. д. В общем ерунда несказанная, а иные перлы — даже и не разобрать, всерьёз они написаны или на смех. Однако, если попадётся Вам на глаза «Земля Именинница» некоего В. Никифорова-Волгина (вышла в Таллине, т. е. в Ревеле), рекомендую обратить на неё внимание: весьма замечательная книжка рассказов — оригинально, просто, коротко, свежо. Я написал о них статью, но «Возрождение» не торопится печатать. Должно быть, ревнуют новичка к своим давним беллетристам, Рощину, Лукашу и Коровину.
Минувшее. Исторический альманах.
Вып. 22. СПб., 1997. С. 609.
Тоска по Богу
Берусь за перо под сильным впечатлением небольшой книжки, вышедшей в Таллине (Ревеле) под заглавием «Земля Именинница». Автор её В. Никифоров-Волгин мне совершенно неведом. Не припомню, чтобы имя его встречалось мне в периодической печати. Начинающий? Может быть. Но в таком случае — с раннею зрелостью большого таланта, лишь изредка обнаруживающего неопытность стилистическими излишествами или бледностями. Судя по завершённости мысли, по твёрдому рисунку продуманно выношенных и определённо выраженных образов, этот новый писатель едва ли очень молодой человек, а скорее уже зрелый наблюдатель жизни, поздно взявшийся за перо, чтобы излить душу — тяжело накопившиеся «сердца горестные заметы».
Но это — в сторону. Я не литературную критику собираюсь писать. Какой г. В. Никифоров-Волгин литератор и художник — разберут и скажут другие, более меня привычные и компетентные судьи. Важен моральный центр тяжести этой книги кратких зарисовок современной подсоветской, деревенской и мелкогородской действительности, освещающих её со стороны, мало затронутой в противобольшевицкой литературе. Наши обличения устремляются преимущественно на материальные ущербы и лишения, терпимые населением СССР под властью большевиков, восстановивших в государстве значительно ухудшенное крепостное право. Само собою разумеется, что и духовный разгром Православной России не оставляется обличителями без внимания. Напротив. Ужасы гонений на Церковь, на семью описываются во множестве и так страшно, что, читая, в отчаяние приходит верующая душа, твердя безнадёжное Аввакумово слово: «Отдал Бог светлую Россию сатане, да омыется кровию праведных». Или ещё более безнадёжное, новое, изречённое в Соловках заточённым митрополитом Петром Крутицким: «Был русский народ Богоносцем, а стал богопоносцем».
Непроглядный мрак духовный. Воистину, та кромешная тьма, где единые звуки — плач и скрежет зубовный грешников, мучимых червем, неутомимо грызущим.
В. Никифоров-Волгин материальных бед русского народа касается сравнительно мало. (Есть в книжке потрясающе сильный, в четырёхстраничной краткости своей рассказ «Голод».) Беды телесные в «Земле Имениннице» как бы фон, сам собою подразумеваемый, не требуя жестокой разрисовки. Весь интерес писателя обращён на духовную нужду народа, ограбленного в вере своей, и, в частности, особенно подчеркнуто, на переживания антихристова пришествия верно устоявшею во Христе частью православного мира и его духовенства. Рассказы Никифорова-Волгина похожи на «духовные стихи» слепых старцев: рапсодии о людях, как будто маленьких, но своею могучею верою подъемлемых над смятённым и отчаянным человечеством выше всех великих и сильных.
Мрачных и отвратительных эпизодов в зарисовках Никифорова-Волгина не меньше, чем в самых острых и жгучих обличительных хрониках развращения безбожием «светлой России, отданной сатане». Но странное дело. Конечно, и в передаче этого писателя — всегда очень сжатой, скупой на слова, без «размазывания», — все эти ужасы и мерзости вызывают в читателе негодование, отвращение, гнев, жажду борьбы с диким разгулом насильствующего произвола. Но не последуются они тем унынием до отчаяния, которое обычно приносят читателю мартирологи современной религиозности. Ибо сквозь великую грусть, внедряемую в душу трогательною книгою, таинственно светит некий тёплый, кромешной тьмы не рассеивающий, но издалека её путеводно пронизывающий, упованием бодрящий луч. Эта книга — шмелёвского настроения, но Шмелёва не апокалиптически страшного «Солнца мёртвых», а Шмелёва позднейшего, задумавшегося о «Путях Небесных».
Что может быть угрюмее судьбы «Архиерея» (значительнейший рассказ книги), одиноко умирающего в опустелом, обращённом в «мерзость запустения» монастыре, сохраняя единственную связь с миром в лице семидесятилетнего келейника, пессимиста, который как ворон каркает владыке изо дня в день новости трагические и позорные. «Отец Григорий мученическую смерть приял… Пришли к нему во время Литургии, раскрыли ему рот, выстрелили в него и сказали: „Мы тебя причащаем“. Протодиакон Иорданов в совнархоз определился. Недавно сан дьяконский снял и на татарке женился. В театре, сказывают, арии богохульные поёт».
Отец Павел Скорбященский, «некогда ярый защитник самодержавия, строгий церковный уставщик, знаток канонического права, громивший когда-то духовенство за либеральный образ мыслей, за подстриженные волосы, щегольские рясы и даже белые воротнички», теперь является к архиерею стриженым, в смокинге, и развязно предлагает «сделку»:
« — Я к вам по важному делу, владыка… Церковь мою постигло некое попущение! На днях, волею законных властей, у меня было произведено изъятие священных сосудов на нужды нашей многострадальной родины. Что ж, я с радостью. Деньги России нужны, а у нас в церквах да монастырях драгоценности понапрасну гуляют…
— Гуляют, говорите? — с горькой улыбкой спросил владыка. — Что же дальше, отец Павел?
— А дальше, владыка, вот что: сосуды-то у меня взяли, а других не дали. Вот я и пришёл к вашей милости. Не дадите ли вы мне сосуды из вашей домовой церкви? Вы, властию вам данной, можете и без них обойтись!
— Каким это образом? Я часто служу Литургию.
— Пустое дело, владыко. Правила апостольские и канонические теперь устарели и необходимо считаться с временем!.. Вы епископ? Да. Обладаете благодатью Святого Духа? Обладаете. Так что же вам стоит сей стакан превратить в Чашу Господню, а сие блюдечко в дискос? Очень просто! А главное, этой перемены никто у вас не увидит. А у меня, владыка, народ… со стаканом-то мне выходить на амвон зело непристойно!»
И даже не понял перекрасившийся священнослужитель, за что «старомодный» епископ отказал ему в благословении и указал на дверь.
Трагический объезд епархии — на простых крестьянских санях, одетым в баранью шубу, тёплую шапку с наушниками и валенки. Молебен в амбаре: церковь отобрали под «народный дом». За недостатком места богомольцы «стояли под открытым небом и все навзрыд плакали». В другом селе пьяные парни сожгли церковь, а поэтому краткий молебен служили на развалинах, и почти все стояли на снегу на коленях и горько выкрикивали слова молитв: «Господи, спаси! Господи, помилуй!»
«Во время служения в лесу раздалось несколько ружейных залпов.
Пронёсся испуганный шёпот:
— Расстреливают…»
В третье село епископ уже не поехал: «На днях убили там священника, а церковь превратили в кооператив».
— Да, — скажет читатель, — действительно, тьма кромешная, плач и скрежет зубовный. Но вы говорите о «луче»? Где же он, где вы видите этот утешительный луч спасительного упования?
— А вот, погодите.
«По дороге к селу Званову среди поля повстречали старика в рясе и с котомкою за плечами… оказавшегося священником Василием Нильским.
— Откуда и куда, батюшка? — спросил Палладий, благословляя отца Василия.
— Скитаюсь, владыка. Из села Орехова меня выгнали. Церковь мою запечатали. Хожу я из деревни в деревню с Христом попутчиком, да с алтарём Его за спиною…
— Как так с алтарём?
— В котомке у меня антиминс, Чаша деревянная, епитрахиль да служебные книги. Приду в какую-нибудь деревню, разложу в избе или в летнее время в лесу свой антиминс и начну совершать Святые Христовы Тайны».
«Много тяжелых впечатлений вынес владыка из своих скитаний по приходам. Много слёз, горя и ужасов впитала душа его… И замутнился бы разум его от отчаяния, если бы мысль епископа не останавливалась бы в раздумье над огоньками свечей в тёмных амбарах и сараях, превращённых в церковь, на богомольцах, стоящих на снегу, на коленях, и в особенности на том священнике с алтарём за плечами, шагавшем по крестьянским дорогам… с деревянной Чашей Христовой…»