— Я о другом, — сказала Вера. — Я благодарна вам за работу, которую вы проделали для Нового порядка.
— Вы бы и без меня прекрасно справились, — буркнула Саша. — План у них шит белыми нитками.
— Не думаю… вы виртуозно работаете с умирающими, это ведь ваша специализация, не правда ли? Не вмешайся вы, Хлынов умер бы, ничего не сказав. Пришлось бы потрошить мозги всем местным купцам одному за другим, а это сотни человек. После такого о всяком сотрудничестве купечества с Новым порядком можно забыть. И этот хлеб… Вероятно, вы спасли около десяти тысяч жизней.
— Вашими бы устами да мед пить… вы же продадите это зерно за границу в обмен на оружие против тех, кто больше не может жить под вами.
— Об этом мы поговорим в Москве. Пришло время свести вас с человеком, у которого иное видение будущего Нового порядка. Но это сработает, если такие, как вы, согласятся стать частью нашего прожекта. А сейчас у меня к вам личная просьба. Будьте любезны, угостите меня папиросой.
— Да пожалуйста. Папиросы-то ваши, — хмыкнула Саша, протягивая раскрытую пачку «Герцеговины флор».
— Мне положить вам жалованье, чтоб вы перестали строить из себя бедную родственницу? Я могу, если вы согласитесь его принять. Папиросы человек должен сам себе покупать…
Саша сдержала улыбку. Кажется, Вера стала наконец держать себя с ней по-людски, без нарочитой ласковости. Так было честнее.
Они немного помолчали. Вера неумело разминала папиросу.
— Саша, вы, вероятно, спасли мне жизнь сегодня…
— Это вряд ли. Разве что случайно. Едва ли у Хлынова была инструкция стрелять именно в вас, — Саша прикрыла глаза, припоминая, с чего началась заваруха. — Он и не пытался, хотя вы были превосходной мишенью. Те, кто за этим стоял, не могли не догадываться, что в случае вашей смерти тут камня на камне не останется. Для убедительности ему было довольно подстрелить мелкую сошку.
Вера закурила с третьей попытки, неглубоко затянулась, закашлялась.
— Осторожнее, — усмехнулась Саша. — Ловушка с курением табака именно в том, что поначалу оно неприятно. Всякий думает, что уж на такую-то пакость он не подсядет, и спохватывается лишь когда без папиросы уже ни заснуть, ни проснуться.
— Спасибо, учту. Я прошу вас не рассказывать Андрею о том, что произошло здесь. Андрей… чересчур обо мне тревожится. Наша работа невозможна без риска, но Андрей может запретить мне действовать, если узнает, что моя жизнь была в опасности. Действовать же теперь необходимо, вы сами видите…
Саша пожала плечами:
— Это у вас любовь не знает жалости. У меня любовь невозможна без абсолютной свободы. Вашу же просьбу мне исполнить нетрудно. Мы с Андреем Евгеньевичем не видимся.
— И напрасно! Я ведь знаю, вы и он нужны друг другу. Вы словно два осколка того, что некогда было целым, а теперь разбито. Боюсь, вы можете осознать это слишком поздно, оба такие упрямые…
— Ну, тут уж ничего от меня не зависело. Ваш кузен поставил меня перед фактом, что наши отношения закончены. Моим мнением он не поинтересовался.
Вера улыбнулась, осторожным движением вытащила из Сашиных волос два забытых зернышка.
— Как же вы мало понимаете в мужчинах, Саша. Если б в глубине души Андрей по вам не скучал, он не стал бы думать об отношениях с вами и тем более говорить о них. Он отрицает возможность вашего сближения потому только, что на деле хочет этого.
— Все равно ничего не может быть. Я ведь замужем.
Саша удивилась своим словам. Она постоянно думала об этом, но признаваться вслух не намеревалась.
— В самом деле? — Вера вскинула тонкие брови. — Что ж, дело ваше. Но вы, я полагаю, уже давно поняли, что живая жизнь устроена посложнее катехизиса для церковно-приходской школы.
Глава 18
Февраль 1920 года.
— Знакомьтесь, — сказала Вера. — Александра Гинзбург, комиссар Объединенной народной армии. Иван Михайлов, министр финансов правительства России.
— Для врагов и очень близких друзей — Ванька-Каин, — ухмыльнулся Михайлов.
Он рассматривал Сашу оценивающе, но не по-мужски, как-то иначе. Вера уломала ее вместо обычных скромных юбок и блузок надеть платье — багровое, сложного фасона, открывающее ключицы. От жемчуга на шею Саша отказалась решительно и отросшие уже ниже плеч волосы из упрямства оставила перевязанными простой веревочкой — сложная прическа глупо смотрелась бы с распухшим после самарской драки носом. Пришлось заявить:
— Простите, Вера, но я — не ваша кукла!
— Наконец-то вы зовете меня по имени! — Вера повеселела и больше не требовала от Саши себя украсить.
— Однако, Верочка, ты настаивала, чтоб к участникам этого проекта относились бережно. А сама нашего комиссара бьешь, да еще по лицу!
Интересно, они на «ты», потому что спят вместе или убивают людей вместе? Возможно, подумала Саша, и то, и другое.
— Это не Вера, — ответила Саша, без приглашения усаживаясь за стол. — Это обычное состояние моего лица, знаете ли. Комиссаров вечно кто-нибудь бьет. Мы мою интригующую внешность собрались обсудить?
Встреча проходила в отдельном кабинете ресторана «Метрополь», хоть Саша и не понимала, как Вера, с ее вкусом, может находиться среди всей этой лепнины, амуров, нимф и прочей барочной роскоши.
— Лично я пришел сюда в первую очередь, чтоб отужинать, — хмыкнул Михайлов.
Два официанта во фраках ставили на стол вина и закуски. Саша смогла опознать, и то без особой уверенности, разве что отдельные кусочки; что за еда выложена на эти блюда, она не понимала, ничего подобного видеть ей не доводилось.
— Сашенька, съешьте устрицу, — сказал Михайлов. — В тамбовских лесах, или откуда вы там вылезли на наши головы, они не водятся. Приобщайтесь к цивилизации.
Саша посмотрела, как он и Вера извлекают из красивых раковин нечто склизкое и, по всей видимости, живое, и решила, что не так уж голодна.
— Итак, голод, — сказал Михайлов, накладывая себе на тарелку раковые шейки. — Вы видели его, так сказать, воочию, и по отчетности министерства сельского хозяйства должны понимать, каковы масштабы грядущего бедствия. Хоть я старался ничего не приукрашивать в документации, реальность может оказаться страшнее любых прогнозов. Жертвы будут исчисляться не сотнями тысяч даже — миллионами. При наихудшем развитии событий — десятками миллионов, как в Великой войне. Сашенька, что же я совсем за вами не ухаживаю. Желаете артишоков? Замечательно способствуют улучшению аппетита.
— Нет, спасибо, — ответила Саша. — Кушайте сами. И что же намерено предпринять ваше правительство?
— В правительстве в настоящий момент нет единой позиции, — ответил Михайлов. Его толстые пальцы орудовали столовыми приборами с удивительной ловкостью. — Однако оформились две основные, если несколько упрощать, партии. Первую в кулуарах прозвали «партией испанского гриппа». Ее план прост: объявить в охваченных голодом губерниях карантин по испанскому гриппу и оцепить территории. Набрать в охранные отряды тех же голодающих, на все согласных за фунт хлеба в день. Через год получим решение проблемы аграрного перенаселения. Те крестьяне, кто выживут, будут морально готовы развивать капитализм на селе.
— Да, это по-своему логично, — сказала Саша, переваривая услышанное. — Капитализм — людоедство и есть. Мало, мало мы в вас стреляли! За людей держали вас, гнид. Но как возможно скрыть от мира столь масштабное преступление?
— Элементарно, — Михайлов с удовольствием проглотил очередную устрицу. — Так уж люди устроены. Будут рыдать над смертью котенка или ребеночка, если ее им показать. Вы-то сами здесь, как рассказывают, из-за неких конкретных детей. А цифры никому не жалко. Какая разница, тысячи жертв, сотни тысяч или миллионы? Это в любом случае только значки на скверной газетной бумаге. Тем более что цифры публиковаться не будут. Ну, просочится, пусть даже и в печать, что в карантинных губерниях голод. Эка невидаль, на Руси вечно где-нибудь голод. Что же нам теперь, не кушать? Истинного масштаба катастрофы никто не заметит. Не оттого, что мы так талантливо его скроем. А оттого, что в городах-то голода не случится, и чувствительным образованным людям станет попросту удобно его не замечать.
— Вы говорили, есть и какая-то другая партия, — напомнила Саша.
Беседа прервалась: официанты внесли горячее. Перед Сашей поставили тарелку с огромным куском украшенной зеленью говядины. Отказ от еды уже выглядел бы жеманством. Саша решительно взяла нож, припомнила, как его держат, и разрезала мясо.
На срезе явственно проступила кровь. Саша вздрогнула. На фронте какую только дрянь не приходилось есть, но сырой убоиной она брезговала и в самые паршивые времена. Повар, должно быть, забыл пожарить мясо. Однако Вера и Ванька-Каин ели свои порции, будто так и надо. Саша не ожидала от этих людей подобного такта — видимо, они не считали правильным затевать скандал из-за такой мелочи, как испорченное блюдо.
— Вторую партию прозвали партией народной беды, — Михайлов отправил в рот кусочек окровавленного мяса. — Знаете, как говорят американцы: каждый кризис таит в себе возможности. Не скрывать, а, напротив, как можно шире огласить истинные масштабы бедствия. Развернуть газетную кампанию с фотографиями детей, умирающих на руках у матерей — бить по эмоциям.
— Это так трогательно, — Саша закатила глаза. — Расскажите же мне, как конкретно вы намереваетесь получить прибавочную стоимость от детей, умирающих у матерей на руках!
— Вы ужасно забавно строите рожицы, — скривился Михайлов. — Уверен, на виселице вы бы дергались еще забавнее.
Саша ухмыльнулась. Такое отношение было ей понятнее, чем дружелюбие Веры — похоже, не наигранное, но от того лишь более пугающее. Сейчас Вера участия в разговоре не принимала, только переводила взгляд с одного собеседника на другого.
— Так что же, — Саша вздернула подбородок, — вас сдерживает?
— Предположение, что вы умеете не только принимать гордые позы, но и думать. Наивное, возможно, предположение, но мы попытаемся. Политика провозглашения народной беды открывает некоторые возможности. Во-первых, широко освещенная в печати гуманитарная катастрофа несколько приструнит наших потерявших берега иностранных партнеров. Не то чтоб им действительно было дело до миллионов чьих-то там жизней… Достаточно вспомнить, что они творят в Алжире или в Индокитае. Но хоть нас и пытаются поставить в положение колонии, у нас, по счастью, белое население и кое-какая пресса.