Повстанцы напали из темноты, будто еще одна стая волков. Патроны берегли — били застигнутого врасплох врага штыками, саблями, едва ли не вилами. Кровь брызнула на снег, крики боли смешались с ржанием взбесившихся коней. Кто-то пытался отдавать команды, но голос тонул в шуме. Главное оружие беляков — ручной пулемет — было сейчас бесполезно, очередь скосила бы беспорядочно рассредоточившихся своих наравне с чужими.
Белые потеряли почти половину отряда, когда их командир смог все же собрать остатки солдат вокруг пулемета и приказал открыть огонь в сторону противника. С полдюжины партизан упали в снег, остальные отступили и залегли в придорожной канаве.
Антонов сделался словно пьян от запаха крови и ощущения легкой победы. Он был теперь вожаком сразу двух стай — волчьей и человечьей. Осталось всего ничего: добить кучку сгрудившихся вокруг пулемета врагов. Всех делов — зайти пулеметчику во флаг! Тут близенько, шапкой докинуть можно. Главком отполз в сторону и поднялся, чтоб ринуться в атаку… Что-то дернуло его за ногу, опрокинуло, придавило к земле.
— Куда попер, ухарь! — шипел ему в ухо навалившийся сверху Кузьма. — Прошьют очередью — пикнуть не успеешь!
— П-пусти, едрена копоть! — ругался Антонов. — Я командир, мне людей в атаку вести!
— Дурак! Сопляк! Ты — командир, без тебя кабзда нам всем!
Антонов хотел было возразить, но тут Кузьма дернулся и захрипел. Ружейная пуля прошила его насквозь.
От пулемета послышались шум, стрельба, ругань, чей-то короткий крик… Косо выпущенная очередь разнесла в щепы деревья над самой головой главкома, и пулемет замолк.
— Кончили беляков! С тыла зашли, пока они левую обочину под прицелом держали! — голос другого фронтовика, сослуживца Кузьмы. — Эй, главком, ты там живой?
Антонов сбросил с себя тело Кузьмы и неуверенно поднялся на ноги. Кажись, цел. Думу думать он станет после, теперь надо командовать.
— Ты, ты и ты, — ткнул в самых быстрых из уцелевших солдат. — За нашими лошадьми, быстро. Завидите бирюков — стреляйте, теперь уже можно. Факелы запалить! Раненых — вот на эти сани. И туда же — чего пригодного снимете с покойников.
Волки все же разбежались, пулемет распугал их. Обозные кони притихли, но веры им не было. Беляки ошиблись, когда повели в леса Тамбовщины привозных лошадей. Местные кони к волчьему духу привыкли и не бесились, а спокойно ждали, пока человек их защитит.
Антонов принялся осматривать трофеи, чтоб решить, что взять в Кулябино, а что попортить и бросить. Раненых грузили на сани, а покойников, своих и чужих, оттаскивали к обочине.
Волки нынче получат свою поживу.
— Революционный привет тебе, Петруха, — улыбнулся Антонов часовому, стоящему на посту на околице Кулябина. — Как живы-здоровы без меня?
Главком был в духе — добычу взяли знатную. Соль, консервы, керосин, винтовки с беляков, ручной пулемет, но главное — целых три ящика патронов. Куда больше, чем расстреляли.
— Все путем, товарищ главком! Вот только… это… Наташа-то твоя…
— Что с Наташей? — Антонов оцепенел.
— Да жива, жива! — испуганно затараторил часовой. — Срок ей пришел, вестимо, сильно мучилась родами, всю ночь крик стоял, а сама-то жива!
Антонов не дослушал, пустил коня в галоп с места, вихрем промчался через деревню, едва не сбив какую-то бабу с ведрами, ссыпался с седла, ворвался в избу, где Наташа должна была ждать его…
Она лежала на кровати, бледная до синевы, но живая, Матерь Божья, живая! Он упал на колени, схватил ее безвольную руку, исступленно принялся целовать.
Наташа открыла глаза и слабо промолвила:
— Прости, Саня, не доносила…
— Это ничего, ничего, родная, — говорил он, жадно вглядываясь в ее изможденное лицо. — Главное, что ты жива. Слава Богу, ты жива, Наташенька…
— Роды ужасть до чего тяжело прошли, — сказал подошедший фельдшер, единственный на все Кулябино медик. — Хоть месяцок бы дитя поносить еще… Наталья поправится, дай-то Бог. А ребеночек слабый… махонький совсем, в чем только душа держится. Дочка у тебя, Лексан Степаныч. Думали ужо окрестить, покуда дышит, хошь бы и без попа, но Наталья тебя дождаться велела.
— Дочка? — растерянно спросил Антонов. Он отчего-то был убежден, что его первенцем станет сын.
Молодая баба внесла и протянула ему что-то маленькое, невозможно маленькое. У Антонова перехватило дыхание. Младенец был меньше двух его составленных вместе ладоней.
— Да не боись ты, командир, возьми на руки дочку-то, — добродушно сказала баба. — Вот мужики же, как на медведя с голыми руками, так за милую душу, а младенчиков пужаются, будто огня!
Антонов бережно принял у нее замотанный в тряпицу комочек. Живой, дышащий… Его дитя. Его дочь.
Держать младенца на руках было страшнее, чем бежать под пулеметный огонь. Господи, в какой же ужасный мир он привел это крохотное, нежное, невероятно хрупкое создание! В войну, голод, разруху, отчаяние…
— Ты только живи, — прошептал он младенцу. — А уж мы постараемся, чтобы ты без войны жила, не как мы… В мире, который мы построим по правде. Для тебя. Для всех малят. Ты только живи, дочка. Прошу тебя, живи. А будущее мы отвоюем.
Младенец распахнул глаза — серые, как зимнее небо. Снова накатил ужас. Чего он сейчас этому невинному созданию наобещал — командир взятой в окружение, загнанной, точно стая волков, армии? Говорят, сама земля Тамбовщины на их стороне: уже апрель, а снега до сих пор много. Когда он растает, дороги потонут в грязи еще на какой-то срок. Но рано или поздно они высохнут, и путь вражеской бронетехнике будет открыт. Как он сдержит слово, чего он тут отвоюет?
Один он ничего не сделает. И вся Народная армия ничего не сделает.
Но есть человек, который что-то еще может сделать. Антонов не знал, что именно. Он просто верил в своего комиссара. Саша ведь до сих пор его комиссар? Известья о ней доходили противоречивые и тревожные — не то сгинула в пыточных застенках, не то живет с начальником ОГП во грехе, предав революцию и товарищей по борьбе. В любом случае, поговаривали, она больше не боец; иные сомневались, была ли она им когда-нибудь?
Вопреки всему главком Народной армии верил в своего комиссара. Раз Саша жива, значит, она не сдалась, не предала их, не отступилась. Она что-то сделает, как-то их выручит, она никогда не смирится с поражением.
Слабая надежда, но другой нет.
— Крестить бы доченьку-то, — сказала Наташа. — Назовем как?
— Александра, — ответил Антонов. — Наша дочь будет Александра.
Покуда бабы суетились, готовя горницу к крестинам, главком шептал своему ребенку:
— Ты справишься, Сашка. Я-то знаю, ты крепче, чем кажешься! Что бы там ни было, ты обязательно справишься.
Глава 29
Апрель 1920 года.
Мир сузился до нескольких комнат вокруг спальни. Дни текли неспешно, в полудреме. Она просыпалась после полудня и потом еще долго лежала в постели, набираясь сил, чтобы подняться. После шла в ванную, но и там могла оставаться часами, пока прислуга меняла смятые ночью простыни на свежие, твердые от крахмала. Первое время даже не одевалась, разве что накидывала халат Андрея, стараясь сделать это прежде, чем отнесут в стирку, чтобы и днем чувствовать запах его тела. Ради этого только она вообще вставала теперь с постели.
Прислуга в этом доме умела быть незаметной. Саша не желала знать, кто трижды в день накрывал стол в малой гостиной. Прежде она бы непременно установила с ними контакт, но теперь ей не хотелось никого видеть; впрочем, никто ей не докучал. Щербатов показал электрический звонок для вызова горничной, но Саша ни разу им не воспользовалась.
На третий день она обнаружила в гардеробной гору свертков с подарками, которые покупала ей Вера. Тогда Саша не находила времени распаковать их… пока надеялась, что сможет еще что-то изменить. Что же, теперь время у нее было. Впервые в жизни все ее время принадлежало ей. Днем, по крайней мере.
В свертках нашлось множество удивительных вещей, на которые она прежде не обращала внимания. Тонкое, расшитое кружевами белье, иногда вовсе из одних только кружев и состоящее. Нежные шелковые чулки. Легкие, смелого покроя платья — Вера учла, что спину ей открывать нельзя. Эта одежда не скрывала очертаний тела, как привыкла Саша, а, напротив, подчеркивала — и это казалось правильным. Несколько флакончиков с духами. Саша пробовала каждый запах, как прежде пристреливала новое оружие. Гора кремов и притираний, у каждого свое назначение, которое не так уж просто угадать. Наконец, многочисленные карандаши, помады, тени, румяна, несколько видов одной только пудры. Саша сперва робко разглядывала их, потом аккуратно начала пробовать… Первые результаты смотрелись комично, она тут же умывалась; однако со временем догадалась, что к чему. Разбирая посмертные дары Веры, она пыталась припомнить ее рассказы о том, как создается женская красота, которые прежде пропускала мимо ушей. Прочее, напротив, предпочла забыть. Скоро к каждому ужину — Андрей обыкновенно ужинал с ней — она заново создавала себе лицо; наверно, потому, что собственного лица у нее не было больше.
Забавно, прежде Саша никогда не упускала возможности почитать, если были хоть какие-то книги. Крала сама у себя короткие часы сна, читала при лучине или едва зажженной керосинке, иногда и при лунном свете — пока зрение позволяло, в последнее время уже нет. Теперь же видела она превосходно, в ее распоряжении были электрические лампы, одна из лучших библиотек в Москве и сколько угодно времени. Однако ни одной книги она не открыла.
Война за свободу, социалистические идеалы, брак — все это было словно у другого человека. У того, кто непрерывно курил, ни черта не видел без очков, зато на левой руке имел пять пальцев. Ее словно бы подменили… или она наконец-то стала честна с собой. Сомнения одолевали и раньше, но тогда Саша волевым усилием отбрасывала их. Когда же содержимое ее сознания вывалили на изгвазданный кровью и рвотой стол и брезгливо поковыряли, она сама не могла отрицать: цели и смысла у нее больше нет.