Встреча после полуночи
Во всех цехах военно-воздушной базы царило возбуждение, плохо скрываемая тревога. Когда же началась круглосуточная работа по проверке и подготовке самолетов, все поняли, что критический момент приближается.
Цигель, вызванный в утреннюю смену после ночной, валился с ног, несколько раз бежал помыть лицо, чтобы не клевать носом. Сквозь струю воды, шумно текущую в туалете из крана, доносились звуки бубнящего где-то вдалеке радио.
Вдруг раздался взрыв голосов, даже, скорее, рев множества глоток, преодолевший все перегородки и расстояния между цехами. Цигель включил в кармане сильнейшее записывающее устройство величиной со спичечный коробок и выскочил, как очумелый, весь трясясь, из туалета.
Это был момент, когда пришло сообщение о разгроме сирийского ракетного пояса в Ливанской долине. В этот же миг у всех развязались языки, ибо надо было как-то утишить внутреннее потрясение. Времени у всех было в обрез, потому что на поле уже садились первые самолеты, участвовавшие в этой беспрецедентной операции, и даже летчики, обычно существа молчаливые, не могли удержаться от каких-то реплик, которые мгновенно разносились технарями, оказавшимися с ними рядом и спешащими застолбить авторское право на услышанное.
Все ощущали себя соавторами великой победы.
В короткие минуты перекура в курилку набивалось множество народа. Подобно тому, как мудрецы благословенной памяти, комментаторы Священного Писания, начинали свой комментарий словами – «Рабби Амнуна начал и сказал…», здесь каждый, услышав соседа, начинал репликой знатока – «Что вы говорите? Что вы рассказываете? Вот я…»
Записывающее устройство Цигеля, профессионально знавшего, где можно поживиться стоящей информацией, вообще не выключалось. Благо, особо емкая пленка была у него в достаточном количестве. Трудно было, конечно, разобрать на слух, насколько в этом неудержимом потоке речей содержаться крупицы истинной информации, но одно было несомненно: это была спонтанная реакция людей, вплотную связанных с грандиозной победой, услышавших первую реакцию ее исполнителей, только спустившихся с неба, так, что горячее дыхание свершившегося события передавалось всем, кто был поблизости.
Слова «Варшавский пакт» не сходили с уст каждого.
Еда в столовой оставалась почти нетронутой, ибо все успевали насытиться слухами, дебатами, предположениями, время от времени, пересыпаемыми фразой самодовольства в стиле еврея из Одессы – «Вы мне говорите!.. Он мне говорит!»
Нюхом ищейки Цигель ощущал, что на этот раз улов будет не менее важным, чем само событие, но, конечно же, о главной тайне не могло быть и речи. Быть может, из калейдоскопа разговоров что-то и выкристаллизуется, но это, как говорится, уже была не его забота. Главное, потрясали рассказы о том, что ни одной значительной царапины вообще не отмечалось на возвращающихся с неба самолетах. Цигель мог только завидовать стоящим рядом с ним в курилке людям, чьи руки несколько минут назад касались этих самолетов. Это уже пахло некой мистикой в стиле родственничка Берга. Случайно ли вынырнуло это имя?
Цигель ощутил внутренний толчок, заставивший его вздрогнуть. Мгновенно перед внутренним его зрением возникла дверь в мастерскую по стиральным машинам Берга, которую он пытался открыть, какой-то гаснущий в темноте мастерской блик, и явный звук выключаемого компьютера.
Опять же профессиональное чутье пса-ищейки схватило Цигеля за горло воистину зубами такого пса.
Но усталость давала себя знать. После смены он с трудом добрался до дома и, уже валясь в постель, краем уха услышал от жены, что звонил Миха Пелед из Комитета защиты мира, и просил Цигеля связаться с ним между шестью и семью часами утра по телефону, судя по номеру которого было ясно, что это телефон-автомат.
Всю ночь Цигелю снились родители Михи Пеледа, которые приехали из России в двадцатые годы клятвенными коммунистами. Фамилию предков Рабинович они тут же сменили на Пелед. Так на иврите звучала фамилия любимого вождя всех народов Сталина. Их не остановило то, что таких Пеледов в те годы в Израиле было пруд пруди. До пятидесятых годов они были частыми и желанными гостями советского посольства в Рамат-Гане и, несомненно, вместе со сплетнями о Бен-Гурионе и Голде Меир, передавали кое-что более серьезное. Так и ушли в мир иной верными идеям своей молодости, чтобы появиться во сне Цигеля, который видел их мельком всего один раз, побывав по какому-то делу у Михи в кибуце. Сам же Миха был членом Объединенной рабочей партии – МАПАМ и активистом Комитета в защиту мира. Он довольно сносно говорил по-русски, но с сильным акцентом.
Цигель с трудом проснулся, омыл лицо холодной водой, и вышел на прогулку до шести утра. Выбрал телефон-автомат в получасе ходьбы от дома, хотя ясно было, что любой номер можно засечь.
Набрал номер.
Трубку немедленно сняли.
– Миха?
– Привет. Что ты сегодня делаешь вечером?
– У меня смена с семи вечера до двух ночи.
– Отлично. После смены, по дороге домой, сделай крюк. Поезжай до конца улицы Бальфур в Бат-Яме, в сторону полицейского участка. Рядом с ним большой парк. Заезжай в него, но не углубляйся. Думаю, это будет между тремя и четырьмя ночи.
– У меня «Рено-16» желтого цвета.
– Будь.
Ясно: кто-то выходил на связь.
Несколько раз он собирался положить в тайник пакет с накопившимся материалом, но какой-то пробудившийся в складках души страх не давал ему этого сделать.
Жена ушла на работу, отведя по дороге сына в школу. Старуха, мать жены, не выходила из своей комнаты. Цигель лихорадочно подбирал материалы, заполнял симпатическими чернилами листы, все еще не в силах привыкнуть, что исчезающие строки могут быть кем-то прочитаны. Набрался солидный пакет. В последнее время, совсем обнаглев, Цигель брал материал с собой, пряча его в багажнике под грудой обычного для всех автомобилистов хлама. Охранники знали его в лицо и не проверяли.
Ощущая уже ставшую привычной нервную дрожь в пальцах перед такими встречами, Цигель осторожно въехал в парк, запер машину и прошел несколько шагов. В четвертом часу ночи парк был абсолютно пуст и беззвучен, без даже намека на ветерок, пробуждающий дремлющую листву деревьев.
– Кого я вижу, – услышал Цигель знакомый голос, и, хотя готовился к встрече, все же озноб прошел по спине.
Слабая улыбка профессионального убийцы Аверьяныча высветилась перед ним.
Две руки, как собаки, кинулись навстречу друг другу, чтобы сцепиться в рукопожатии.
Все же это был его личный ведущий, куратор, «отец родной», которого он давным-давно не видел. Они существовали в парном танце, и каждый подсознательно чувствовал следующее движение партнера. В определенной степени оба одинаково рисковали здесь, за границей.
Плохо дело, подумал Цигель, если Аверьяныч в дни войны оказался в Израиле. Он сильно изменился, не каламбурит, все шеей крутит, удивляется, произносит непривычное для него слово «мистика», стал верить в приметы. Это настолько потрясло Цигеля, что он даже перешел с куратором на фамильярный тон:
– Помилуйте, Аверьяныч, вы в это верите?
– А знаешь ли ты, что в нашей фирме есть целый отдел экстрасенсов? – вдруг разоткровенничался «отец родной». Но Цигеля поразило лишь слово «фирма» – нечто новое в лексиконе органов, пытающихся, очевидно, шагать в ногу со временем.
– А, ладно, чего там, – внезапно с непривычной дрожью в голосе произнес Аверьяныч.
Этот жестокий тип с холодно-безжизненными глазами вербовщика, асс в деле ловли человеческих душ, неожиданно скис, выказав свое человеческое нутро, пусть и гнилое, но хотя бы вызывающее жалость, а не внутреннюю ненависть жертвы.
Из общего настроя его слов или, скорее из того, что таилось за словами, можно было понять, что Аверьяныч в истерическом напряжении ищет «секрет» уничтожения Израилем сирийских самолетов и ракет, зная и чувствуя, что задание заведомо обречено на провал, и надо искать пути для собственного спасения, не просто карьеры, а шкуры. Он почти признался, что так ему и сказало начальство, которое в последнее время новое, его не очень любит. Старался Аверьяныч держать Цигеля коротко на шнурке, используя некогда непререкаемое, почти гипнотическое влияние на своего питомца, но в голосе его то и дело прорывалась лихорадочность, даже испуг.
«Еще сбежит»,– подумал про себя Цигель и похолодел, – Еще выдаст. Говорит невероятное, впрямь думая, что он, Цигель, не просто жалкий стукач, а поистине спаситель отечества, прямо Штирлиц:
– Родина тебя не забудет, рой рылом землю. Да понимаешь ты, что случилось? Ты же свой. Большая беда. Весь Варшавский пакт, вся противовоздушная оборона пошла к ядрене фене, если эти ракеты можно так легко разнести».
У обоих в эти минуты даже в мыслях не было, что следует искать разгадку в дремучей среде пейсатых фанатиков. Прямолинейность недалекого ума и полуобразованности в который раз подводила их, и с ними всю Систему за их спиной, еще не подозревающую о скором своем падении.
Цигель не догадывался, что существует такая степень ничтожности, которая рождает манию величия.
Слова Аверьяныча о Варшавском пакте – в какой-то миг изводящей усталостью ночи – пали на благодатную почву. И готовясь проявлять активность, Цигель после этих слов на миг вообразил себя птицей, пытающейся взлететь и увидеть, что за забором, но уже в следующее мгновение осознал себя цыпленком, который в любую минуту может быть раздавлен машиной, если, забыв предосторожность, будет разгуливать по проезжей части.
На секунду он впал в дремоту и, тут же, очнувшись, не мог взять в толк, где находится и кто с ним рядом.
Цигель больше всего в жизни боялся таких мгновенных выключений сознания.
Аверьяныч бодро встряхнул его, но сам выглядел постаревшим и не очень твердо стоящим на ногах.
Цигель был убежден во всесильности Главного разведывательного управления – ГРУ, но в эти минуты встречи с Аверьянычем поймал себя со страхом на мысли, что никакие они не всезнающие, что, кажется, на него полагаются, как на гвоздь в программе. И это на него, на мелкий винтик, отделенный от бункера секретов в этом государстве мощными стенами, которые ему просто не преодолеть.
Получалось, что эти люди, которых он видел проходящими мимо и исчезающими за бронированными дверьми, такие же лысые и бледные, как он, сумели создать такое, что мгновенно обезоружило весь, только подумать, Варшавский пакт, всю сверхдержаву, уничтожив сирийские противовоздушные ракеты в Ливане.
Неужели вся эта мощь ГРУ – блеф, и на него одного – здесь, в Израиле – вся надежда? Неужели нет более крупных шпионов поближе к бункеру секретов?
Потрясало, что Аверьяныч, хитрейшая бестия, просто до бестолковости не понимал, что способен добыть Цигель на своей работе.
Или притворялся, имитирую чурку?
То патетически нажимал на патриотизм, то, внезапно став самим собой, показал в улыбке зубы и произнес на языке русской глубинки, знакомое со времен разведшколы:
– Ты поспрошай…
Это означало на посконном языке мастеров шпионажа: высмотри, подслушай, вынюхай, выверни свою душу наизнанку, чтобы добиться того же у ничего не подозревающего собеседника.
– Как в добрые старые времена, дорогой учитель? – ностальгически вздохнул Цигель. – К сожалению, время не то и место не то. Технология, понимаете ли, невероятно изменилась. Сами же видите?
– За то тебе и платим, – меланхолически произнес Аверьяныч, и тут совсем перешел на домашний тон, который, по опыту Цигеля, особенно таил в себе неожиданности. – Ладно, вижу, ты неплохо здесь прижился. Поразительно. Идет у вас война, а набережная – тут, недалеко – часа три назад была забита гуляющей празднично одетой публикой. Рестораны полны народа, магазины полны продуктов. Чудеса. Слышь, тебе знаком такой Орман?
Аверьяныч показал фото, осветив его иголочным лучом какого-то особого фонарика.
Цигель покрылся потом от макушки до пят. На миг потерял почву под ногами. Потусторонний ужас сжал горло. Да что ж это такое? Откуда это? В тот момент, когда весь мир потрясен Событием, СССР в полной прострации, он, Цигель, при всем понимании собственного ничтожества, где-то, в глубине души, чувствует себя и вправду спасителем отечества, естественно, того, которое потерпело поражение, вдруг в руках, по сути, одного из столпов сверхдержавы, как из обшлага фокусника, возникает фотокарточка соседа. Может быть, за ним, Цигелем, следят свои же монстры? Может, за этим скрыта хитрая угроза: не сделаешь требуемого, пеняй на себя? Все это было настолько неожиданно, противоречиво, непонятно, абсурдно, что в единый миг могло свести с ума. Наконец-то Цигель сглотнул слюну и разжал зубы.
– Это…Мой сосед. Как он попал к вам. Он что, тоже наш?
– Чего ты испугался, – добродушно сказал Аверьяныч. – Никакой он не наш. Наоборот. Мы знаем о нем все до момента выезда. Была даже неудачная попытка завербовать его в шестидесятые годы. Но откуда он мог узнать такое. Начальство за голову хватается.
– Да о чем речь?
– Ты что, статей его не читал?
– Ну, кое-что читал. Но там же сплошная высокая философия. Эллипсы да апокалипсисы.
– Не то читал, Цигеленок.
Цигель морщился: ужасно не любил этого ласкового имени в устах, вернее, из пасти этого волка. Начавшаяся тошнота от неожиданного поворота в разговоре, усталости, упадка сил, голода, усиливалась. Не хватало еще вырвать в присутствии босса.
– Он же там такое пишет про ГРУ, – продолжал Аверьяныч, – особенно про тайные подземные города, о которых даже я ничего почти не знаю, а если догадываюсь, то помалкиваю в тряпочку.
– А? Я про это его поспрошал, – с явной ехидцей сказал Цигель, с трудом преодолевая тошноту. – Так он это все выдумал. Говорит, что это ему приснилось. У него сны такие, многоэтажные.
– Именно. Многоэтажные подземные города КГБ.
– Так это же не по части ГРУ?
– Не говори. Мы же, как сиамские близнецы. Тебя-то кто вербовал, прости, привлек к патриотической деятельности? Ты уж проследи за ним. На крючок ведь поймать всегда можно.
– До такой степени он интересует начальство?
– Есть такое мнение, что он возникает у нас под другой личиной и другим именем, скорее всего в качестве дипломата.
– Что за бред? – сказал Цигель, вспомнив при этом, что Орман действительно надолго уезжал за границу. Говорил, что на какие-то конференции со своим шефом-профессором, таким же свихнувшимся на философии в эпоху загнивания капитализма и стагнации социализма.
– Кто знает, кто знает? Ну, брат, прощевай, не поминай лихом.
– До такой степени плохо?
– Не трусь. Все под контролем. Мы еще встретимся. Вероятнее всего, в Хельсинки. Об этом тебе сообщат в свое время. Давай свое.
Цигель передал Аверьянычу довольно тяжелый пакет и, получив достаточно весомый конверт, облегченно вздохнул.
Снова их руки сцепились.
Цигель некоторое время недвижно и бездумно просидел в машине, все еще не в силах прийти в себя после этой явно ненормальной беседы двух людей на грани безумия.
И словно бы в подтверждение этого, Аверьяныч, как черт, мгновенно растворился во тьме ночи.
Провалился сквозь землю.
Цигелю не терпелось узнать сумму, переданную ему в конверте, и он тут же, при слабом свете дальнего фонаря, пересчитал деньги. В этом он видел единственное спасение в данный момент.
Сумма оказалась намного больше, чем он предполагал.
Это наполнило его гордостью. Значит, переданная им информация высоко оценена. Надо действительно заняться поисками нестандартных путей добычи информации. Ведь до сих пор он поставлял лишь то, что само шло ему в руку, при этом забывая о связанном с этим риске.
Снова в сознании возникло слово «мистика». Разве в определенной степени не было мистикой и то, что он, работающий в самой, казалось бы, сердцевине назревающего и, в высшей степени, невероятного события, даже не догадывался, о чем идет речь. Да, он слышал и читал об угрозе сирийских, то бишь, советских противовоздушных ракет, которые, и он верил перепечаткам из советской прессы, лучшие и сильнейшие в мире.
Событие просто обрушилось на него.
И, конечно же, он считал, что в какой-то степени тоже виноват в этом крахе. Не проявил достаточно профессиональной чуткости шпиона, пусть даже в должности мелкого часового на незначительном, как ему казалось, посту. Но, вероятно, даже из этого потока собранной им информации специалистам удалось выудить, пусть редкие, жемчужины. ГРУ так просто не отчисляет немалый гонорар.
Слово «мистика» стояло в сознании, как некий бакен в потоке информации, возвращающий к Бергу, а теперь еще и к Орману.
Могло ли быть что-то более нестандартным, чем скрытая в слове «мистика» связь спятившего от веры родственничка и не менее спятившего на философии соседа со свершившимся Событием. Впервые это слово обозначилось в сознании Цигеля с большой буквы.
От таких неожиданностей, пожалуй, и сам спятишь.
Потому естественно и законно в реальности его держат лишь деньги. В конверте. Без конверта. Цигель отряхнулся, как пес, чувствуя накатывающуюся слабость, какая у него бывала, когда ему казалось, что вот-вот сойдет с ума.
Как ни верти, связь Берга и Ормана с Событием, встряхнувшим ГРУ, КГБ, и, вероятно, всю шпионскую сеть в среде советских дипломатов, казалась Цигелю абсолютно невозможной.
Но ведь мистика в понимании его и была связана с абсурдом.
Это и не давало покоя.
Цигель решил к вечеру, до начала ночной смены, посетить Берга.
Покой нам только снится
Давно Цигелю не снились такие кошмары, от которых он, раздавленный усталостью, никак не мог пробудиться. Какие-то тени, колышущиеся подобно дыму, проявляли железную хватку, защелкивая на его запястьях наручники, сталь которых остро въедалась в тело. Потом он облегченно вздыхал, как-то, само собой, освободившись от металлических клещей. Но тут же опять возникали тени и снова защелкивались на руках наручники. Пытка повторялась, и невозможно было в минуты освобождения сбежать от этих теней, ибо они были всепроникающими. Цигель пытался прокричать признание, но рот не раскрывался, и он с ужасом чувствовал, что челюсть сжата, подобно металлическим наручникам, и ключ от них выброшен вместе с его именем.
Он не мог его вспомнить.
Это означало, что он мертв. Но ведь ощущает боль от наручников. И тут он рядом увидел Аверьяныча, подвешенного на крюк вверх ногами. У него отсутствовал один глаз, а другим он все время подмигивал и повторял до омерзения знакомую фразу: «На крючок ведь всегда поймать можно». За ним стоял Орман и равнодушным профессорским голосом читал бесконечный, непонятный философский текст, само чтение которого напоминало смертный приговор.
Стук в дверь прервал этот чудовищный сон.
Цигель вскочил, все еще опутанный, как рыболовной сетью, кошмарами сна. Быстро спрятал под подушку конверт, мгновенно напомнивший о ночной встрече.
Открыл дверь. На пороге, улыбаясь, стоял Орман. В рамках двери он казался ожившим наваждением из сна.
– Пришел вас поздравить.
– С чем? – обалдело спросил Цигель.
– Вас же можно причислить к героям. В том, что свершилось, есть и ваша толика. И не пытайтесь отнекиваться.
– И для этого вы вырвали меня со сна после ночной смены, и перед следующей ночной?
В какой-то момент Орман показался ему виновником всех его, Цигеля, неврозов. Быть может, даже скрытым экстрасенсом. Последнее слово, трудно выговариваемое, звучало в ушах голосом Аверьяныча.
– Извините, не мог сдержаться. Думал пригласить вас на прогулку. Вы что, меня избегаете?
– И вообще, откуда вы знаете, чем я занимаюсь? Может, это военная тайна. Или у вас есть другие источники? Послушайте, вы случайно не занимаетесь заговариванием зубной боли?
– Что с вами, сосед? Вы это что, со сна?
– Пожалуй, вы правы, – смягчился Цигель, поняв, что переборщил. Слишком странное продолжение получил безумный ночной разговор.
– Извините. Эти ночные смены выматывают душу. Начинаешь говорить глупости.
– Нет уж, вы меня простите. Поговорим в следующий раз.
– Обязательно. Мне надо с вами обсудить одну тему.
– С превеликим удовольствием.
Начинало темнеть. Жена вернулась с работы и ушла к соседке. Сын все еще болтался на улице. Цигель, профессионально знающий толк в тайниках, извлек из такого, устроенного в доме, все доллары, добавил новые и стал с удовольствием их пересчитывать. Только это занятие по-настоящему его успокаивало и доставляло ни с чем не сравнимое наслаждение.
Вернулась мать с тещей после очередной вечерней болтовни старух на скамеечке, у дома. Подогрели еду. Цигель с аппетитом поел. Позвонил коллеге, живущему недалеко от Бней-Брака, предупредив, что заберет его на ночную смену.
Подъехал к дому Берга. Мастерская была заперта на замок. Осторожно, чтобы не вызвать чье-то подозрение, ибо стены имеют не только уши, но и глаза, стал вглядываться в единственное окно мастерской. Свет от уличного фонаря высвечивал силуэты стиральных машин.
Поднялся в квартиру Берга. Расцеловал бабку. Спросил жену Малку, где Берг. Она объяснила явно неубедительным голосом, что он на две недели уехал в Иерусалим, где собираются хасиды Брацлава на ежегодное чтение и комментирование работ рабби Нахмана.
Именно потому, что эти люди не умели лгать, вокруг Цигеля повисла слабая, но ощутимая неловкость. И тут бабка проронила два слова на идиш: «Наш герой», и тут же прикусила язык.
– Что, что? – встрепенулся Цигель, почти вцепившись в бабку.
– Слушай, внучек, – вдруг сказала она жестким сварливым голосом, какого он давно от нее не слышал. Таким голосом она говорила лишь с покойным его отцом. – Не будь таким, как твой папа. Не лезь всем в душу. Я знаю, тебе это неприятно слушать, но помни, что он жил, как пес, и псом умер.
Несколько раз в течение следующих дней Цигель проезжал мимо дома Берга.
Мастерская не проявляла признаков жизни.
Более того, наваждение не отпускало его и на работе. Памятуя все происшедшее в последние дни и ночи, он стал пристальней присматриваться к людям, исчезающим за таинственной дверью секретного цеха. Раньше к ним не относился с особым вниманием, зная, что тут ничем важным не разжиться. К его удивлению, среди них оказалось немало людей религиозных, с бородами, пейсами и в черных шляпах.
Со спины они все были на одно лицо.
Но однажды он даже вздрогнул, уверенный в том, что в одном по походке и фигуре узнал Берга. Он даже бросился за ним, но тот исчез за дверью.
Цигель, примерно, знал, когда они покидают цех, дождался их выхода, но ни в одном, из религиозных не распознал своего родственничка, будь он неладен.
Даже это разочарование попахивало для Цигеля мистикой, и ничего хорошего не сулило.
Ормана он пока демонстративно избегал, нарочито обостряя непонимание и любопытство витающего в эмпиреях философа. Даже издалека было видно, что черты Ормана болезненно заострены тревогой за сына, хотя на лице его застывала недоуменная улыбка, когда Цигель, как бы не замечая его, в явно искусственной и не привычной для него задумчивости, поворачивал за угол.
В перерывах – в столовой или курилке – Цигель почти не прислушивался к радио, краем уха уловив, что на сентябрь 1982 года в Израиле проживает, примерно, четыре миллиона четыреста тысяч жителей, из которых евреев – три миллиона четыреста тысяч.
Внутренне же он вздрогнул лишь тогда, когда услышал одного из коллег, тоже из России, который прошел мимо него, весело посвистывая и роняя небрежно:
«Брежнев умер».
Это было одиннадцатого ноября, когда в ливанском городе Цоре, историческом Тире, как популярно в свое время объяснил ему Орман, террористы загнали в тыловой штаб израильского командования машину со взрывчаткой. Было много жертв.
Но такие сообщения Цигель пропускал мимо ушей, в то время, как сообщение о смерти Брежнева сильно защемило душу, смутно ощущающую, что это каким-то образом впрямую коснется и его, Цигеля. Он, обычно не читающий ивритские газеты, в обеденный перерыв прилип к заметке в газете «Маарив», принесенной ему коллегой по работе. В ней описывались детали смерти генсека. В горле Цигеля першило, как будто речь шла о кончине его ближайшего родственника. Брежнев упал без сознания ранним утром на своей подмосковной даче. После первых попыток оживить, его увезли в «клинику вождей», где занялись его реанимацией. Ни электрошок, ни массаж сердца не помогли. На следующий день, 12 ноября наступила смерть. Долго совещались, как сообщить об этом народу. Группа женщин начала мыть мостовую Красной площади, маляры красили фронтон здания, где должны были выставить тело, рабочие разбирали ряды сидений, оставшиеся со времени демонстраций. В час дня, в понедельник, 15 ноября, милиция закрыла площадь. В этот день и состоялись похороны, которые Цигель увидел по телевизору в вечерних новостях израильского телевизионного канала.
Цигель вернул коллеге газету, и тот, смеясь, тут же ввернул пару анекдотов: Брежнев на трибуне вынимает из кармана пиджака речь, надевает очки и начинает: «По-хойный генеральный секретарь…» Что это? А? Это я пиджак Андропова надел». «Знаете, почему помер Леня? – Принял Андропин. Ха-ха». Цигель криво улыбнулся, и странная мысль поразила его в этот миг: может, и он, мелкая пешка во всемирной игре, тоже виноват в смерти Брежнева. Цигель почти не сомневался, что Событие, связанное с полной катастрофой Варшавского пакта, подкосило вождя.
С другой стороны, самого Цигеля вгонял в депрессию этот его явно иудейский, вероятно, единственно продуктивный способ вопрошания тайн мира и жизни, ставящий в тупик Ормана и Берга. Способ этот походил на забытый кем-то в твоем шкафу костюм – доказательство вечно существующего рядом привидения. Хочется этот костюм, неизвестно как сюда попавший, выкинуть, но – невозможно. Это внушает суеверный страх, но и неодолимое любопытство, которое, как от него не открещивайся, становится, в конце концов, изматывающей тебя тенью.